Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2017
Среди книг с
Булатом Вафиным
Занимательная апиология, или Взбунтовавшаяся Золушка
Laline Paull The Bees. — London: Harper Collins Publishers, 2014
“Политический триллер про пчелиное сообщество”, “оруэлловский
мир в микрокосме пчелиного улья”, “Скотный двор про пчел”, “антиутопия с
экологическим уклоном” — такими определениями встретили литературные критики
дебютный роман Лалин Полл
“Пчелы”, впервые увидевший свет в 2014 году и снискавший популярность у себя на
родине — в Великобритании. Все эти определения правильны, но неполны.
Антиутопия, триллер, приключение, экологическое произведение, ода материнской
любви — словно кусочки пазла, все эти элементы
собираются в стройную картину, группируясь вокруг главной героини — пчелы Флоры
717.
Родившись
пчелой-уборщицей (самая низшая каста пчелиного сообщества в романе) и
обреченная всю свою жизнь провести за очисткой улья от мусора и нечистот, Флора
717, тем не менее, не похожа на своих сородичей. Она крупнее, темнее, наделена
живым, пытливым умом и, в отличие от других представительниц своей касты, умеет
говорить. Нетрудно догадаться, к чему это может привести в коллективистском
обществе, где любое отклонение от стандартов считается “уродством” и “грехом” и
члены которого постоянно повторяют излюбленную мантру “Принимай, повинуйся и
служи”.
Почти с
первых же страниц произведение настраивает нас на серьезный лад. Сцена убийства
молодой пчелы с деформированными крыльями не оставляет сомнений — перед нами
отнюдь не добрая диснеевская сказка про милых антропоморфных насекомых, а
жестокий мир с тысячелетней историей и сводом свято чтимых законов. Мрачные
описания убийств, жертвоприношений и схваток с внешними врагами встретятся не
раз и не два. Своеобразным апофеозом служит сцена массового уничтожения
трутней, описанная в пугающих натуралистических подробностях (и вставляющая в
картину романа еще один пазл — тему феминизма и
матриархального общества).
Повествование
с самого начала берет читателя за грудки и не отпускает до самой развязки.
Динамичные сюжетные сцены периодически сменяются описаниями, давая передышку и
снабжая новыми подробностями о пчелином мире. Мы завороженно наблюдаем, как
Флора стремительно продвигается по пчелиной “карьерной лестнице”, переходя в
ранг нянек, заботящихся о потомстве, сталкивается с надменными и вечно
голодными тунеядцами-трутнями, храбро защищает улей от злобных ос, добивается
аудиенции у самой Королевы и, наконец, в первый раз в жизни покидает родной дом
в поисках нектара в роли пчелы-сборщицы. В какой-то момент героиня делает совершенно
неожиданное открытие, которое входит в противоречие с ее беззаветной
преданностью родному улью и заставляет совершать немыслимые вещи, превращая
борьбу за жизнь в нечто большее.
Где-то к
середине произведения в сюжет незаметно и вполне органично вплетается
экологическая тема. Опасность угрожает улью как снаружи, так и изнутри. По мере
того как обстановка накаляется, мы вместе с героиней понимаем, что в пчелином
королевстве что-то основательно прогнило, причем как в прямом, так и в
переносном смысле.
Наблюдая
за приключениями Флоры, невольно забываешь, что речь идет о насекомых. В этом и
кроется секрет магии романа — Полл удалось создать
мир, одновременно чуждый нашим человеческим представлениям и узнаваемый.
Общение с помощью вибраций, запахов и прикосновений, танцы, указывающие, куда
лететь за нектаром, избавление от трутней ради выживания всей колонии зимой,
феромоны Королевы, дающие рабочим пчелам энергию, но делающие их неспособными
откладывать яйца, — все элементы жизни пчел имеют под собой реальную
биологическую основу. При этом насекомые испытывают вполне человеческие эмоции,
делая все происходящее на страницах романа еще более убедительным. Пчелы в
произведении Лалин Полл
антропоморфны ровно настолько, насколько это необходимо, чтобы заставить нас
сопереживать им, во всем остальном автор старается следовать научной
достоверности (кубки для нектара и напомаженный мех трутней не в счет — общей
картины они не меняют).
Впрочем,
время от времени граница между реальностью и художественным вымыслом все же
угрожающе истончается (Действительно ли пчелиная иерархия настолько сложна?
Правда ли, что вышки сотовой связи губительно влияют на пчел?), но лихо
закрученный сюжет увлекает все больше, не оставляя времени на вопросы.
Отдельного
упоминания заслуживает описание улья. Автор отмечает, что вдохновлялась
планировкой Кносского дворца на острове Крит, и этому вполне веришь, читая
описания многочисленных переходов, лестниц и дверей, гигантского (по меркам
насекомых) Зала прибытий, с многочисленными рядами восковых ячеек, из которых
появляются на свет новые пчелы, и огромного Обдувочного
зала со стенами, сложенными из медовых кубков.
Роман Лалин Полл заставляет посмотреть
на пчел если не с любовью, то, по крайней мере, с любопытством. За
политическими интригами и неурядицами улья просматривается наш собственный мир,
и удивительная схожесть таких внешне разных сообществ — человеческого и
пчелиного — ощущается особенно остро. И в этом, пожалуй, главная заслуга
романа.
Среди книг с Жанной Перковской
Измерение, по которому движется наше
сознание
Laurence
Scott The Four-Dimensional Human. — London: William Heinemann, 2015
Книга-первенец
современного британского автора Лоуренса Скотта, сделавшая его лауреатом премии
Королевского общества литературы “Jerwood Award” в области нон-фикшн и вошедшая в короткий список
премии Сэмюэля Джонсона, полна сюрпризов. Интригуют
уже сами заголовки и подзаголовки: “Пустой экран”, “Дверной глазок, вывернутый
наизнанку”, “Сберегая время, убивать его”, “Совсем иное жужжание — Жизнь пчелиного
улья”, “Сталкеры и шпионы” и, конечно же, заголовок книги “Четвертое измерение”… Однако начинать читать книгу с какой-нибудь
отдельной главы, как бы ни хотелось вам поскорее узнать, что скрывает
загадочная формулировка, не стоит: Л. Скотт — университетский преподаватель, и
его повадка “консолидировать знания” все равно заставит вас вернуться на старт,
к предисловию, чтобы вникнуть в историю того или иного вопроса — а их в книге
поставлено немало.
Что же
исследует автор? Вопрос-“затравка” — “Как человеку живется в цифровом мире?” —
вынесен на обложку. Далее ставятся более частные вопросы: какие новые ощущения
доступны человеку, живущему одновременно в реальном и в виртуальном мире? Что
происходит с нервной системой, когда мы, сидя перед монитором, то ликуем, то
огорчаемся, то предвкушаем новые сетевые удовольствия, то разочаровываемся в
них? Как течет время в этом четвертом измерении? Можно ли сохранить
индивидуальность в сетях и не поддаться диктату “цифрового” социума? Далеко не
везде можно найти ответ, да мы этого и не ждем, завороженные плавным течением
авторской мысли.
Трактовка
цифровых технологий у Лоуренса Скотта чрезвычайно образна. Так, скайп — это
“попытка поместить одно пространство внутрь другого”, наушники, с которыми так
неразлучны подростки, — “устройство телепортации”, а то и “капсула”,
изолирующая от всего, что происходит вокруг. А наша жизнь в сети — иллюзия
“вездесущности” (примечательно, что термин этот обычно соотносится со сферой
религии, а вовсе не хайтека)…
Не будем,
однако, думать, что автор — зануда, читающий нотации интернет-зависимым
студентам. Он признается в том, что и его не обошли стороной веяния времени, а
попутно сообщает и еще кое-какие подробности о себе, вовсе не создающие образ
“человека серьезного и во всех смыслах положительного”: представьте себе,
предлагает автор, что вы — британец и приглашены на костюмированный бал “в
русском духе”: кем вы нарядитесь? Л. Скотт примеряет на себя образ Григория
Распутина… А и в самом деле, думаете вы: нечто магнетическое в его натуре
есть. Это умение внедряться в чужие мозги, ошарашивать… Уж и книга прочтена,
а “под сомкнутыми веками” продолжается процесс ее осмысления. Откуда эта
неотвязность? Не оттого ли, что Лоуренс Скотт “прорубается” к нашему сознанию
не один? На каждом этапе проходки он отыскивает себе помощников, которые
“крепят шахту”: тут вы найдете цитаты из Маркса и Энгельса, Марселя Пруста и
Вирджинии Вулф, встретите имена Зигмунда Фрейда и Славоя
Жижека, ссылки на Дрю Годдарда
и Джосса Уидона (глава
“Хижина в лесу” названа в честь их триллера, в котором компанию парней и
девушек, решивших отдохнуть в идиллическом домике среди леса, методично
истребляют потусторонние силы зла, отслеживая их перемещения по виртуальным
каналам) — вообще, аллюзий в книге столько, что иноземный читатель, если он не
свой в британской среде, затратит немало времени, изучая авторские сноски,
чтобы наработать background, который позволит ему
воспринимать произведение так же, как и соотечественники автора. А сколько
намеков остается скрытых для постороннего глаза! Но огорчаться не следует —
одолев эту книгу со всем старанием (а она того стоит), любой из нас с гордостью
ощутит себя вместилищем “энциклопедии британской жизни”.
Но что же
все-таки это такое — четвертое измерение? Помочь человечеству познать его
пытался еще Герберт Уэллс, и Лоуренс Скотт приводит его высказывание: “Под
четвертым измерением подразумевается время, хотя некоторые люди, толкующие о
четвертом измерении, не понимают, о чем говорят. Это просто иной взгляд на
время. Единственное различие между временем и любым из трех пространственных
измерений заключается в том, что по нему движется наше сознание…”.
Здесь
Лоуренс Скотт, “мыслитель нового поколения-2011”, словно принимает эстафету от
великого фантаста: настали новые времена, и теперь наше сознание “движется” уже
в новых условиях, когда пространство утрачивает свои физические свойства, а
“виртуальная реальность” их, наоборот, обретает. “Атмосфера четвертого
измерения удушлива”, — утверждает автор, называя сеть “местом заточения”. Он
пишет об “ощущении каждодневного праздника и всеобщей дружбы, столь точно
имитирующей реальную близость, что мало кому удается осознать, чего все это
стоит на самом деле”, и о комплексе неполноценности, одолевающем нас, когда мы
принимаем за чистую монету отлакированный виртуальный облик других сетевых
“сидельцев”, и о клаустрофобии человека, встретившего в сети препятствие, и о
“релаксации, от которой сердце вот-вот выскочит из груди”…
Все это — ощущения, многим до боли знакомые.
В книге
приводятся слова одного из персонажей пьесы современного британского прозаика,
драматурга и актера Алана Беннетта “Любители
истории”:
“Лучшее в
чтении — это когда ты внезапно набредаешь в книге на то, о чем ты и сам смутно
догадывался, на то, что испытывал сам (это может быть какая-то мысль, чувство,
ощущение, взгляд на те или иные вещи). И вдруг — вот оно, сказанное кем-то еще,
тем, кого ты никогда не встречал, а возможно, и тем, кого уже давно нет в
живых. Это словно кто-то протягивает тебе руку и пожимает твою”.
Именно
такое впечатление остается и после прочтения книги Лоуренса Скотта.
Среди книг с Алиной
Поповой
“Перевод… предполагает полиавторство,
растянутое во времени”
Михаил Яснов Обломки опытов. Из французской поэзии. — М.:
Центр книги Рудомино, 2016. — 768 С.
Собрание
стихотворных переводов Михаила Яснова из французской
поэзии XVI-XX веков “Обломки опытов” — своего рода попытка ответить на вопрос,
каким должен быть поэтический перевод сегодня и для чего он теперь, собственно,
нужен. Представлять Яснова как переводчика и поэта,
очевидно, не требуется, хотя те, кто еще не знает, что переводчик он блестящий,
убедятся в этом, просто открыв книгу: она настолько разнообразна, что читатель,
у которого нет другого алгоритма, скорее всего, найдет в ней стихи по вкусу
простым перелистыванием. Но таких наивных читателей мало, а умудренный опытом
поэт-переводчик заложил в книгу иные механизмы, о которых и хотелось бы
поговорить.
Особенность
нынешнего момента в том, что переводчики, вопреки всему продолжающие переводить
поэзию, еще остались, сборники стихов, в том числе и бумажные, по-прежнему
выходят, профессиональные и любительские переводы публикуются в интернете, хотя
знание языков, которое, вроде бы, крепнет, позволяет людям прочесть стихи и в
оригинале… Однако, несмотря на все это, шансов встретиться с новым для себя
поэтом просто так, особенно если он иностранный и особенно если несовременный,
у читателя мало. Под “просто так” мы подразумеваем, что читатель — не студент и
не специалист. Еще во времена “Библиотеки всемирной литературы” народная молва
пессимистически окрестила пухлые сборники переводной поэзии — “братской
могилой”. Тем не менее из-за редкости появления таких изданий читательское
внимание им все же было гарантировано, и шанс выудить оттуда конкретного поэта
и полюбить его — имелся.
Сегодня
текстов так много, что привлечь внимание к своим “подопечным” — задача самого
переводчика. Михаил Яснов показывает отличный пример
такого пробуждения читательского интереса. Не один том переводной поэзии
снабжен его предисловиями, послесловиями, комментариями — живыми,
ненапыщенными, нимало не похожими на скучное литературоведение с объяснениями
того, “что хотел сказать автор”: таковы его Аполлинер, Рембо, сборники “Прóклятых поэтов”, бельгийских символистов… В чем
же особенности нынешнего тома? Уже на обложке состав книги заявлен так:
“Переводы, комментарии, заметки на полях”, и это не случайно. В солидных
переводных сборниках предисловие и комментарии имеются почти всегда, но если
раньше они зачастую воспринимались как необходимость, часть безликого
“справочного аппарата”, то сегодня становится ясно, что не только сами
переводы, но и комментарии с предисловием — продукт творческий и сугубо
индивидуальный.
Итак,
книгу открывает внушительное предисловие переводчика, озаглавленное, по сонету Гийома Кольте, “Дом Ронсара”.
Предисловие посвящено ключевым вопросам, вокруг которых выстроен этот том: о
традиции отношения к французской поэзии в России, о роли переводчика, о том,
как мы читаем стихи и надо ли этому учиться, о том, что увлекает самого автора
в переводческой работе.
Поэт,
переводчик и читатель Яснов рассказывает в
предисловии не только о бытовании самой французской поэзии, выделяя приоритеты
каждой эпохи и обращая внимание на переклички и подхваты. Кроме того, он
представляет свою версию истории переводческих и читательских интересов — в их временнóм развитии и в сопоставлении с эпохой,
царившей в это время на дворе. Очень ценное отличие “Обломков” в том, что М. Яснов стремится зафиксировать историю взаимодействия
культур — через время и перевод — и дает ее не только как хронологию обращений
переводчиков к тому или иному важному произведению (“переводческий горизонт”,
как назвал это Антуан Берман в программной для теории перевода книге “Pour une critique
des traductions: John Donne” — “О критике
переводов: Джон Донн”), но и как историю возникновения в культуре-приемнике
вспышек интереса к разным периодам и слоям иностранной поэзии и культуры.
Интерес
поэта-переводчика к синхронности или асинхронности времени в литературе, к
“вертикальным” перекличкам через эпохи прослеживается и в эссе об авторах,
которые в книге снабжены выразительными портретами и, что важнее, принимают
форму не просто кратких автобиографических справок, а скорее аналитических
заметок.
Перевернув
последнюю страницу предисловия, мы получаем возможность оценить, насколько
поэт-переводчик действительно следует принципам, которые там представлены.
Во-первых, обращает на себя внимание подбор авторов, среди которых, наряду с Ронсаром, Лафонтеном, Вольтером, Парни, Шенье, Нервалем, Готье, Бодлером, Верленом, Рембо, Валери и
Аполлинером, читатель, скорее всего, встретит несколько поэтов, чьи имена ему
не знакомы. Вообще говоря, новых, ни разу не публиковавшихся переводов в книге
немного, но именно этот корпус текстов, собранный вместе и снабженный
оригиналами и комментариями переводчика, обладает бесспорной ценностью, давая
цельный авторский взгляд на три значительных периода французской поэзии:
XVI-XVII века — от поэзии плеяды до эпохи Лафонтена, XVII-XVIII (поэзия барокко
и рококо) и XIX — начало XX века (проклятые поэты от Бодлера до Рембо и поэзия
“Belle époque”). Том
заканчивается на пороге XX века — переводами из Валери и Аполлинера, ведь
именно они, по слову переводчика, “представляются двумя главными фигурами
эпохи, с которых начинает отсчет новейшая поэзия”.
Условно
переводы, включенные в том, можно разделить на новые прочтения знаменитых
текстов — вроде “Оды” Сапфо в переложении Никола Буало,
“Бабочек” Нерваля или “Спящего в ложбине” Рембо (как
писал Жак Шарпантро в переводе того же Яснова: “А бабочки Нерваля в сини
Слетают к спящему в долине”), и французские тексты, к которым переводчик
привлек внимание российского читателя первым, такие, как цикл Бодлера
“Бельгийское чудо”, выборки из не самых известных французских поэтов XVI-XVIII
веков и, конечно, любимые “проклятые”, особенно Тристан Корбьер,
но также и Шарль Кро, Морис Роллина,
Жан Ришпен и Жермен Нуво, о творчестве которых мы получили более полное
представление именно благодаря Яснову.
Для кого-то
наверняка станут открытием фривольные стихи Вольтера, мадригалы и рондо
Антуанетты Дезульер или лирические элегии Андре
Шенье. Словом, перед читателем открывается тот самый калейдоскоп фрагментов, из
которого постепенно и складывается собственное заинтересованное отношение
читателя к поэзии определенной эпохи, литературного течения или конкретного
поэта.
Кстати,
название тома “Обломки опытов” сам Михаил Яснов
объясняет так: “Почему ‘Обломки’? Это же том-билингва. Сначала я придумал
французское название ‘Les Épaves
des épreuves’, а
потом перевел его на русский. Похожая игра звуков получилась в названии
“Обломки опытов”… А обломки это или фрагменты — кто
ж его знает? Я мечтал, что на обложке будет какая-нибудь картина с
кораблекрушением…” “ — А как выбирались эти стихи? — Это то, что мне самому
больше нравится. Но обычно так получается, что совпадает то, что я считаю
главным у того или иного поэта, и то, что меня больше всего привлекло для
перевода”. Между прочим, “Épaves” (обломки) —
название цикла стихов Бодлера из “Цветов зла”, составленного из текстов,
вынужденно исключенных автором из первого издания книги по требованию цензуры.
Чтобы
дать некое представление об этом калейдоскопе фрагментов, выловленных в
вавилонском кораблекрушении несопоставимости культур и языков, позволю себе
просто перечислить и процитировать отдельные переводы и комментарии.
Вот,
например, история двух сонетов Жака Валле де Барро (1599-1673), которую переводчик рассказывает в
примечаниях. Первый из них (“Ты милостив, Господь, ты справедлив и благ…”)
“через полвека после смерти автора оказался в поле зрения Василия
Тредиаковского, <…> появление перевода Тредиаковского в 1732 году
считается годом рождения сонета на русской почве”. Яснов
цитирует полностью перевод Тредиаковского “Боже мой! твои судьбы правости суть полны!” и продолжает: “еще через четверть
века к нему [сонету. — А. П.]
обратился Александр Сумароков” — дается перевод Сумарокова (1756): “Великий
Боже! Твой исполнен правдой суд…” Вот так, сопоставляя французский оригинал и
три русских перевода знаменитого сонета, читатель, вслед за переводчиком, может
сделать свои выводы и о взаимодействии двух культур, и о развитии русского
языка, стихосложения и поэтического перевода… А вот о другом сонете де Барро — “Не быть судьей, кюре, не помышлять жениться” — Яснов пишет, что он является “точной копией сонета Николя Воклена Дезивето, старшего
современника де Барро ‘Иметь не больше слуг, чем
денег, и стремиться…’, который, в свою очередь, <…> был копией сонета
Кристофа Плантена. Бродячий сюжет? Реминисценция?
Плагиат? Нет ответа”. В примечании к упомянутому стихотворению Дезивето (1567-1649), соответственно, приводится оригинал и
перевод сонета Плантена (1514-1589), который, кстати,
прославился не как поэт, а как известный издатель и типограф: “Держать
добротный дом, чтоб взгляды привлекал он…” и комментируется эта аллюзия: “Дезивето оживил Плантена, — пишет
Яснов, — (по крайней мере, по-новому интерпретировал,
но уж больно все в сонете <…> звучало злободневно)”.
Вот так,
пластами контекстов, через “злободневность”, сохраняющую почему-то
актуальность, через подхваты и ауканья, Яснов создает
русский образ французской поэзии, позволяющий читателю не понаслышке, а самому
попробовать “на зуб” ее излюбленные сюжеты, намеки, каноны и пересмешки. Ведь
не зная источника реминисценций (или пародии?), невозможно оценить по
достоинству и произведение, обыгрывающее этот источник. В комментарии к
стихотворению Верлена “Пасха” Яснов указывает, что
именно оно стало одним из источников поэмы Блеза Сандрара “Пасха в Нью-Йорке”, и, чтобы у читателя была
возможность не поверить ему на слово, приводит фрагмент поэмы в своем переводе.
Судя по
всему, переклички и “контекстный подход” становятся для Яснова
не просто дополнением к переводимым текстам, но зачастую и причиной перевода.
Так, басня Лафонтена “Дуб и тростинка” выбрана, по всей видимости, из-за
поэтической переклички с Ж. Ануем, который переиначил тексты Лафонтена на свой
лад в сборнике 1962 года. Оригинал и перевод басни Ануя, конечно, приводятся в
комментарии.
Перечисляя
истоки знаменитого стихотворения Аполлинера “Мост Мирабо”, в числе которых
ритмика старинной французской песни, Яснов замечает:
“Соглашусь с А. Гелескулом, который писал: ‘Для
перевода неподатливей всего песни: у них слишком глубокие корни и при пересадке
легко обрываются’”. Об этом думаешь, читая ясновские
переводы из Верлена, скажем, “Поднимайся, песня-птица…” — явно
перекликающийся с чем-то из нашего песенного багажа…
В
примечании к “Вечерней молитве” Рембо, Яснов цитирует
комментарий Р. Тименчика к строке Мандельштама “Власть отвратительна, как руки
брадобрея”, пришедшей из этого стихотворения в перевода
Б. Лившица, и дает свою интерпретацию сонета (“Как падший ангел у цирюльника в
руках…”), в которой открывающий его образ, ставший теперь фрагментом не
только французской, но и русской поэзии, получает несколько иное толкование.
Читая
комментарии, понимаешь, что книжка представляет собой не линейную структуру, а
гипертекст, вроде “Сада расходящихся тропок” из Борхеса, где читатель сам
определяет свой маршрут и может двигаться, например, от комментариев, которые
составляют почти десятую часть всей книги, к основным переводам (если, скажем,
Ануй окажется для него более притягательным, чем Лафонтен — и сработает актуализатором). Если искать в “Обломках опыта” недостатки,
можно попенять редакторам за то, что не снабдили комментарии прямыми отсылками
к комментируемым строкам и фрагментам: для любителей движения по тексту
“вспять” очень пригодились бы в комментариях номера страниц.
Заметим,
что предложенная переводчиком игра с поиском перекличек — а она действительно
системно проводится по всей книге — затягивает, и вот читатель уже вглядывается
в стихотворение Тристана Корбьера “Конец”, написанное
как отклик на “Oceano nox”
Виктора Гюго, и отчетливо слышит знакомую интонацию: переводчик, намеренно или
нечаянно вставляет в текст, далекий от символизма, написанный куда более
простым и разудалым слогом, образы и звучание голоса Цветаевой, переводящей
Бодлера:
Итак,
любой моряк, от кэпа до
салаги,
—
Ушел в
свой Океан, чтоб кануть
без
следа.
Туда, в
далекий путь, под ветер
полный
влаги,
Навечно
умереть — как вечно
жить…
Туда!
Осталось добавить, что сборник открывается стихотворным
посвящением поэта-переводчика своей наставнице Эльге
Львовне Линецкой — о любви к языку и его хранителям,
о сродненности классической французской поэзии и,
соответственно, ее переводчиков, с александрийским стихом и о том, что с ним
приключилось в конце XIX века, о смысле работы и жизни переводчика
(“Неприметно, но бесповоротно от нас удаляется эпоха пристального чтения
поэтического прошлого, а в этом контексте каждый новый перевод, каждая новая
интерпретация работают на защиту классической культуры”):
Он все
еще звучит из глубины
столетий
—
александрийский
стих с цезурою
на
третьей
таинственной
стопе: вся боль
страстей
земных
укладывается
в александрийский
стих.
Живет
античный мир в его
привычной
шкуре.
В незамечаемую сбивку на
цезуре,
как в
щелочку, гляжу, пытаясь
рассмотреть
тот вечный
двигатель, прядущий
жизнь
и смерть,
чья вещая
душа погребена в
руинах.
Но есть
еще одно нутро в
александринах:
в их
смертном бытии остались
на
века
достоинство
и честь родного
языка…