Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2019
Латышский мир (как и любой этнокультурный мир) оперирует объективными вещами, но его собственная объективность постоянно находится под вопросом. Подобно известному океану Солярису Станислава Лема, он находится в постоянном диалоге с внешним пространством, отвечает на его вызовы, реагирует на провокации, приспосабливается к новым обстоятельствам и способен к трансформации. Латышский мир (как всякий другой этнокультурный мир) только потому и может существовать, что рядом, а отчасти и сквозь него проходят, с ним соприкасаются, обмениваются десятки других «миров». <…>
О латышской природе и географии
Латвия кажется мне похожей на розу ветров: это место стыка множества граней, многоструйность исторической памяти, постоянное непостоянство; здесь все время «дует» и все время – со всех сторон. Такова же и особенность местного климата, особенно в Риге и приморских областях. Известна поговорка: «Если вам не нравится наша погода, подождите полчаса, и она переменится!» Облака быстро рассеиваются, после дождя выглядывает солнце, небо вдруг расчищается. Но и это чаще всего ненадолго. Быстрые перепады давления плохо влияют на сосуды: метеозависимые люди испытывают слабость и головокружения, нужно помогать телу адаптироваться к переменам. Неслучайно кофе как повседневный напиток тут распространился более широко, чем чай; с другой стороны, можно поддержать себя маленькой дневной рюмочкой рижского черного бальзама и подождать перемены погоды. Осенью на деревьях тут и там видны яркие пятна красных листьев, словно мазки художника; это точечные заморозки. С одной стороны, дерево пылает как пожар, а вся остальная листва – зеленая и долго еще может оставаться зеленой. Таков же и «латышский характер»: определенная колючесть и жесткость здесь сочетаются с нежностью и мягкостью. Обе эти черты постоянно поддерживают друг друга.
Особая тема, отчасти связанная с культурным ландшафтом и географическим воображением, – это контуры страны. Контуры Латвии впервые были подробно прописаны в Меморандуме о независимости Латвийской республики (который готовился в 1919–1921 годах), но еще раньше изображены на одной из первых почтовых открыток Латвии. «Закрепление рубежей» Латвии символически осуществляется и в художественном творчестве: в первые годы XXI века скульптор Вилнис Титанс создал четыре скульптуры, установленные в четырех крайних точках Латвии, на западе, востоке, севере и юге. Все скульптуры представляют собой различные сочетания колонны, четырехугольника и круга. Они носят романтические названия: «Зеленый луч» (в волости Ница), «Древо Аустры» (в волости Пасиенас, недалеко от Зилупе), «Солнечный цветок» (к югу от Даугавпилса), «Белые ночи» (в волости Ипикю). Контуры Латвии – как и в случае со многими другими странами – закрепились в сувенирной продукции, в дизайне утвари, интерьера и т. п.; все эти вещи содержат одно простое «высказывание»: «это Латвия».
Об истории и обществе
Слово «погода» по-латышски – laiks, означает также и «времена года», и «время» вообще. Создается ощущение, что исторические эпохи тут менялись не реже. Жизнь «при поляках», «при шведах», «при немцах», «при русских» по-разному откладывалась в исторической памяти латышей; латышскому национальному историческому нарративу противопоставлялись иные. Финансовые потоки также всегда двигались сюда и с востока, и с запада. Борьба «света» и «тьмы», «огня» и «ночи», словно на гравюрах, рождала различные оттенки серого цвета – в визуальной эстетике, в политической культуре, в стратегиях поведения. Так, этнонациональная риторика здесь сочетается с либеральной экономикой, идейное размежевание групп – с их многочисленными, разнообразными контактами и взаимозависимостью. Общество Латвии неоднородно. Об этом свидетельствует многое: публицистика, повседневность, идущая последние двадцать лет активная политическая борьба (множество партий, обращающихся к разным группам и сегментам избирателей), сложившиеся социальные кластеры, разные сферы интересов и образы жизни. В последнее время этнический фактор латвийской жизни не исчез, а в какой-то мере даже и актуализировался. Это видно и по академическому сообществу, и на примере продолжающегося проекта «Letonika», в рамках которого проводятся крупнейшие социально-гуманитарные конференции Латвии, устраиваются регулярные конгрессы (в последние годы к ним подключены и точные, и естественные науки). Особенно тщательно обсуждается тема национальной (как этнонациональной, так и гражданской) идентичности во всех областях ее возможного проявления – языке, истории, философии, литературоведении, искусстве, регионоведении, социальной памяти, коммуникации и массмедиа, фольклоре, дизайне и т. д.
Тем временем повседневная культура Латвии обнаруживает также и тенденцию к сближению разных этнических групп; так, например, очевидно, что давно уже можно говорить о рижанах – разных по происхождению и убеждению людях, объединенных общими культурными привычками и традициями. Еще более тесную связь можно видеть в малых городах и сельской местности. Правда, наряду с этим существует и размежевание латышского и русского («русскоязычного», фактически же – рудимента советского) сообществ, поддерживаемое крайними политическими силами обеих сторон; однако оба этих сообщества, в свою очередь, тоже неоднородны и распадаются физически на множество групп, а идейно – на множество сегментов.
В латышском фольклоре и календарной обрядности образ и тема моря встречаются весьма часто. Море – это, прежде всего, место, где садится солнце, поэтому наиболее часто оно фигурирует в заговорной традиции, особенно в заговорах на уничтожение болезни («Черная змея муку молола на камне посереди моря»)… В латышской и литовской культурной географии и топонимике море представляет собой пространственный «низ» и ассоциируется с хтоническим миром (восточные же и южные области как Латвии, так и Литвы оказываются расположенными «наверху» выстраиваемой таким образом «пространственной вертикали»). Если для «внешнего взгляда» Балтийское море является центром «латвийской географии», то для латышской фольклорной картины мира это периферия, это «низ», куда (вместе с заходящим Солнцем) можно отправить все нежеланное, но откуда регулярно приходят времена года и другие гости. Из-за моря появляются как люди (торговцы и завоеватели), так и боги («уходящие/приходящие гости», персонификация календарных праздников). На морском берегу, согласно текстам латышских народных песен, совершаются битвы богов и героев: важнейший мифологический сюжет, битва громовержца – Перконса (или Солнца, или иного героя) с хтоническим, змееподобным противником происходит именно на морском побережье. В латышской литературе и живописи тема моря представлена в двух аспектах – в контексте романтической (восходящей к мифопоэтическим сюжетам) или реалистической (где речь идет о рыбаках как «тружениках моря») традиции. На практике они могут и объединяться: так, ежегодно летом в Латвии проводятся Праздники моря, один из них в рамках Дней ливской культуры в конце августа. В приморских городах Салацгриве, Вентспилсе, Колке, Лиепае летом отмечаются Дни рыбака, сопровождаемые обрядами почитания моря, поминовения погибших в его водах. Балтийское море не стало до конца «латышским», ведь Латвия выходит к морю, а не охватывает его; латышская образность его не охватывает, только соприкасается с ним. Море оказывается тесно связано со временем – как циклическим, календарным, так и линейным, историческим, судьбоносным, как, например, в конце XII – начале XIII века принесло сюда крестоносцев-завоевателей, а в 1941–1949 годах унесло множество семей беженцев. Ожидание перемен, неизвестность, судьбоносность, теснее всего ассоциирующиеся с морем, отражены, в частности, в известной народной песне: «Иду в море деньги сеять, несу в горсти душеньку», «бери, море, монеты, не бери мою душеньку».
Доминантой культурной географии страны стала самая длинная река Даугава (Западная Двина, общая длина 1020 км, из которых 375 км приходится на территорию Латвии), разрезающая пространство Латвии на две части и таким образом выделяющая историко-этнографические области к юго-западу (Курземе и Земгале) и северо-востоку (Видземе и Латгале). Река Даугава, веками служившая границей государств, водоразделом, а также водной артерией, торговым путем, соединявшим восточные и западные земли, стала «спинным хребтом» молодого латвийского государства, ее центральной осью, по обе стороны от которой почти симметрично расположены культурные провинции. Это отразилось в знаменитом стихотворении Райниса, похожем на национальное заклинание: о его колоссальном эмоциональном воздействии и объединяющей силе свидетельствует многократное исполнение песни на слова Райниса на всех хоровых фестивалях.
Солнце Латве усадило
Туда, где концы сходятся.
Белое море, зеленая земля,
Ключик от ворот Латве
Ключик от ворот Латве,
Хранитель Даугавушки.
Чужие люди ворота ломали,
Падал в пучину ключик.
Синюю молнию Перконс метнул,
У чертей отобрал он ключик.
Смерть и жизнь Латве запер,
Белое море, зеленую землю.
Солнце Латве усадило
На краюшек Белого моря.
Ветры песок взметнули.
Что будут пить дети Латве?
Солнце велело Боженьке
Вырыть реку Даугавушку.
Звери рыли, Боженька лил
Из облака воду живую.
Вода живая, вода мертвая
В Даугаве слились.
Окунул я кончики пальцев –
Обе в душе почувствовал
Воду мертвую, воду живую,
Обе в душе почувствовал.
Солнце ́– матушка наша,
Даугава боль утолит,
Перконс, покоритель беса,
Он – наш отец!
С отдельными местами Даугавы связаны латышские национальные мифы и образы: прежде всего, это крутые берега в Лиелварде – место действия событий эпоса «Лачплесис».
О языке и фольклоре
Язык – важнейший, определяющий элемент латышской идентичности. Однако кроме латышского языка, латышей объединяет и другое: речь идет и о латышской керамике, латышских народных сказках, латышском костюме, латышских народных песнях, латышском орнаменте, латышском стиле, латышском характере, латышских обычаях…
Сегодня, как и раньше, проблема языка в Латвии – это во многом проблема власти. В разные исторические эпохи то немецкий, то русский становились официальными языками, языками управления. Латышский язык начал обретать эту функцию только в период первой республики в 1920–1930-е годы. Латышская речь находится в движении, и латышский язык – как и многие другие – изменяется. В нем идет активное восприятие и использование иноязычной лексики, что вполне точно отражает экспансию глобальной массовой культуры, а также сильное влияние западной языковой практики в таких сферах, как экономика и юриспруденция. Далеко не всегда мы видим стремление к летонизации названий многих уже ставших обычными явлений и предметов. Вполне понятно, что не было найдено аналогов названию многих блюд системы «Макдональдс» (не удалось летонизировать «хот-дог»). Достаточно типична для современной Латвии ситуация, когда сначала (в общем поле) заимствуется и довольно широко распространяется слово, а потом в среде профессионалов начинается поиск его летонизированного наименования. Иногда это приводит к успеху; так, по крайней мере, конкуренцию общеупотребимому слову «spams» (спам, автоматически рассылаемая электронная реклама) составило латышское mēstule, образованное, кажется, писателем Паулсом Банковскисом от глагола mest «выбрасывать») и существительного vēstule («письмо»).
Политические позиции по вопросу о языке в Латвии были в целом выработаны к середине 1990-х годов. Одна позиция гласит примерно следующее: латышский язык как язык малого народа находится под угрозой; латышский язык – это прежде всего язык латышей как государствообразующего народа, и в определенной мере он является средством борьбы с угрозой экспансии иностранцев; политические решения, юридический статус могут улучшить общественную ситуацию.
Другая позиция является полностью ей противоположной: государственность Латвии – это исторический нонсенс, латышский язык нам не нужен и не интересен; в конце 1980-х годов на стенах домов, заборах и даже в общественном транспорте Риги можно было увидеть граффити типа «Наши МИГи сядут в Риге», «Один Фриц – это одно дерево, убей Фрица, озелени Ригу!», а также надписи типа «За латышскую Латвию», «Русские прочь!» и т. п. Еще одна, менее радикальная, но в определенной мере отчужденная позиция сформировалась к середине-концу 1990-х годов и была связана с чувством обиды за то, что «нас, русских, голосовавших за независимость, предали люди, пришедшие к власти уже после обретения Латвией независимости». Среди полагающих так людей немало знающих латышский язык, но переставших его использовать в повседневности. Наконец, немалое число как латышей, так и нелатышей Латвии не считают латышский язык находящимся под угрозой, они в большей степени сосредоточены не на символической, а на инструментальной функции языка и полагают, что многоязычие – это судьба малых народов и средство адаптации к новым политическим и экономическим условиям жизни.
О Лачплесисе
В основе эпоса лежит сказочный сюжет о необычном герое (в народных сказках его называют Лачаусис, «медвежьеухий», вскормленный медведицей или рожденный от человека и медведицы), обладающем огромной силой. Нередко этот герой (его важнейший атрибут – шапка с медвежьими ушами, в которых и заключается его сила) изображается в рамках фольклорных фестивалей. Эпос делится на шесть разделов – «песен», «песнопений». Сначала описывается идиллия «потерянного рая», пантеон богов (по образу древнегреческого) и их страшное пророчество о предстоящей потере народом свободы и появлении иноземных завоевателей. Затем рождается герой, который проходит череду испытаний (борется с медведем, нечистой силой, попадает в затопленный замок, поднимает его со дна озера, отправляется на край света, обретает невесту – дочь мудрого Буртниека Лаймдоту, с которой оказывается разлучен, но которую спасает). Но появляются завоеватели, начинается битва. Лачплесис побеждает злых духов и начинает бороться с Черным рыцарем, но оба падают со скалы и тонут в Даугаве. В конце выражается надежда на восстановление «потерянного рая» и звучит мысль о том, что битва Лачплесиса не закончена, но продолжается «по сей день». В латышских карикатурах образ Лачплесиса стал собирательным образом «вообще латышей». одним из важнейших этнонациональных символов. Его имя получил военный орден Латвии (учрежден 11 ноября 1919 года в честь празднования освобождения Риги от войск немецкого генерала Рюдигера фон дер Гольца), 11 ноября (отражение нападения войск Бермонта-Авалова на Ригу в 1919 году) отмечается государственный праздник – день Лачплесиса как День защитника Отечества, было воздвигнуто множество скульптур, изображающих героя, борющегося с Черным рыцарем или с чудовищем (в том числе – на фронтоне здания парламента Латвии и в композиции Памятника Свободы).
История Лачплесиса выдержала много сценических постановок, киноинтерпретаций, воплотилась в рок-опере, разыгранной как мистерия в день летного солнцеворота, 24 июня 1998 года, ставшей важным, знаковым действом периода «атмоды» – национального пробуждения конца 1980-х годов. Любопытно, что в 1988 году оказалось неважно, что актуализация образа Лачплесиса, народного героя, боровшегося с рыцарем, воплощавшим христианство, соседствовала с активным возрождением протестантской общины. Одни и те же люди стали активными организаторами и участниками и возрождения лютеранского прихода, и инсценировки рок-оперы «Лачплесис» на берегу озера Буртниеку, одного из важных латышских этнонациональных символов (наряду с Даугавой, Солнцем и Балтийским морем). Образ Лачплесиса воплотил черты латышского простого парня, обладающего сверхъестественной силой и близкого животному миру, но главное – готового беззаветно бороться и погибать за свой народ, его свободу и счастье. Сегодня некоторые культурологи приходят к выводу о значительной негативной роли, которую этот национальный эпос играет в современном латышском обществе. Лачплецис, по их мнению, воплощает зафиксированную культурную травму – возвещенную богами и реализованную народом (латышами) потерю свободы и независимости; главный герой не может противостоять судьбе, злу, приходящему извне, а сам ход сюжета инспирирован внешними недоброжелательными силами.
Латышский повествовательный фольклор, и прежде всего сказки, а также многие их литературные обработки, дают большой материал, представляющий тему неизбежности человеческой судьбы. Трагизм довлеющего рока, невозможность как отдельного человека, так и народа противостоять предначертанному, описывается во многих художественных произведениях. Отсюда происходят две стратегии – стратегия героической борьбы, понимаемой одними как бессмысленная и глупая, другими – как достойная и красивая, и стратегия компромисса, приспособления, интерпретируемого нередко одними как «предательство», другими – как «единственно возможный, правильный выход». Эта сложнейшая дилемма, отражающаяся и в исторических референциях, и в моделировании латышского национального характера, представляет собой одну из центральных проблем существования латышей и латвийской государственности, их взаимоотношения как с нелатышскими жителями Латвии, так и соседними странами. Тема коллаборационизма в разные исторические эпохи была одной из самых болезненных для общества, в смягченной форме эта тема проявляется посредством внимания к реальным обстоятельствам жизни, согласия с ними.
О латышском доме
Аграроцентричность доминирует в латышской речевой символике: слово «пахарь» (ārājs, – напоминает древнеславянское «орарь») в латышском фольклорно-поэтическом языке стало метафорой, обозначающей мужчину вообще, добытчика, мужа, отца семейства или жениха. В современной латышской публицистике распространены выражения «деревня – бастион латышскости», «деревенские дом, пейзаж», «свой уголок, свой клочок земли», «Латвия возродится из деревень», «мы – народ пахарей», «пришел в толоку» (т. е. пришел на помощь, даже если речь идет о научном проекте). Абсолютное большинство латышских поговорок восходят к языку крестьян-земледельцев. <…>
Жилой дом, усадьба в рамках идеального латышского ландшафта всегда предстает отдельно стоящим, окруженным садом или лесом (не очень густым, перемежающимся полями). Свой дом, хорошо устроенный, красивый и надежный, находящийся в сельской местности — идеальное пространство жизни. Наибольшей «латышскостью» обладают, конечно, крестьянские хутора, которые являются наиболее типичной формой поселения латышей, репрезентирующей самый комфортный и привычный образ жизни и часть пейзажа (хотя латыши живут также и в деревнях, и в поселках). Отдельные разбросанные хутора, расстояние между которыми может варьироваться от двух-трех сотен метров до пяти-семи километров, образуют фон сельского пейзажа Латвии. Чрезвычайно примечательно, что хутора в Латвии имеют имена собственные (что зафиксировано уже в XVI веке), и фамилии латышей нередко образовывались от этих названий домов.
Важным элементом современной характеристики своего жилища у латышей является его обособленность. Хуторской принцип освоения пространства латгалами упоминается в «Рифмованной хронике» (XIII век): «Своеобразны они в своем нраве, / не живут они одним скопом, / но отдельно в лесах дома строят». Значительно позднее Н. М. Карамзин в «Записках русского путешественника» (1789) особое внимание обратил на хутора как специфическую форму поселения крестьян Лифляндии. Ощущение уюта, защищенности, закрытости от внешних воздействий, пускай и одиночества, ограниченности, узкого жизненного горизонта, хуторское чувство самодостаточности занимает важное место в апологии «жизни по-латышски». «Узкий», ограниченный жизненный горизонт, который идентифицируется с лично обжитым, «своим» пространством, к освоению которого приложен физический и духовный труд, остается важной эмоционально позитивной частью пространства «по-латышски». Тема ухода из своего дома как трагедия, оставляющая след на характерах и судьбах героев, – одна из важных для латышского кино и искусства. Лишение латыша дома, в частности насильственное переселение нескольких десятков тысяч человек в 1944 и 1949 годах, рисовалось в литературе не менее страшным, чем смерть (хотя в реальности этот путь для многих означал смерть).
Идеальный латышский дом располагается в саду, своего рода проекцией сада оказывается другой важнейший локус латышского ландшафта — кладбище. Иногда сохраняется существовавшее ранее разделение кладбищ (или частей внутри одного кладбища) на лютеранские, католические, православные. Кладбища в Латвии почти всегда залесенные. Их часто посещают; считается неприличным украшать могилы искусственными цветами, что интерпретируется как дурной вкус и признак лени. Несколько раз в году («вечер свечей» в феврале, 1 ноября – День всех святых у католиков) посещение кладбищ для латышей практически обязательно. Но наиболее интересным обычаем, характерным именно для Латвии, является так называемый «кладбищенский праздник», который раз в год, в большинстве случаев в июле или августе, объединяет всех членов семей.
О красоте
Уместность – одна из важнейших черт как представления о красоте, так и «латышского стиля» в целом, речь идет о таких качествах, как гармония, умеренность и хороший вкус. Об уместности как о «нектаре» для латышей пишет писательница Гундега Репше: «Латыш чрезвычайно обеспокоен, что о нем подумают. Уместность – это нектар!» В конкретных обстоятельствах латышская «красота» проявляется по-разному, и связана как с комплексом устоявшихся принятых черт («так принято в нашем уезде / нашей социальной среде / в данных обстоятельствах» и т. п.), так и с актуальными модными тенденциями. Однако есть некоторые константы – например, сочетание аккуратности, красоты и практичности. Уличная сценка: дядька несет венок из луковиц, сплетенный косичкой и украшенный цветами – васильками, веточками. Анна, моя знакомая, восклицает: «Да, одновременно – красиво и практично!». Красота в латышском фольклоре всегда сопряжена с благом, достоинством; красивое всегда равно доброму. Красота (как индивидуальная, так и красота ухоженного дома, сада, вообще среды обитания) возведена в культ и приравнена к добродетели. Собиратели и классификаторы латышского фольклора, Кришьянис Барон и Генрих Виссендорф, а позднее и другие выделяли тему «красоты» как общей идеи, повседневной необходимости, свойственной латышскому крестьянскому сознанию. Исходя из императива «красота просто должна быть», люди действуют как в повседневном устройстве своего быта, так и в праздничных ситуациях. Определенное использование цветов, их сочетаемость, гармония, их уместность в конкретных обстоятельствах составляет одну из характерных особенностей «латышского стиля». Широко распространено представление о том, что латыш никогда не покрасит стены своего дома в синий (да и другой яркий) цвет, так как это слишком выделяло бы строение на общем фоне.
Простота, минимализм распространились и на другие формы латышского искусства и повседневности. Архитектор Андрис Кронбергс, характеризуя современные тенденции в латышской архитектуре, говорит о таких ставших теперь модными чертах, как «скромный образ жизни», лаконизм, выражающихся в определенных архитектурных формах, обозначаемых иногда как «архитектура сарая». Этот стиль активно развивался в скандинавских странах, особенно в Исландии и Норвегии, и ныне воспринимается как один из важнейших признаков современной «нордической» картины мира. Наряду с простотой другой важной чертой «латышского стиля» все же оказывается внимание к декоративному оформлению. Почти всегда посещение дома, где есть садик, начинается с подробного осмотра цветника, рассказов о том, что и как цветет, что, когда и где было приобретено и т. д. Любовь и умение латышей выращивать цветы, украшать ими свое жилое пространство вошло в анекдоты, стало этническим стереотипом.
О национальном характере
Среди главных мотивов «латышскости», особенностей образа жизни, связываемого с «латышскостью», прежде всего выделяются и активно обсуждаются несколько следующих качеств. Пожалуй, ведущее место занимает тема «обособленности». Речь идет о связи представлений о сдержанности, индивидуализме, даже скрытности, синдроме хуторянина как типично латышских качеств и глубокой привязанности латышей к своему дому как одной из главных жизненных ценностей (что отражается как в современных этнокультурных стереотипах, так и в большинстве латышских фольклорных и художественных текстов). Самостоятельность, индивидуализм и упорство выступают как важные латышские черты. Из интервью газете «Саулкрасты» (5 июня 2010 года) горшечницы Ингриды Жагаты: «А одной горшки лепить не скучно?» – «А что там, при лепке горшка, вдвоем делать? Других зову только когда глину надо вымесить и печь разжечь помочь».
Со сдержанностью тесно связан такой феномен, как обостренное чувство долга у латышей. Известно поверье, что быть в долгу – значит, отдать свою Лайму, богиню счастья и судьбы. Интересно, что в современной экономической жизни Латвии в Евросоюзе это качество проявилось в кризисные годы в виде способности урезать бюджет, «затянуть пояса», даже путем жесткого отношения к собственному населению, но стараться выплачивать кредиты, не загонять страну в долговую яму.
Психологически «латышскость» может быть представлена как индивидуалистический психотип, объединяющий, прежде всего, такие качества, как сдержанность, молчаливость, трудолюбие, миролюбивость и спокойствие, упорство, преданность и ответственность, при том что обсуждаются также темы завистливости и равнодушия. В содержательном смысле большинство выделяемых черт объединены важнейшим императивом – трудиться, невзирая на сложности и новые вызовы времени. В целом важным оказывается индивидуальное существование, что требует постоянного приспособления к внешней обстановке, обстоятельствам. Именно это воспринимается как сохранение латышской «самости» и как геройство наперекор неблагоприятным условиям жизни, хотя, по-видимому, как раз в наиболее сложные, кризисные периоды истории латышское этническое единство (а также и представления о «человеке латышском») осознавалось и укреплялось.
Характерным признаком «латышскости» являются ощущение общей, в целом полной страданий и лишений, очень сложной истории, в ходе которой постепенно вырабатывался национальный характер.