Роман. Перевод с польского Мадины Алексеевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2017
Ш. Р.
—
Вы подразумеваете, — возразил Стивен с подобием небольшого смешка, — что я
приобретаю важность, оттого что принадлежу faubourg Saint Patrice, в кратком наименованьи, Ирландии.
—
Я бы пошел еще дальше, — начал мистер Блум.
—
А я подразумеваю, — продолжал Стивен, перебивая, — что Ирландия приобретает
важность, оттого что принадлежит мне.
Джеймс Джойс Улисс.
Перевод В. Хинкиса,
С. Хоружего
Слово “мама” для меня не картинка,
а звук. Он начинается в животе, через легкие и гортань проникает в трахею и
застревает в горле. Мама всегда говорила, что я полный музыкальный ноль,
поэтому я никогда не пою. И все-таки голос, который рождается у меня внутри, —
ее голос, ее меццо-сопрано. Дело в том, что, когда я сидела у нее в животе, мне
казалось, что этот голос принадлежит мне, а когда я оттуда вышла, выяснилось,
что он только ее. Наша музыкальная “раздельность” длилась одиннадцать лет, до
самой ее смерти. Потом долго не было ничего, ни звуков, ни цвета, только
сквозная дырочка под лопаткой. А когда я наконец
выросла, оказалось, что это она сидит у меня в животе. Теперь уже она ничего не
видит. Она снова — только голос, прекрасное меццо-сопрано. А я напрасно стою
перед зеркалом, открываю рот и пытаюсь этот голос из себя добыть.
Смерть
В
день смерти ее голос звучал громко и заглушал множество других звуков. Но
смерть, эта смерть, была не звуком, а цветом. Ее тело принесли домой завернутым
в огромный сине-желтый флаг — флаг государства, которого еще не было ни на
одной карте мира. Флаг обвивал тело плотно, словно египетскую мумию, и только в
одном месте на поверхность просочилось темное кровавое пятно. Я стояла и
смотрела на это пятно, и мне вдруг показалось, что произошла какая-то ошибка. В
школе нам объясняли, что все флаги красные, потому что их окропила кровь
героев. Нам рассказывали историю о замученном до смерти рабочем, который вышел
с белым флагом на улицу отстаивать свои права, но жандармы начали стрелять, и
кровь окрасила ткань в красный цвет. Позже все переменилось, я уже знала, что
красный цвет чаще означает террор, а не освобождение. И все же, стоя над телом
Мамы, я не могла избавиться от мысли, что красный подошел бы гораздо больше.
Красный флаг был торжественный и трагический, а сине-желтый — простенький и китчеватый. Он будил воспоминания о жарком летнем полдне и
деревенском отдыхе в поле. Мама говорила, что синий — это небо, а желтый —
колосья пшеницы. Порой человека посещают странные, очень неуместные мысли.
Узнай Мама, о чем я тогда думала, наверняка бы возмутилась. Поэтому когда
мужчины, которые принесли ее домой, развернули флаг, чтобы показать нам рану
под лопаткой, я перестала думать о цвете и начала думать о коже.
Мама
обычно раздевалась перед высоким зеркалом, ничуть меня не стесняясь, а потом
стояла голая, разглядывала себя и иногда пела. Я тогда садилась неподалеку и
гладила взглядом ее белую веснушчатую кожу, ее маленькую упругую грудь, ее
длинные, поросшие рыжеватыми волосками ноги. Она была моей собственной Белоснежкой,
а заодно всеми сразу обнаженными Венерами и одетыми Мадоннами из стоящих на
полках альбомов по искусству. Ее тело говорило, что она дух, оно было бы
совершенно, если бы не один дефект. На спине, под левой лопаткой, пряталось
атласно-белое углубление размером с кленовый лист — единственный кусочек ее
кожи, полностью лишенный веснушек и напоминавший неровно пришитую заплатку. Я
понимала, что это недостаток, но именно его любила больше всего. Часто
спрашивала Маму, откуда пятно взялось. “След от вражеского снаряда”, — со
смехом отвечала она. Когда я была совсем маленькая, я этому верила и
представляла себе, как враги нашего строя гнались за ней темным вечером,
спускали собак, как она пряталась в телефонной будке, как пуля, пройдя сквозь
стекло, разрывала его на тысячу сверкающих осколков, под градом которых ее тело
бессильно сползало на землю. В действительности все было иначе: когда Мама была
еще девочкой, у нее на спине выросла цепочка родинок — что-то вроде родимого
пятна на лбу Горбачева, — и врачи решили их удалить. Тогда-то и появилась эта
атласная ямочка.
Так
что, когда ее тело, завернутое в украинский флаг, принесли домой и открыли
нашему взгляду, моя вторая мысль коснулась именно этого места на ее коже. Пуля
угодила под правую, обычную веснушчатую лопатку, и я не поняла, что получилась
как бы симметрия: атласная ямочка слева и сквозная дырочка справа. Эта моя
мысль — как и та первая, о флаге, — наверняка не была уместной. Поэтому я
замерла в напряжении и, стоя в комнате, где, несмотря на яркое солнце, зажгли
все лампы, пыталась отогнать неподобающие ассоциации. В итоге в моей голове
возникло совершенно пустое белое пятно — словно та ямочка без веснушек, — вот
только я не знала, в правом полушарии или в левом. На дворе стоял июль 1988
года, моя мать погибла в неравной борьбе с советским тоталитаризмом.
В
день ее похорон казалось, что звуки военного оркестра разнесут в клочья похожие
на торты фасады домов на нашей улице. Первые же ноты распахнули множество окон,
в них появились лица людей, ожидающих землетрясения или чего-нибудь не менее
неприятного.
— Для
меня праздник — это звуки духового оркестра, — всегда говорила Мама, когда
Первого мая или седьмого ноября мы продирались через
милицейские кордоны в центре города к нашему месту на трибуне. Демонстрации
были единственными массовыми сборищами, не вызывавшими у меня панического
страха. Там были шарики, флажки, а главное — нерушимый, заранее установленный
порядок. Сегодняшняя толпа была совсем иной. Она напоминала потоп, как в
Библии. Тогда тоже не было куда бежать. Я стояла у закрытого окна на втором
этаже, а река людей поднималась все выше. По ней дрейфовал открытый гроб с
Мамой внутри.
(Далее
см. бумажную версию.)