Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2019
Вот уже полвека как благодаря французскому философу Ги Дебору мы осознали, что живем в «обществе спектакля». Если говорить о медийном пространстве, то в нем разыгрывается многолетний сериал с множеством действующих лиц – кто-то уходит, кто-то приходит, но в целом состав остается достаточно стабильным. Перед нами разыгрывается пьеса, в которой неважно, чем занимаются те или иные персонажи (политики, актеры, музыканты, спортсмены, светские львицы, телеведущие), – важен сам факт того, что они по какой-то причине узнаваемы и популярны. Актеры становятся политиками, политики ведут себя как актеры, и массовой аудитории наблюдать это, похоже, нравится (достаточно вспомнить успех телепрограмм «Куклы» и «Мульт личности»).
А вот зародился этот феномен задолго до появления телевидения и глянцевых журналов. Когда именно? Два с половиной века назад, как утверждает Антуан Лилти, автор книги «Публичные фигуры: Изобретение знаменитости (1750–1850)», (пер. с фр. П. С. Каштанова. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. – 496 с.). Именно тогда общество начинает испытывать «сильное влияние таких факторов, как изменение публичного пространства, рост числа газет и портретных изображений, распространение моды, зрелищ, коммерциализация досуга» (понятно, что речь идет прежде всего о Франции).
Лилти выделяет три вида признания и известности. Первый – «репутация» – носит скорее локальный характер и «соответствует коллективной оценке членами некой группы или сообщества одного из своих товарищей»; примером может служить профессиональная репутация. Второй уровень – «слава», под которой «понимается признание, добытое неким незаурядным человеком за какие-либо особые достижения – идет ли речь о героических поступках или художественных или литературных произведениях». Понятно, что славы достигают лишь единицы, но репутация – это ее непременное условие. А вот третий уровень – «знаменитость» – напрямую с репутацией не связан: знаменитостью (сейчас все чаще в ходу заимствованное «селебрити») можно стать, никаких особых достижений не имея.
Впрочем, изначально уровня «знаменитости» достигали все-таки те, кто высокой репутацией обладал, – и не только актеры (о которых Литтл пишет в главе, показательно названной «Общество спектакля»), но и интеллектуалы: писатели и философы. Больше всего внимания здесь уделено Вольтеру и Жан-Жаку Руссо, одним из самых первых знаменитостей: их изображения (портреты и даже – в случае Вольтера – бюсты) пользовались массовым спросом, хотя, возможно, далеко не все покупатели были хорошо знакомы с плодами их творчества.
Тут можно вспомнить о Пастернаке и связанной с ним мем-фразе «Не читал, но скажу». До нобелевского успеха поэт обладал безусловной репутацией, но подлинно «знаменитым» стал (наверное, даже минуя стадию «славы») только после скандала с его вынужденным отказом от премии – Пастернака узнали все, даже и те (а их, конечно же, большинство), кто «не читал». Действительно, «быть знаменитым некрасиво». Но не то чтобы «не это подымает ввысь» – как раз подымает, но печально, что «ввысь» поднимается при этом не сам человек, а некий его образ, рожденный массовым сознанием и, по сути, живущий уже своей независимой жизнью, становясь «притчей на устах у всех».
Еще один поворот темы соотношения автора и его публичного образа можно найти в книге другого француза, постоянно обозреваемого в этой рубрике «иронического философа» Пьера Байяра «Загадка Толстоевского» (пер. с фр. Е. Морозовой. Москва: Текст, 2019. – 205 с.). Неизвестно, кому впервые пришла в голову такая контаминация фамилий (появившаяся, как утверждает Викисловарь, не позже 1924 года), но сейчас она действительно удачно символизирует представление о классической русской литературе, обогатившей литературу мировую «Войной и миром», «Преступлением и наказанием», «Анной Карениной» и «Братьями Карамазовыми». Отталкиваясь от исходной идеи, Байар развивает ее – с псевдонаучной серьезностью – максимально возможным образом: в строгом хронологическом порядке он смешивает биографические факты обоих писателей, а также их произведения, получая более или менее стройное жизнеописание этого химерического автора. Например, 1861 годом датируется «начало связи с двадцатидвухлетней Аполлинарией Сусловой, бурные отношения с которой будут продолжаться несколько лет» и «которую часто считают прототипом многих героинь Толстоевского, таких, как Полина из «Игрока», Настасья Филипповна из «Идиота», Наташа из «Войны и мира»; в 1867–71 годах Толстоевский путешествует по Европе в обществе жены, в 1678–79 переживает «духовный кризис» и т. д.
Но книга эта все-таки значительно глубже, нежели просто анекдот. У Байара получился увлекательный трактат о сложности и многомерности человеческой личности, главное в котором – анализ чувств, мыслей, поступков и мироощущения разных литературных персонажей; при этом не столь важно, придуманы ли все они одним автором или двумя (в прилагаемом указателе таких персонажей – 24, от Настасьи Филипповны Барашковой и Пьера Безухова до Николая Ставрогина и Кити Щербацкой). Базовой структурой служит здесь обобщающая философски-психологическая классификация эмоций, состояний и понятий: книга разделена на три части – «Страсть», «Разрушение» и «Примирение», – а каждая из них еще на четыре главы, среди которых «Влюбленность», «Поливалентность», «Убийство», «Виновность», «Бог», «Общество». Каждый отдельный персонаж рассматривается здесь не как отдельная личность, а как часть некоей «металичности», у которой в разных обстоятельствах и ситуациях реализуется та или иная сторона.
В третьей части Байяр выводит свое изложение за пределы собственно литературной тематики, говоря, что «Толстоевский не только описывает душевные терзания, но и предлагает своим читателям способы примирения с самими собой, каковыми являются пути, которые избирают его персонажи». Ну и в «Эпилоге» он высказывается в том смысле, что личность любого из нас можно рассматривать как «множественную»: «Когда мы начинаем мыслить себя не цельными индивидами, раздираемыми внутренними противоречиями, а как группу личностей, разобщенных различными устремлениями, наше видение и нас самих, и других резко меняется».
И вспоминается в этой связи стихотворение Вознесенского:
Я — семья
Во мне как в спектре живут семь «я»,
невыносимых, как семь зверей
А самый синий
свистит в свирель!
А весной
Мне снится
что я —
восьмой!