Отрывки из книги. Перевод Ирины Дмоховской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2018
Какой отдых для души
время от времени позволить себе предаться фантазиям, причудам, необычному
восприятию действительности! «На помощь! Слова меня съели» — жалоба писателя,
всегда считавшего себя рабом, а не хозяином слов. Их подчиненным, а не
распорядителем. Но, по правде говоря, разве не испытывают подобное же чувство и
многие другие авторы, просто у них не хватает смелости в этом признаться?
Конечно, приятнее воображать себя свободным графоманом, нежели закабаленным
писакой!
Слова, их выбор,
свободное владение ими, их использование, взаимодействие между ними — все это
держит писателя в постоянном напряжении. Масса слов столь огромна, что вызывает
ужас. Доступность слов рождает впечатление полной власти над ними, между тем их
безмятежное спокойствие — чистый обман. Ловкие, проворные слова беспрерывно
проникают в головы писателей и тем легче управляют их сознанием, чем скорее
поддаются человеческой логике и размышлениям. В борьбе слова никогда не кричат
о своей победе. Они молчаливы и скромны. Похвалы, связанные с гонкуровскими и нобелевскими премиями, достаются тем, кто
пользуется словами. Вы когда-нибудь слышали, чтобы лауреат благодарил слова за
сотрудничество?
Писатель, который
рассказывает о своей жизни вплоть до финальной встречи с Богом, близок мне лишь
по возрасту, да еще нас объединяет любовь к словам и страх перед ними.
Выпускник Эколь нормаль, агреже по литературе,
лауреат Гонкуровской премии, он участвовал в одной из моих передач «Апострофы».
Не могу сказать, что это мой любимый автор, но все же я решил на некоторое
время занять его кабинет, так как ценю его умение играть словами и понимание
того, что и сам он — их игрушка. Возможно, вас тронут муки, пережитые им на
творческом пути, отмеченном иногда блеском, а иногда комичностью.
* * *
Итак, мой первый
роман издан, и я теперь считаюсь писателем. Я заметил, что это повлияло и на
мою устную речь. Она должна быть на высоте, то есть соответствовать
представлению обо мне как о человеке, способном умело сочетать слова, о
творческой личности. Слова, вылетающие из моего рта, должны быть достойны тех,
что слетают с моего пера. Я больше не могу позволить себе произносить
банальности, пошлости, общие места. Дело идет о моей репутации, о моем
писательском статусе.
Приведу пример. Я
обедаю с друзьями. Нам подают баранье рагу, весьма аппетитное. Но выразить свое
впечатление словами «Удивительно вкусное рагу» я не могу.
Ведь сказать то же
самое способны все сидящие за столом. От меня, писателя, ждут, чтобы я
охарактеризовал это блюдо одним или несколькими прилагательными более
оригинальными, чем вечное «удивительно вкусное» или надоевшее «замечательное».
Нужно оценить еду коротко, но необычным образом, употребив слова, которые никогда
не пришли бы в голову моим сотрапезникам. Чтобы сразу стало ясно, кто здесь
писатель!
И я говорю:
«Неопровержимое рагу».
Или: «Хрестоматийное
рагу».
Или еще лучше: «Бокюзианское рагу» (всем известен знаменитый кулинар Поль Бокюз, но кто додумается до такого определения?).
Другой пример. Лето,
вся семья на отдыхе. Мы выходим на террасу. Голубое небо, яркое солнце.
Кто-нибудь непременно скажет: «Какая чудесная погода!» Конечно, чудесная, это
же ясно, всем видно, невозможно не заметить. Единственный из всей семьи, кто не
может позволить себе произнести «хорошая погода» в хорошую погоду или «идет
дождь» во время дождя, — писатель. Прописные истины, тавтологии,
бессодержательные фразы — все это для него недопустимо.
Между тем высказывать
какие-то простые банальные мысли, в сущности, очень приятно и успокоительно. Но
я не мог опуститься до того, чтобы пойти по легкой дорожке. Мои слушатели
(естественно, требовательные) были бы разочарованы. А возможно, изумлены.
Поэтому я постоянно настороже. Вот уже пятьдесят лет я строго слежу за тем, что
говорю, запрещаю себе избитые слова и фразы, не поддерживаю пустяковых
разговоров. Утомительно, очень утомительно. Зато какое моральное
удовлетворение!
* * *
Ночью со словами
тяжелее, чем днем.
Есть слова, с
которыми я пытаюсь заснуть, и другие, те, что без моего ведома водворяются в
мозгу, пока я сплю.
К первой категории
относятся слова, которые я перенес на бумагу, перед тем как сам перенесся в
царство сна. Все эти слова я захватил с собой. Не следовало бы, но выгнать их из
головы так же невозможно, как выгнать мух из кухни. Слова перелетают с нейрона
на нейрон. Садятся на лобные доли и нахально допытываются: ты уверен, что я то
самое слово, которое ты так долго искал? Тебе не кажется, что для твоей
сладенькой прозы я слишком сильное, слишком ученое слово или вообще не подхожу
по стилю? Ты меня не перепутал с чем-то другим? Ты уверен, что поставил меня на
правильное место?
Все эти вопросы, как
будто невинные, приобретают в темноте трагическую силу. Ночью слова подобны
гранатам с вынутой чекой; пока я пытаюсь заснуть, они разрушают созданное днем.
Я как ночной господин Журден: помните, он задавался вопросом, не лучше ли
«Смерть ваши прекрасные глаза, прекрасная маркиза, от любви мне сулят», нежели
банальное «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от
любви».
Наконец я засыпаю.
И тогда в мою бедную
голову врываются другие слова. Не знаю, откуда они выскакивают, прячутся где-то
у черта на куличках, а потом у меня в мозгу начинают ссориться, драться и
обзывать друг друга, как школьники на перемене. Вынести это невозможно!
Но случается также,
что некоторые слова симпатизируют друг другу, собираются вместе, выстраиваются
одно за другим и образуют фразу. И она кажется такой неожиданной, прекрасной,
необыкновенной, что я просыпаюсь. Скорей, скорей записать ее, пока не удрала. Я
зажигаю ночник. Это будит жену, она ворчит и протестует.
— Прости, лапочка,
эта фраза сочинилась сама, во сне. Не записать ее
было бы преступлением против литературы.
— И будет как всегда,
ты прекрасно знаешь. Утром увидишь, что она ничего не стоит.
— Нет, нет, эта фраза
просто великолепна!
На моем ночном
столике всегда лежит специальный блокнот. Записываю, потом, исполненный
блаженства и гордости, гашу свет и снова засыпаю.
Утром, едва проснувшись,
жадно перечитываю фразу, чьи достоинства ночью разбудили меня. Ох, ну конечно,
жена права! Вычурно, претенциозно, никуда не годится.
Ночью все слова, как
и кошки, серы.
Ночью меня
подстерегает и другая опасность. В спальне стоят книги, большей частью романы и
пьесы. Можно подумать, что они пассивны и не таят никакого подвоха. Ничего
подобного! В них полно зловредных персонажей, всяческих негодяев, преступников,
бандитов и прочих гнусных личностей, которые, особенно ночью, стараются убежать
из под обложек, хотя авторы их там якобы заперли.
Этих типов так и
притягивают спящие поблизости невинные люди. Злодеи забираются в их мозг или
под одеяло – специально чтобы вызвать кошмары. Если они к тому же знают, что
имеют дело с писателем, собратом знаменитых авторов, вызвавших к жизни их
мерзкие личности, их месть оказывается еще более жестокой!
Сколько раз я
просыпался весь в поту из-за того, что горло мне сжимали ледяные пальцы статуи
Командора!
Я собственными
глазами видел, как отравительница Тереза Декейру из
романа Мориака добавляет в мой стакан вина какие-то подозрительные капли. А
другая Тереза, Ракен, дьявольское создание Золя,
пыталась утопить меня в моем же бассейне.
Кто спускал мои
пижамные штаны, готовясь меня отшлепать? Злобная мадам Макмиш
из повести графини де Сегюр.
Я умолял
безжалостного Креона пощадить мою невесту, отважную
красавицу Антигону.
Я страдал во тьме,
без хлеба и воды, будучи пленником мерзкого Растапопулоса
из приключений Тинтина.
Я был Раскольниковым.
Прикончив банкиршу, отказавшуюся выдать кредит для создания моего стартапа, я
бродил по улицам, растерянный, отчаявшийся, изнемогающий под тяжестью своего
преступления.
И сколько еще других
противных персонажей мучили меня во сне! Придуманная Сименоном вдова Кудер, Тенардье, Мерсо, Фантомас, маркиза Мертей, Макбет, Атриды, предатель
Ганелон, Носферату,
американские бандиты братья Дальтон.
Как неразумно я
поступил, допустив в спальню всех этих зловредных типов! Жена тоже страдала от
их преступных деяний. Само собой, от них нечего ожидать деликатности по
отношению к супруге писателя. В конце концов, я решился: в спальне больше ни
одной книги! Даже Жития святых, даже героическую эпопею Первой мировой, даже
мемуары Шарля де Голля — все это из спальни вон!
* * *
Когда я подвожу итоги
своей писательской жизни (около тридцати изданных книг, не считая брошенных
рукописей, мною же отвергнутых глав, вычеркнутых фраз и слов), когда я подвожу
также итоги своей читательской жизни (сотни и сотни книг, тысячи журналов и
газет), я прихожу в ужас от количества слов, которые прошли у меня перед
глазами. Сколько их было — миллионы, миллиарды?
Все эти слова
находились в моем распоряжении, были у меня на службе, в моем подчинении. Я мог
эксплуатировать их, как хотел. Днем и ночью они удовлетворяли мое любопытство и
мои желания, доставляли удовольствие и подстраивались под мое настроение.
Прочитанные или написанные, все они принадлежали мне — хотя бы тогда, когда я
открывал их в творчестве коллег или заносил на бумагу сам.
Писатели — деспоты,
правящие особым народом, неизмеримо огромным народом слов.
Все это очень мило,
но это неправда.
Писатели — не более
чем бумажные тигры.
Они вовсе не правят
словами. Наоборот, это их территория оккупирована, захвачена, затоплена
тысячами крохотных существ, то неподвижных, как пауки, то ползающих, подобно
гусеницам, то бросающихся на людей, как саранча.
Слова заполонили все.
Их можно увидеть в татуировках на коже мужчин и женщин. И хорошо, если только
на коже! Ведь подчас они разбивают сердце и ударяют в голову. Есть слова, которые
ранят, есть те, что убивают. Слова-табу и крепкие слова. Иногда считаешь, что
за тобой осталось последнее слово, а оно оказывается посмертным.
Разумеется, мы
смакуем фразы. Наслаждаемся текстами. Впиваем слова. Пожираем книги. До краев
напитываемся словами. Чтение и письмо — наша пища. Но правда в другом: это нас
грызут слова, жует синтаксис, пожирает грамматика, глотают книги.
Что такое роман,
биография, автобиография, мемуары, записки, дневники как не результат
поглощения и переваривания человека книгой?
На помощь! Слова меня съели… Книги — безжалостные захватчики. Как полчища улиток в романах Патриции Хайсмит, они взбираются по стенам до самого потолка,
застревают на каминах, столах, ночных столиках, устраиваются в любом углу,
проникают в шкафы, комоды, сундуки, а если остаются на полу, тут же начинают
размножаться, образуя неустойчивые штабеля.
Потому что книги не
довольствуются книжными шкафами и библиотеками, где им положено находиться по
закону.
Чем больше
писатель-читатель стареет, тем больше книги проявляют свою натуру жестоких
колонизаторов. Они поглощают все больше пространства. Между тем никто не
замечает их растущей прожорливости, ведь медленное продвижение книг совершается
под успокоительным прикрытием культуры, при благословении преподавателей,
одобрении критиков и содействии всех нас, писателей-графоманов, страдающих
словесным поносом.
На помощь! Слова меня задушили…
* * *
Существует одно
слово, в котором писатель не имеет права ошибиться, — это последнее. Последняя
фраза, которую он произносит, прежде чем испустить последний вздох. Может быть,
эта фраза войдет в сборник предсмертных высказываний великих мира сего,
особенно писателей.
Бальзак призывал Бианшона. «Один Бианшон может
меня спасти!» Это был врач, но врач воображаемый, один из персонажей
«Человеческой комедии».
Мне больше нравятся
последние слова Чехова: «Давно я не пил шампанского». И после этого он умер.
Достойно восхищения!
Возникает вопрос:
должен ли писатель заранее приготовить последнее слово, которое произнесет на
смертном одре, или положиться на импровизацию? Надо ли заблаговременно сочинить
свое последнее высказывание, которое, может быть, войдет в историю, или
понадеяться на искренность и спонтанность единственного в жизни неповторимого
мгновения?
Один большой писатель
приготовил свое последнее слово за двадцать лет до смерти. Сообщил об этом
близким, но, разумеется, не стал раскрывать содержания.
И вот роковой день
наступил. Вся семья собралась у постели умирающего в ожидании его
заключительных слов. Крайнее напряжение. Впечатляющее молчание.
Наконец великий
писатель в последнем усилии приподнимается и произносит: «Не помню». И отдает
Богу душу.
Родные смотрят друг
на друга, смущенные, озадаченные, растерянные. Наконец племянник говорит:
«Н-да… Я ожидал бóльшего».
В последний момент
память великого писателя отказала. Да, существует риск забыть фразу, которую
лелеял с такой любовью и нежностью…
Невзирая на этот
риск, я подготовил три варианта последнего слова. Выберу в последнюю минуту. Но
на случай, если я все забуду, хочу сегодня же сообщить вам о них. По крайней
мере, всем станет известно, что я хотел сказать и чего, возможно, не скажу.
Это будет: «Вы не
знаете, пароль нужен?» Вот так!
Или: «Я надеюсь, у
меня еще появится возможность подыскивать слова». Вот так!
А может быть: «Я
уношу с собой одно-единственное слово — ‘завтра’». Вот так!
Как видите, все три
слова обращены к будущему… Я большой оптимист!
* * *
И однажды, если Бог
существует, я окажусь перед Ним.
Сразу возникает
вопрос протокола: должен я приветствовать Его первым или ждать, пока Он сам
обратится ко мне?
Я искал ответ в
лучших руководствах. Прочел «Светские обычаи» баронессы Стафф,
«Подлинные правила этикета» графини де Буасье, книги
о хороших манерах Надин де Ротшильд.
И представьте себе:
ни слова о том, как вести себя при встрече с Богом, ни одного совета, как
предстать перед Ним. В головном уборе или без? В галстуке или без? Руки опущены или соединены? Баронесса Стафф, графиня де Буасье и Надин
де Ротшильд не жалеют усилий, объясняя, как разместить за столом гостей —
академика, архиепископа, посла, герцога и министра, но ни словом не упоминают о
правилах поведения перед лицом Создателя. Хотя более чем вероятно, что рано или
поздно мы предстанем перед Ним, тогда как шансы собрать у себя за столом
академика, архиепископа, посла, герцога и министра стремятся к нулю…
Пожалуй, я подожду,
пока Господь ко мне обратится. И скажет:
— Ах, я очень рад вас
видеть. Просветите меня по вопросу грамматики. Глагол «довлеть» — он ведь
всегда требовал дательного падежа: «довлеть кому, чему». Но теперь обычно пишут
«довлеть над». Как правильно?
— И так, и так,
Господь. Конечно, изначально было «довлеть кому, чему». Но люди почему-то стали
писать «довлеть над». Пришлось и это объявить нормой.
Но если первому
придется заговорить мне, я скажу:
— Господь… Ох…
Господь… Господь… (тут нужно выразить удивление, даже сильное изумление, во
всяком случае, некую эмоцию, нужно проявить смущение, разумеется, вполне
объяснимое, примерно, как Патрик Модиано, когда он
отвечает на вопросы журналистов). Господь… оказаться здесь… так странно…
Благодарю Вас за все слова… за все слова, которые Вы мне… я их использовал
в своих книгах… Но может быть… да-да, может быть… мне следовало… их
использовать больше… чтобы больше говорить о Вас, Господь…
Бог читает Модиано. Бог любит Модиано. Бог
умен и добр. Но Бог немного постарел.
Поэтому я с
удивлением услышу Его обращенные ко мне слова:
— Добро пожаловать,
дорогой Патрик Модиано. Все лауреаты Нобелевской
премии по литературе получают входной билет в рай. Гонкуровские лауреаты — нет,
я делаю отбор, есть более достойные и менее достойные… A нобелиатам
дорога открыта!
И вот таким образом,
поскольку Бог принял меня за Модиано, я войду в
рай…
Да будет так.