Перевод с датского Алёши Прокопьева. Послесловие Михаила Горбунова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2018
Это было — и всё на Этом
Цикл стихов «Это» (Det, 1969) Ингер Кристенсен
стал для 1960-х одной из ключевых книг. «Это» не просто художественный подвиг,
но и текст, подытоживающий ряд тенденций того времени. Йорген
Лет назвал его «провидческим озарением, сконцентрировавшим опыт целого
поколения». Дебютный для Кристенсен «Свет» вышел в 1962-м, за ним, год спустя,
последовал сборник «Трава». Оба сборника близки по стилю поэтике Клауса Рифбьерга, Айвана Малиноуски или Йоргена Густава Брандта. Но все меняется спустя шесть-семь
лет с появлением «Это», когда Пер Хойхольт, Ханс Йорген Нильсен, Йорген Лет и
другие начали создавать экспериментальные направления в литературе, конкретизм и системную поэзию.
«Это», назовем его лирическим
эпосом, создан по канонам системной поэзии, и его сложное смысловое содержание
гармонично сочетается с рамками строгой формальной схемы. Понятие системной
поэзии, введенное литературным критиком Стефеном Хальсковом Ларсеном в 1971 году, охватывает тексты,
построение которых в большей мере опирается на формальные принципы, такие как
числовые ряды, и в меньшей степени — на содержание или нарратив. Система как
литературный инструмент играет решающую роль в произведениях Ингер Кристенсен, в особенности это относится к сборнику «alfabet» (1981). Для Ингер Кристенсен, впрочем, жесткие
рамки формальных ограничений не становятся проблемой. Парадоксальным образом
они генерируют новый поэтический язык. Часть «творческой свободы» поэта,
понятное дело, жертвуется во благо обретения языком большей степени
самостоятельности, поскольку творить начинает сама система и сам язык. Между Ингер Кристенсен и другими современными ей поэтами, такими,
как Ханс Йорген Нильсен, Свен Оге
Мадсен, Пер Хойхольт и
Клаус Хек, образуются связующие звенья.
Произведение делится на три
больших главы. В качестве введения выступает «Prologos», содержащий 526 строк. Далее
следует большая средняя часть под заглавием «Logos» и завершается весь текст главой «Epilogos» в 528 строках. Ингер Кристенсен ведет здесь речь о творении и о творческой
силе языка, которую она помещает в рамки строгой философской системы. Несмотря
на значительный объем, «Это» нельзя назвать необозримым или хаотичным,
напротив, его композиция максимально выверена.
В «Prologos» и «Logos» описано, в духе Ветхого Завета, сотворение мира, а «Epilogos» описывает страх его гибели. Так
каким же образом происходило сотворение мира? Цикл начинается словом «это» («det»), которое начинает разрастаться и из которого,
наконец, вырастает некий текст. Датское слово «det» обладает исключительной многозначностью: оно
является и местоимением «это» или «оно», и связкой «то, что», и определенным
артиклем, используется также для субстантивации других частей речи. Такая
многозначность придает датскому языку интонационную гибкость, которой виртуозно
пользуется Ингер Кристенсен. За словом «det» следует одно из идиоматических
выражений, в котором оно используется дважды в разных значениях: «det var det» (дословно — «это было это») — «ну, вот и все»,
или «это было — и все на этом» в переводе А. Прокопьева. В конечном итоге, из
одного слова «это» экстраполируется целый мир. Так Ингер
Кристенсен указывает на творение как на космологический феномен, но и на
творчество как на феномен языковой, — оба феномена взаимозависимы в рамках
человеческого понимания мира. Сложное соотношение между языком и миром в целом
является центральным пунктом в цикле «Это»,
как и в творчестве Ингер Кристенсен во всей его
целостности. Кажется, что Ингер Кристенсен в «Это» постоянно бросает вызов соотношению между языком и миром. Так, например,
описательно говорится: «Сжатый мир, окаменевшая перспектива, непроходимый
фиксированный смысл» — но одновременно обнаруживается твердая вера в
возможность творчества, которое язык раскрывает в системе.
«Это» является текстом, который
своими многочисленными повторами и удивительным языковым ритмом может
воздействовать гипнотически, если читать его на едином дыхании. Его языковые
обороты и выражения, кажется, постоянно становятся генераторами новых языков.
Впрочем, если верить Ингер Кристенсен, она начала
писать «Это» совершенно случайно.
Был май 1967 года, я писала «Азорно». И тут это неожиданно случилось. В тот день, когда
роман был завершен и я сидела и раскладывала листы рукописи и упаковывала их в
конверт, у меня неожиданно вырвалось: «Это. Это было — и всё на Этом» — И весь
вечер я, не переставая, работала над тем, что стало началом «Это»[1].
«Это. Это было… и всё на Этом. Так Это началось. Оно есть. Идет дальше. Движется. Дальше.
Возникает. Превращается в это и в это и в это. Выходит за пределы Этого. Становится чем-то еще. Становится
[чем-то] бóльшим. Сочетает
Что-то еще с Тем, что вышло за пределы и Этого. Выходит
за пределы и этого. Становится отличным от чего-то-еще и вышедшим за пределы
этого. Превращается в Нечто. В нечто новое. Нечто постоянно обновляющееся.
Которое тут же становится настолько новым, насколько Это
только может быть. Выдвигает себя вперед. Выставляет себя напоказ. Прикасается,
испытывает прикосновения. Улавливает сыпучий материал. Растет все больше и
больше. (Это. Перевод А. Прокопьева).
Быстро пришло понимание того, что результатом будет что-то вроде
рассказа о творчестве. И по тому, как
двигались мои краткие фразы, и по тому, как
они все время
взаимодействовали друг с другом и с собственным движением и только движением, я видела, что они стали
бы страшно сопротивляться, если бы я вдруг ни
с того ни с сего навязала им
какого-нибудь человека, город или что-либо
еще по своему
произволу. Мне пришлось начать все сначала и наращивать
текст постепенно, так, чтобы дело
шло естественным образом.
Затем я задумалась над фразой: «В начале было слово,
и слово стало плотью…» — я подумала: если бы можно
было помыслить немыслимое, — что плоть могла говорить,
что одна клетка могла посылать
сигналы другой клетке, — то весь
бессловесный мир обретал следующее невозможное (для человеческого сознания невозможное) знание: в начале была плоть
и плоть стала словом…
В попытке утвердить одновременно оба эти положения, эти парадоксальные исходные предпосылки, я начала создавать то, продуктом чего
являлась сама.
В начале я фактически допустила, что меня как бы
нет, что это («я») являлось просто некой говорящей
плотью, допустила, что я просто некий
побочный продукт становления языка или мира. Поэтому
первую главу я назвала Prologos. То, что (пусть
и фиктивным образом) лежит вне слова,
вне сознания. Окружение, допущения, точки зрения. Театральный пролог.
Изначальное «это» в «Prologos» выступает как нечто чисто
потенциальное, которое может обозначать что угодно и стать чем угодно. «Это»
вводит как языковой, так и естественный процесс сотворения, который становится
все более определенным и дифференцированным по мере того, как «механизм» стихов
захватывает все большее пространство вокруг себя, что прослеживается и в
графическом представлении главы «Prologos». Первые части текста предстают как единый большой блок из 66 строк,
которые постепенно делятся на меньшие блоки, чтобы завершиться 66 отдельными
строками в заключении главы.
Средняя часть «Logos» размышляет об отношении человека и природы, об
освобождении женщин и молодежном бунте конца 1960-х. Бунт как феномен
молодежной культуры, связанный с деятельностью левых сил, был попыткой молодежи
обозначить себя как особую категорию населения и реакцией на изменения в
обществе и в сознании людей. Свобода и принуждение, психическая норма и
отклонение от нее — вот основные темы. Ингер Кристенсен вдохновлялась британским психиатром
Рональдом Дэвидом Лэйнгом, идеологом движения антипсихиатрии, важной фигурой своего времени. Здесь образы
застывшего и отчужденного существования сменяются образами мятежа на грани
разума и безумия.
Системообразующими в «Это»
являются числа 3 и 8: глава «Logos» состоит из трех разделов,
«Сцена», «Действие» и «Текст», которые, в свою очередь, делятся на 8 категорий
(симметрии, транзитивности, непрерывности, связности, вариативности,
расширения, целостности, универсальности), которые Ингер
Кристенсен заимствует из теории предлогов датского лингвиста Вигго Брендаля. И, наконец,
каждая из категорий делится на 8 нумерованных текстов.
Соответственно, саму «пьесу»
было уместно назвать Logos. Слово, вызывающее вещи из
небытия. Вещи, которые волею сознания появляются на сцене, приходят в движение,
между которыми возникают определенные отношения.
На этом месте я бы наверняка
застряла, если бы мне в руки не попала «Теория предлогов» Вигго
Брендаля. Его попытку проанализировать и
систематизировать части речи, выражающие грамматические отношения, можно без
натяжки прочитать так, как будто речь идет о той системе отношений, которые как
бы мимоходом выстраиваются стихами. У Брендаля я
выбрала восемь слов, которые могут поддерживать непрерывное движение и при этом
позволяют сохранить равновесие: симметрия, транзитивность, непрерывность,
связность, вариативность, расширение, целостность, универсальность.
Одновременно с этим я обратила
внимание на то, что Брендаль писал об
универсальности: «По-настоящему всеобъемлющий синтез должен в конечном счете
охватить все области и степени типов отношений: абстрактные, конкретные и
комплексные, центральные и периферические. Подобная всеобщая связь могла бы, в
силу своей природы, находиться на пределе самой мысли, она, в качестве
выражения качества переживаний, могла бы носить почти мистический характер».
Со своими изощренными числовыми
системами и туманными отсылками как к труднодоступным языковым теориям Брендаля, так и к немецкому романтику Новалису, «Это» может
показаться эзотерическим и интровертным
произведением. Важную роль и в ряде эссе Ингер
Кристенсен и в цикле «Это» играет неоднократно явно или подспудно цитируемое
положение Новалиса о том, что дух — это внешний мир,
обволакивающий внутренний мир тела, и при этом мир внешний является миром
внутренним, возведенным в состояние тайны, но, возможно, и наоборот. Важным
толчком к созданию цикла «Это» стала генеративная грамматика, которая приводит Ингер Кристенсен к пониманию человечества как удивительного биологического
проекта, делающего Землю уникальной, и языка как части этого биологического
проекта, возникающего как способ самопознания Вселенной:
…мое знакомство с генеративной
грамматикой Хомского и его же трансформационной грамматикой, его идеями о
врожденной способности к овладению языком и об универсальных формальных
правилах составления фраз, которые являются определяющими для структуры языка, но
которые одновременно допускают и порождение бесконечного множества предложений.
Пророческие лингвистические идеи Хомского наполнили меня фантастическим
ощущением счастья. Недоказуемый, но несомненный факт, что язык — это прямое требование природы. Что я имею такое же «право»
говорить, как дерево шелестеть листьями. Если бы я только могла начать с
молчания, прокрасться в первые строки, спрятаться в них, как в воде, и пусть
вода несет меня дальше, пока не появится первая рябь, и вот-вот родится слово,
предложение, и еще, и еще.
Ближе к завершению книги пришло стихотворение,
которое отразило эту умиротворенность:
Я вижу легкие облака
Я вижу легкое солнце
Я вижу как легко
они рисуют
Бесконечный поток
Как будто они
доверяют
Мне стоящей на Земле
Как будто они
знают что я
Их речь
(Послесловие. Текст «Это (Det).
Prologos» см. в бумажной версии.)