Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2019
Джулиан Барнс Одна история / Перевод Елены Петровой. — М.: Иностранка, 2018. — 319 стр.
Четверть века назад Алексей Зверев, комментируя в «Иностранной литературе» публикацию романа «История мира в 10,5 главах»[1], отмечал, что, хотя в анонсах это произведение писателя и называется романом, это никакой не роман. «Полная условность, — писал тогда Зверев. — Роман перестает быть самим собой… традиционные представления о том, что такое проза, повествование Барнса корректирует очень существенно».
Про последнюю книгу Барнса этого никак не скажешь: традиционные представления о том, что такое проза, «Одна история» «не корректирует». Перед нами вполне традиционная — и это в век постмодернизма, которому, оговоримся, Барнс не раз отдавал должное, — и ничем особо не примечательная love story. Если, конечно, не считать примечательной разницу в возрасте у героев: ему в начале книги девятнадцать, ей — под пятьдесят; тот же, кстати, мотив, что и в завоевавшем «Букера» «Предчувствии конца». Если не считать примечательным, что в первой части повествование ведется от первого лица, во второй — от второго, в третьей — от третьего. А впрочем, и это в современной литературе не новое слово. Вспомним хотя бы «Как все было» — роман того же Барнса уже без малого тридцатилетней давности.
Сам Барнс на этот счет придерживается, однако, иного мнения: в оригинале роман называется “The Only Story” — то есть одна-единственная, единственная в своем роде история. «Одна-единственная», а не «одна» — почувствуйте разницу. И такое прочтение находит свое неоднократное подтверждение в тексте. «У большинства из нас, — пишет автор, словно бы разъясняя читателю смысл своей книги и ее заглавия, — есть наготове только одна история… существенна одна-единственная; в конечном счете, только ее и стоит рассказывать».
К словам автора Елена Петрова, как видно, не прислушалась, заглавие романа она перевела «с точностью до наоборот», однако грубая — на ровном месте — ошибка переводчика Петровой с лихвой компенсируется догадкой интерпретатора Петровой: суть романа — не то, что автор задумал, а то, что у него получилось, — переводчица уловила точно. История, «сделавшая нас, по мнению лондонской “Гарольд”, теми, кто мы есть», в действительности оказалась довольно заурядной, так сказать, одной из многих.
Грешат банальностями, общими местами и текст романа, и его сюжет. У Барнса, как и у многих тысяч авторов, пишущих о любви, любовная лодка, как это с любовной лодкой обычно и бывает, разбивается о быт, любовники расстаются, Сьюзен запивает, кончает жизнь в психиатрическом отделении дома хроников, Кейси, подающий надежды юрист, в конце жизни торгует сыром на фермерских рынках. Неоригинален и конфликт: вечная тема отцов и детей, поколения, которое «выбирает пепси», и поколения «отработанного». «Мы — отработанное поколение, лучшие ушли, — сетует героиня. — Остались людишки мелкого пошиба». «Нужно дать дорогу таким, как ты», — убеждает Сьюзен своего юного любовника, человека тоже пошиба, в сущности, довольно мелкого. «Любовь по природе своей разрушительна, апокалиптична», — рассуждает она же, и ведь тоже не поспоришь: десятилетняя история любви пятидесятилетней Джульетты и девятнадцатилетнего Ромео — это нескончаемая, неравная борьба с всевозможными препятствиями; что ж, любящим сердцам всегда приходится несладко. Не случайно поэтому в памяти героя возникает один и тот же образ, нечто вроде кошмарного сна: она висит за окном, а он удерживает ее за запястья, не в силах втянуть обратно, но и не позволяя упасть.
Столь же «оригинальные» суждения о жизни у Сьюзен Маклауд (да и у самого автора) встретишь едва ли не на каждой странице: «В этой жизни все мы ищем для себя безопасную гавань. А не найдя, учимся коротать время». «Знаешь, — рассказывает она про постылого мужа юному любовнику, во всем, начиная с возраста и кончая внешностью и привычками, его антиподу, — на днях мне пришло в голову, что я уже много лет не вижу его глаза». И это — скажем от себя — еще полбеды: Гордон Маклауд, любитель пива, лука, гольфа, кроссвордов и комических опер Гилберта и Салливена, — существо крайне агрессивное («играя в гольф, он с откровенной ненавистью бил по мячу»), во всех отношениях отталкивающее. «Несносен, как ядовитый плющ», говорят про него; такому не захочешь — изменишь.
Франкофил Барнс любит цитировать Шамфора: «В любви всё есть правда и всё есть ложь; это единственный предмет, о котором невозможно сказать ничего абсурдного». А вот банальное, оказывается, можно. Герой, который сознает, что, как и «миллиарды мужчин и женщин всего мира, он подтверждает уникальность своей любви подержанными фразами», однажды пожаловался, что ему не удается найти хороших определений любви: «Нового определения любви я не изобрел». Вот и Барнс не изобрел тоже. В «Одной истории» много определений любви — одно тривиальнее другого, даром что некоторые позаимствованы из «О любви» Стендаля. «История любви у каждого своя»; «Любовь растяжима. Она не скудеет. Она только приумножается. И не убывает»; «Любовь не имеет ничего общего с практичностью»; «Восторженный любовник не стремится ‘понимать’ любовь, он хочет ею жить».
Друг Барнса, американский писатель Джей Макинерни отмечал, что британский живой классик «опять и опять изобретает велосипед»: «Как антрепренер, который всякий раз начинает дело с нуля, Джулиан никогда не использует снова тот же узнаваемый голос… Опять и опять он изобретает велосипед». На этот раз — в отличие от «Попугая Флобера», от «Как все было» или от «Истории мира в 10,5 главах» — велосипед Барнс, увы, не изобретает. Переводчица Барнса права: писатель сочинил не единственную в своем роде историю, а самую обыкновенную. Одну, а не одну-единственную.
[1] «ИЛ», 1994, № 1, с. 229.