Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2018
Мир для чилийского поэта Гонсало Рохаса обрушился 27
февраля 2010 года. Сильнейшее землетрясение в Чили, цунами, шахтеры, заваленные
в шахте, повторные мощные толчки. Он не смог оправиться от этого удара, но шел
и шел до конца еще целый год, совсем немного не дойдя до своего столетия.
Поэт родился в 1916 году, однако, как
нередко бывает с людьми, рожденными в начале ХХ века, сам не был уверен в дате.
Почему-то всю жизнь годом его появления на свет считался 1917-й. Седьмой
ребенок в семье геодезиста, работавшего на угольной шахте, он рано лишился
отца, но сумел получить образование и стал учить грамоте шахтеров на севере
Чили, потом преподавал литературу в школе, а после — и в университете. Стихи
начал писать в юности, считал своими учителями Сесара
Вальехо и Пауля Целана. Но читал Маяковского и Есенина в переводе, изучал
французских авангардистов в оригинале. Знал он и древние языки, был одним из
самых эрудированных поэтов своего континента.
Он называл себя поэтическим зверем,
призванным спасать от забвения все ценное из прошлого и предугадывать новое.
Создание стихотворений представлялось ему работой гребца, веслом
отталкивающегося от воздуха. Воздухом были слова (он дышал ими), звуки, слоги.
Любимое слово «слоги» стало названием одного из его стихотворений. По-испански
«слог» — sílaba, слово с ударением на третий слог от
конца. Гонсало Рохас обожал
такие слова, играл ими. Первым его потрясло слово «молния». В детстве во время
грозы брат произнес при нем слово «молния» — relámpago,
и оно громыхнуло и полыхнуло, как настоящая молния. Это впечатление осталось с
ним на всю жизнь.
Такие слова с ударением на третьем слоге
от конца, для которых в русском языке нет названия (рискнем назвать их
дактилическими), а также перенос со строки на строку с разрывом фразы иногда в
самом неожиданном месте (enjambement) — яркие внешние
признаки поэзии Гонсало Рохаса.
Заметно также, что его верлибры очень ритмичны, пронизаны внутренними
созвучиями, часто внутренними рифмами. Хотя традиционной метрикой он тоже
владел прекрасно, что не раз демонстрировал.
Он много пишет (так и хочется сказать
«пишет», а не «писал») о детстве и о смерти. Смерть отца, смерть вообще и все,
что с нею связано («гробы с начинкой»), воспринимались им как чудовищная
несправедливость. Возможно, в долгих и многочисленных путешествиях ему
удавалось как-то смириться с печальной перспективой, как-то утешить себя,
убедить, что он станет японцем в прозрачных одеждах. Идея многочисленных
перерождений становилась ему близка. Новая страна — это
почти новое рождение.
Путешествовал Гонсало
Рохас много и не всегда по своей воле. Он дружил с
Сальвадором Альенде. Правительство Народного единства
отправило его на дипломатическую службу сначала в Китай, потом на Кубу. Военный
переворот в Чили застал его на Кубе. После этого он на долгие годы расстался с
родиной: хунта лишила его паспорта. Лет через десять, правда, администрация
сменила гнев на милость, но работы в Чили для опального литератора не нашлось.
За годы изгнания он успел пожить в ГДР, в Венесуэле, преподавал в США. Еще до
переворота в Чили, он начал организовывать международные встречи поэтов.
Продолжал эту традицию и в изгнании. Стал знаменит.
Родственники Гонсало
Рохаса рассказывают, что, приезжая в новую страну, он
тут же покупал карту мира местного издания. И если не находил в ней реки и
поселка Лебу, где он родился, торжественно выбрасывал
эту карту в мусорную корзину.
В последние годы жизни на него обрушился
поток премий, в том числе в 2004-м — высшая премия, которая присуждается
автору, пишущему на испанском языке, премия Сервантеса. Именно после этого,
пользуясь тем, что Испания, где он принял награду из рук короля, совсем не
далеко от нас, Гонсало Рохас
во второй раз в жизни посетил Москву. В первый раз это было по дороге в Китай
много лет назад, и он был здесь простым туристом. А в 2004-м стал гостем
Института Сервантеса и читал стихи. Тогда же была издана первая крошечная
книжка его стихов на русском языке в переводе Натальи Ванханен
(до этого отдельные стихотворения переводились для антологий).
Рассматривая фотографии разных лет,
замечаешь, что в годы профессорства и дипломатической службы Рохас выглядит этаким важным господином, серьезным и
подтянутым, но с годами все больше и больше становится похож на себя в детстве,
становится все более и более внутренне свободным. И не удивительно, что до
самой смерти он то и дело влюблялся, да и в него влюблялись, и он так увлеченно
и страстно писал о любви.
В 2013 году издательство «Рудомино»
выпустило довольно большую антологию Рохаса под
названием «На веслах ритма». Но стихов, достойных перевода, осталось еще очень
много. В этой подборке – новые, до сих пор не издававшиеся переводы,
предназначенные для тех, кто уже читал, и для тех, кто еще не читал стихов Гонсало Рохаса.
Высоко-высоко проносится чайка
(Об одном аккорде поэта Уго Самбельи)
И вместо арфы ты
мне приносишь моего Бога,
и грязный пенный
поцелуй реки,
и ту землю,
которую в детстве
я ел, как
звереныш, прячась меж мокрых листьев.
Ты приносишь
пролив, потерянный мною в семь лет,
когда леер,
перечеркнув полнеба,
углем замарал все
тучи.
Что мы любим,
когда любим
Что любим мы,
когда любим, Боже? Грозный свет
жизни
или свет смерти?
Что ищем и что находим? И что
такое
любовь? Или кто
это? Женщина со своими
глубинами, розами
и вулканами
или багровое
солнце моей раскаленной крови,
когда я вонзаюсь в
нее до самых корней?
Или это просто
игра, Боже, и женщины нет,
как нет и мужчины,
а есть одно только тело, твое,
рассыпающееся
искрами красоты, исчезающими
частицами
видимой вечности.
Я гибну, Боже,
гибну на этой войне,
ведь я вынужден
день за днем ходить мимо них по
улицам и не
любить их по
триста разом, а быть обреченным
навечно
той одной, той
единственной, так давно
предназначенной
мне тобою
в земном раю.
ТЕРЕСА
Что до меня, то я
от тебя
зверею, нюхая
впопыхах всю твою кожу, весь
аромат твоей
стати, трепещущий треугольник, я от
— вдоль твоего
хребта — тебя зверею, ты ведь
слишком арфа,
слишком архангельская
греховодница,
трепещущая ноздрями, птица,
рабски свободная
от обязательств, ты ведь
родина моего
кислорода, я
озверел от тебя,
от обеих твоих
коленок, ведь это
же чистое чудо, ты
тощая, или как там
еще говорят —
я не знаю, мудрая
из мудрейших, что
значит: из потаскух
потаскуха, святая,
в луже безумия
скармливающая мне видения
замка, который я
все ищу и ищу
во втором издании
детства, ты ведь
жаркая и
сакральная Тереса великая Вавилонская, ты
для меня
вся красота
Поэзии, лишающая рассудка, вот
почему я от тебя
зверею.
На что она
отвечала со стоном:
Я решительно
заявляю: я решилась идти и
не останавливаться
до конца, творись, что
творится,
случись что
случится, вершись, что вершится,
и кто бы чего ни
нашептывал, пусть я умру
по дороге, пусть
даже обрушится мир.
Воскресный даймон
Между Библией
Иерусалимской и мошками, которые
здесь мельтешат
я выбираю мошек. И
выбираю я их по трем
причинам:
1) за то, что они
истлевшие, белые с голубыми
глазами и
воспроизводят все в воздухе, как бы
шутя,
2) за
их быстролетные
обстоятельства, прояснившие все
задолго до Бытия,
3) за
правильное
прочтение Мира: они его читают как
надо, от тлена к
надежде.
Игра в
дактилическое
Во время игры в
дактилическое, я не стал
алкоголиком,
не заразился
блудливостью, не стал пациентом
нарколога
максимум стал я
запойным читателем
в основном
читателем Борхеса
дорассветным борхесочитателем
аккуратнейшим и хаотичнейшим
Так и было: я стал
ничтожнейшим
музыкантишкой, сочинившим
одиннадцать
ни орфических, ни
— как это? —
теллурических
строк.
Берег[1]
Мой дядюшка,
умерший от бунтарства,
мне является в
воздухе чаще других:
стоит лишь
зазеваться
и вот он
с письмом в руке.
Знать бы, что там,
в этом письме.
Хуже всего, что он
– сверхлетуч, только
открою рот, чтобы
заговорить с ним, —
и нате: там, где
был он, —
пустота, и даже
аура не расцветает над ней
в такой-то холод!
Тут я трогаю своё
сердце, и нахожу
стонущий ящик,
держись,
говорю я себе, всё
поправимо,
доверься волнам –
и налегаю на
вёсла.
Вопреки ожиданиям,
больше всего
у этого берега
видно
воды, прибой и
вода, внезапно
какие-то скалы
и два-три корабля
с мертвецми.