Эссе. Перевод Анастасии Гладощук
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2019
Я приехал в Мексику, чтобы соприкоснуться с красной землей. Отчужденная, самобытная душа Мексики — вот что меня больше всего привлекает. Но прежде чем я встречусь с этой душой и буду уверен в том, что мне удалось проникнуть в ее глубину, я хочу изучить жизнь Мексики во всех ее проявлениях — такой, какая она есть в действительности.
Я приехал сюда с чистым сознанием — но не без идей. Надо сказать, что все эти идеи возникли в воображении; поэтому я не буду от них отказываться.
У меня есть представление о том, какой была подлинная культура Мексики в прошлом. При этом культуру я решительно отделяю от цивилизации. Внешние формы искусства могут относиться ко множеству различных цивилизаций, но их разнообразие не затрагивает глубинного духа культуры. Различные с точки зрения искусства формы выражения проникнуты здесь дыханием единственной в своем роде культуры — медной культуры солнца.
Я знаю почти все, что рассказывает история о многочисленных мексиканских племенах, и, пользуясь правом поэта, признаюсь, что грезил я о том, о чем она умалчивает.
Между известными историческими событиями и подлинной жизнью мексиканской души существует огромный разрыв, дающий простор воображению и, осмелюсь сказать — интуитивным озарениям.
У меня есть представление о культуре майя, тольтеков, сапотеков; и теперь я хочу найти утраченную сущность этих культур, выявить их живые отголоски в современной Мексике — как в обычаях народа, так и в повадках правителей.
Путь солнца пролегает через Мексику, и искать в ней следует секрет той силы света, которая заставляла пирамиды поворачиваться вокруг своей оси до тех пор, пока они не пересекут линию магнетического притяжения солнца. Эта загадка — не трюк иллюзиониста.
Я не испытываю ничего похожего на поэтическую и бесплодную тоску по безвозвратно ушедшему прошлому — я чувствую, что есть утраченное знание, глубинное состояние человеческого духа, которое считаю жизненно важным вернуть.
Да, у меня есть представление о вечной культуре Мексики, но мне нечего сказать о современной политической ситуации в стране, у меня нет на этот счет никаких мыслей. Такие вопросы меня не касаются, я в них не разбираюсь. Я здесь — в положении зрителя и, осмелюсь сказать, ученика. Я приехал в Мексику, чтобы чему-то научиться, и хочу передать полученный опыт Европе. Именно поэтому я буду исследовать только ту часть мексиканской души, что не была затронута влиянием европейского духа. Я приехал сюда искать не европейскую культуру, а самобытную культуру и цивилизацию Мексики. Я не скрываю того, что хочу учиться этой самобытности и извлечь из нее урок.
Говорят, что у Мексики — латинский дух. В связи с этим я сразу задаюсь вопросом: в какой мере современная мексиканская душа все еще зависит от европейского духа в его латинской форме?
Латинский дух — это рациональная культура, это триумф разума. Сейчас наша первоочередная задача состоит в том, чтобы найти средство от горячки изобретений, следствием которой стали химическая индустриализация сельского хозяйства, лабораторная медицина, механизация во всех ее формах и т. д. Механизация лишает продуктивности любое человеческое усилие, умаляет его, отнимая всякую надежду, сводит на нет дух соперничества, делает бесполезной и обременительной оценку по шкале качества. Что касается лабораторной медицины, то, не чувствуя тонкой, неуловимой сущности болезней, она обращается с живым человеком как с трупом.
Латинскому духу Европа также обязана демократическими идеями; к нему же восходит национализм; не национализм в обычном смысле слова, а определенная его форма — национализм эгоистический, который обошел стороной современную Мексику.
Дело в том, что существует национализм в плане культуры, он подчеркивает своеобразие народа и самобытность его творчества. Этот национализм не в чем упрекнуть; но есть другой национализм, принимающий эгоистические формы, который можно назвать гражданским: доходя до шовинизма, он ведет к столкновениям на таможнях, экономическим войнам — или же войнам полномасштабным.
Если говорить о лабораторной медицине, то всем должно быть известно, что в Европе, и в частности во Франции, такого рода наука, основывающаяся почти исключительно на данных, полученных экспериментальным путем, при помощи микроскопа, посредством препарирования мертвой материи и т. д., — вызывает негативную реакцию.
На наших глазах происходит возвращение к эмпирическим методам в их простейших и сложнейших формах: от тех, что применяют знахари и колдуны, — к тем, что обуславливают удивительную формулу действенности гомеопатических лекарств.
Через закон подобия гомеопатия оказывается тесно связана с растительной медициной. По этой причине я буду искать в Мексике живые начала древней науки растений, соотносимой с тем, что в Европе называют «спагирической» медициной, главным теоретиком которой на закате Средних веков был Парацельс.
Не могу пока сделать окончательных выводов, но мне кажется, я различил в Мексике два течения: представители одного стремятся ассимилировать культуру и цивилизацию Европы, придав им мексиканскую форму; другие же, развивая вековые традиции, упорно противятся всякому прогрессу. Хотя сторонников этого направления мало, в нем — вся сила Мексики, и именно в нем я обрету живые начала эмпирической медицины майя и тольтеков; в нем же — подлинная поэтика Мексики, которая, выходя за границы стихов, утверждает связь поэтического ритма с дыханием человека, а через дыхание — с чистыми движениями пространства, воды, воздуха, света, ветра.
Глубинная культура Мексики ведет свое происхождение издалека. Она несет в себе традицию тех племен, что в какой-то момент взяли верх над цивилизацией.
Я приехал сюда, чтобы узнать, каким образом станет Мексика утверждать свою традиционную культуру в ситуации очевидного краха современной цивилизации Европы и стремится ли она, пусть не пытаясь возродить старых форм своей жизни, длить в себе тот дух, который мне как поэту позволительно назвать магическим; с научной же точки зрения этот дух представляется настоящей психической энергией.
В древние времена посредством этой энергии, разлитой повсюду в природе, человек становился, если можно так сказать, хозяином событий. Известно, например, что у майя не было понятия судьбы. Природа имеет над нами власть только в меру нашего невежества и извечной слепоты.
Сейчас, когда повсюду вновь заговорили о гуманизме, перед нами открывается возможность утвердить истинную силу и высокий потенциал человека, которые дают ему власть над происходящим.
Культура, воспринимающая вселенную как единое целое, осознает, что целое находится в прямой зависимости от действия частей. Нужно только знать его законы.
В конечном счете понять судьбу значит овладеть ею, поскольку внешняя реальность не может противостоять силе знания ни в настоящем, ни в будущем.
Имея в своем распоряжении точнейшие астрологические данные — результат операций с трансцендентными числами, — мы можем предвидеть события и влиять на них. Древние майя довели до редкостного совершенства это искусство и эти расчеты.
Подводя итог вышесказанному, я прихожу к заключению: в глубине подлинной солнечной культуры таится некий смысл, который я намерен выявить.
На древнем языке символов солнце — сила, поддерживающая жизнь. Не то, что ее питает, не высший источник растительной энергии. Конечно, солнце обладает всеми этими свойствами, оно действительно способствует созреванию всего сущего, однако в этом, если можно так сказать, состоит наименее важная из его функций. Солнце сушит, поглощает, испепеляет, выжигает, упраздняет — но не уничтожает окончательно. Оно поддерживает те исконные силы, что позволяют жизни сохраняться под напором сил разрушительных — и именно благодаря им.
Если говорить кратко — вот она, истинная тайна, — солнце есть начало смерти, а не жизни. В основание древней солнечной культуры легло открытие смерти как высшего принципа.
В Индии распространен культ Шивы — «разрушителя» и культ Вишну — «хранителя». Однако разрушение есть преображение. Жизнь поддерживает себя, преображая обличья сущего.
Знак почитателей Шивы — дух огня, мощный поток, поглощающий формы, та сила, что побуждала медных людей древней Мексики решительно поддерживать смерть. И это не игра слов.
Утверждать превосходство смерти — не значит отменять жизнь здесь и сейчас. Это значит заставить жизнь занять свое место, заставить ее охватить и укротить сразу несколько планов реальности, ощутить их устойчивость, благодаря которой великие жизненные силы мира пребывают в равновесии; это значит в конечном счете восстановить великую гармонию.
Я приехал в Мексику с намерением найти то живое, что сохранилось от этих понятий, или же я буду ждать того момента, когда они вновь оживут.
El Nacional, 13 июля 1936 года