Перевод Яна Пробштейна, Антона Нестерова. Вступление Яна Пробштейна
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2017
Первую
книгу (“Некоторые деревья” — “Some Trees”) Джона Эшбери, родившегося в 1927
году, ныне “живого классика” не только американской, но и всей англоязычной,
если не мировой, поэзии, отобрал Уистeн Хью Оден в 1956 году как лучшую для
серии “Молодые Йейльские поэты” (своего рода премия “Дебют”).
Первое
стихотворение Эшбери в этой подборке — из первой книги, а последнее,
датированное 2014 годом, было недавно опубликовано в журнале “Нью-Йоркер”.
И
в жизни, и в творчестве Эшбери меньше всего производит впечатление “живого
классика”, мэтра. Скорее наоборот: Эшбери, которому в 2017 году исполняется 90
лет, постоянно ищет, постоянно во всем сомневается настолько, что неуверенность
как бы возводит в принцип. Неуверенность Эшбери в каком-то смысле сродни
тютчевской: “Мысль изреченная есть ложь”. Эшбери считает, что истинное
понимание и духовное общение в наш век технического прогресса и шквала
информации невозможно, нельзя ничего утверждать, в слове невозможно выразить ни
мысль, ни образ. “Слова — спекуляция только / (От латинского “speculum” —
зеркало): / Они ищут и не могут найти значения музыки”, — говорится в поэме
“Автопортрет в выпуклом зеркале”. “Эшбери утверждает, что ничего нельзя
утверждать, — пишет профессор Хэрриет Зиннс, которая прослеживает влияние
дзэн-буддистской философии на творчество Эшбери. — Он не пытается называть,
именовать. ‘Невозможно дать имя тому, что ты делаешь… «Истинное» не имеет ни
цвета, ни признаков’[1], — вновь и вновь
повторяет Эшбери”.
Пожалуй,
ни об одном из поэтов столько не спорили, сколько о творчестве Джона Эшбери.
Каждая новая книга вызывала поток противоречивых рецензий. Мнения расходились
диаметрально — от восторженного до полного неприятия, обвинений в солипсизме,
герметизме, эклектике, эстетизме, стремлении за красноречием и виртуозностью
скрыть пустоту. Установив генетическое родство Эшбери с его старшим
современником Уоллесом Стивенсом, представителем метафизического направления,
противники Эшбери, являющиеся в то же время почитателями Стивенса, не понимают
и не принимают постмодернистского скепсиса, даже безысходности современного
поэта. Если Стивенс, видя все противоречия жизни и современного ему
американского общества, не отделял, тем не менее, себя от общества, а искусство
— от жизни, искал пути преодоления этих противоречий, то Эшбери заявляет о том,
что противоречия эти непреодолимы, общество глухо и слепо к искусству, а
человек — к человеку. При этом и почитатели, и противники отдают дань его
мастерству, виртуозному владению словом. Даже в больших поэмах Эшбери редко
повторяет одно и то же слово. Эшбери — один из немногих, по мнению профессора
Гарварда Хелен Вендлер, кто сумел в своем поэтическом словаре органично слить архаику,
язык Шекспира, Эндрю Марвелла, английских поэтов-метафизиков и современный
американский сленг, язык средств массовой информации, рекламы, включая вирши,
украшающие общественный транспорт, и рекламные песенки, исполняемые по радио и
телевидению, технические термины и непристойности.
“Главная
тема Эшбери — это время и его движение, он пишет хронику постоянных приливов и
отливов времени с импрессионистической подробностью, запечатлевая вызванные ими
мгновенные сдвиги в эмоциональном климате, “приходы и уходы”, человеческие
“бормотанья, всплески”, встречающиеся на их пути”[2] — пишет Мичико
Какутани в “Нью-Йорк таймс”. Время для Эшбери — эмульсия. В стихотворении,
название которого состоит из усеченной пословицы, соответствующей русской
“Больше дела” (Меньше слов) или “Словами делу” (не поможешь), Эшбери пишет:
“…И может, стремленье не взрослеть и есть / Ярчайший род зрелости для нас /
Сейчас по крайней мере…”
Социальная
неуверенность и неверие в человеческое понимание взаимосвязаны. Отсюда и
стремление не взрослеть, сохранить детскость, быть непохожим на других. На
первый взгляд кажется парадоксальным, что в творчестве Эшбери, человека вполне
благополучного, так сильны мотивы неустроенности, даже некоторого изгойства:
Едва
терпели нас, живших на отшибе
Технологического
общества, всегда нас приходилось
Спасать
от гибели, как героинь “Неистового Роланда”,
Чтобы
потом все повторилось снова.
Словами
делу
Помимо
философского этому есть и социальное объяснение: в прагматическом
индустриальном обществе, особенно в Америке, интеллектуалы, не производящие
материальных благ, действительно в некотором смысле изгои, пока не приобретут
известность и не станут знамениты. Есть и причины психологические: от природы
Эшбери человек весьма сдержанный, даже замкнутый. В разговоре скуп на слова. Он
и сам это признает: “Люди 60-х были открыты, люди 70-х погружены в себя”. Люди
60-х — это Джек Керуак, Ален Гинзберг, Лоуренс Ферлингетти, представители
поколения “битников”. Эшбери родился в 1927 году, но себя к этому поколению не причисляет.
Постмодернистом он себя тоже не считает: “Я пишу стихи уже более 50 лет.
Начинал как раз во времена модернизма. Всегда старался писать нетрадиционно, но
разницу между модернизмом и постмодернизмом не очень понимаю…”
Несмотря
на то что французские сюрреалисты оказали на него известное влияние, Эшбери не
удовлетворяло, что сосредотачивались они лишь на бессознательном. В эссе,
посвященном поэту Давиду Шуберту, он пишет, что “сюрреализм, ограничив себя
бессознательным, никогда не может точно описать опыт, в котором как
бессознательное, так и сознательное, играют важную роль”. Как пишут
редакторы-составители книги “Американская поэтика XX века. Поэты об искусстве
поэзии”, “в своей поэзии Эшбери пытается воссоздать взаимосвязь сознательного и
бессознательного, взаимопроникновение их, чтобы показать, как разум отражает
как себя самоё, так и события окружающей жизни, нередко неожиданные”. “Моя
поэзия фрагментарна, но такова и сама жизнь”, — говорит Эшбери[3]. Сюрреализм помогает
Эшбери “остранить” реальность и таким образом подчеркнуть ее необычность, а
нередко и абсурдность происходящего.
Фрагментарность
и разорванность ассоциаций у Эшбери выражаются в языковой игре, подчеркивающей
полисемию и, стало быть, смысловую многозначность, что выводит стихотворение на
уровень, так сказать, новой реальности. Очевидно, что представители языковой
поэзии (Language school) почерпнули этот прием у Эшбери и по своему развили
его:
Это
стихотворение связано с языком на самом простом уровне.
Посмотри,
как оно говорит с тобой. Ты смотришь на вид из окна
Или
делаешь вид, что беспокоишься. Ты уловил его, но не словил.
Ты
пропустил его, вы разминулись. Вам не хватает друг друга.
Парадоксы
и оксюмороны, Из книги Призрачный поезд, 1984
В
лекции “Невидимый авангард”, прочитанной на художественном факультете
Йейльского университета в мае 1968 года, Эшбери говорил о новаторстве в
живописи, делая экскурсы в музыку и поэзию. Говорил не только о том, как
новаторы “проходят путь от непризнания к признанию”, но и о том, как новаторы становятся
консерваторами, приводя в пример “молчание” Марселя Дюшана. Говорил об
авангарде, ставшем традицией, которая перестала быть таковой, “иными словами,
поглотила индивидуальный талант”[4]. В своем стремлении
экспериментировать авангард безрассуден, иногда, как в случае де Кирико, даже в
ущерб собственному искусству. Интересно, что свою лекцию Эшбери заключил
цитатой из книги “Суть музыки” Бузони, который не признавал ни авангардиста
Шёнберга, ни традиционалиста Регера. Бузони призывал своих учеников оставаться
верными себе, развиваться, расти и смотреть в будущее[5]. Когда Уильям Паккард
в интервью для “Нью-Йорк куотерли” напомнил Эшбери его собственную мысль о
безрассудстве авангарда, поэт ответил: “Полагаю, что я довольно безрассуден в
своей поэзии в целом; полагаю, что для многих вопрос, поэзия ли это вообще,
остается открытым, и для меня это тоже вопрос. И я не могу быть уверенным, что
поступаю правильно, когда пишу в такой манере, что для меня, тем не менее,
является единственно верным способом письма”[6].
Из книги “Некоторые деревья” (1956)
Некоторые
деревья
Они повергли в изумленье,
Как застывшее представленье,
Словно соседей случайная встреча
С декламацией-речью,
Словно мир в согласье с собой
Пришел — и со мной и с тобой,
Точно выстроившись в ряд,
Деревья нам сказать хотят,
Что мы есть,
И важно, что они здесь,
И вскоре мы, может статься,
Сможем любить, объясняться,
касаться.
Мы рады, что пригожесть в округе
Не выдумали: шум и звуки
Заполнили тишину, на холсте этом
Загадочным движущимся светом
Хор улыбок и зимнее утро объяты.
Но такой сдержанностью сжаты
Наши дни, что кажутся все акценты
Смещены для самозащиты.
Из книги “Призрачный поезд”
Парадоксы
и оксюмороны
Это стихотворение связано с языком
на самом
простом уровне.
Посмотри, как оно говорит с тобой.
Ты смотришь на
вид из окна
Или делаешь вид, что беспокоишься.
Ты уловил его,
но не словил.
Ты пропустил его, вы разминулись.
Вам не хватает
друг друга.
Стих грустит потому, что хочет
принадлежать тебе и
не может.
Что такое простота? Это и то и
другое.
Все взаимосвязано игрой. Игрой?
Ну, на самом деле, да, но я
рассматриваю игру
Как более глубинную внешнюю вещь,
пригрезившуюся ролевую модель,
Как в разделении милости в эти
долгие августовские
дни,
Без доказательств. Открыт. И пока
познаешь его,
Стих затеряется в горячке и
щелканье пишущих
машинок.
Он сыгран еще раз. Думаю, ты здесь
лишь для того,
Чтобы дразня меня, заставить
делать, что хочется
тебе, а потом ретироваться,
Или ты изменил отношение. А
стихотворение
Мягко усадило меня рядом с тобой.
Стихотворение —
это ты.
Из книги “Апрельские галеоны”
Успокоившись
в странных водах
В присутствии друг друга, каждый
ошибочно
Принимал искренность другого за
изощренность.
Быть может, и в самом деле
случилось что-то в этом
роде — кто знает?
Была некая враждебность,
враждебность
В том, как они говорили друг с
другом,
Пока опускались капли теплого
алкоголя.
В чувственной гримасе неба,
безумная доброта
Статуй, клочья листьев носятся на
ветру
С важностью, хотя зима уже в
разгаре;
Закрытых приветствий, твердых
рукопожатий
Было достаточно для пары
сновидений,
Даже скверных, но, несомненно,
некоторые
мрачнеют
По краям. Мы улыбаемся им, полагая,
Что они имеют значенье для
выспреннего рассказа
Ребенка о том, что происходит по
утрам,
Когда все кроме кошки ушли. Но
можешь ли ты
Взглянуть иначе? О восторженный
Получатель того, что следует
получить,
Как втемяшить тебе, что намного
лучше
Ждать и подготовить наше ожиданье
К великой гонке, масса деталей
которой
Еще спрессована в будущем восторге,
Как японский бумажный цветок.
Из книги “Поставьте здесь свое имя”
Поставьте
здесь свое имя
Но как же я могу быть в этом баре и
в то же время
отшельником?
Колония муравьев маршировала мне
навстречу,
растянувшись вдаль, где они были
малы, как муравьи.
Их вожак держал прутик величиной с
тополь.
Он несомненно предназначался мне.
Но он не мог этого сказать с
тополем, зажатым в
жвалах.
Ладно, забудем об этом пейзаже и
обратимся к
Парижу.
Муравьи шагают по
Champs-Elysées
в снегу, по двое и по трое,
разговаривая,
являя общительность, о которой
никто и не
подозревал.
Самые крупные уже почти дошли до
аллегорических
статуй
французских городов (так ли?) на
Площади Согласия.
“Видишь ли, я говорила тебе, что он
будет метать
громы и молнии.
Сейчас он просто сидит в своей мансарде
и заказывает обильные блюда из
ресторана
поблизости,
словно Бог хотел, чтобы он
помалкивал”.
“А ты похожа на портрет мадам де
Сталь Овербека,
то есть слегка серьезна и размыта.
Запомни, что можешь прийти ко мне в
любое время
поделиться всем, что тебя тревожит,
только не
проси денег.
Днем и ночью мой дом и кров открыты
для тебя,
как ты прелестна”.
Бар неожиданно оказался уютным.
Я намеревался остаться. В нем был
будильник.
Посетителей приглашали угадать
время (будильник
всегда ошибался).
Нахлынула толпа более
жизнерадостных граждан,
распевающих “Марсельезу”,
поздравляющих друг друга невесть с
чем, с цветом
носок, и отпивая из общего графина.
“Я так люблю, когда он такой,
что случается в середине августа,
когда лето
приближается
к концу, а искорка осени — лишь в
уголках его глаз,
прогноз хроники изморози“.
“Да, и он собирался скупить все
шоколадки из
автомата,
но что-то произошло, стены
обрушились (кто знал,
что река поднимется столь
стремительно?) и одного
за другим смывало людей,
ласково называвших друг друга,
используя клички
домашних животных”.
“Ахилл, познакомься с Ангусом”.
Потом все так
быстро произошло, мне
кажется, я не знал, куда мы все
двигались, куда нас
вела
мостовая.
Все было очень тихо в oubliette[7].
Я все еще читаю “Жан-Кристоф”. Никогда
не
дочитаю чортову книжку.
Теперь пора тебе выйти на свет
и поздравить всех, кто остался в
этом городе. Людей,
выживших
после затмения. Но я полностью
пленен тобой,
всегда был.
Зажги свечку в моем венке. Буду
твоим навсегда и
поцелую тебя.
Перевод
Яна Пробштейна
Из книги “Мирская страна”
Вызывающее
поведение
На мгновение: мы успели поймать
дух того, что уходит. Успели все
это
запомнить. Паутинки над взморьем,
по ветру. Девчушка, отваги полна,
говорила где облак, а где паутина —
все это загадочно
и субъективно. Позже паутинки
всплывали,
как саван, над цементными снами,
где жизнь и такси.
Что ж, вполне ожидаемо, так и
бывает
с тем, что себя исчерпало, а после
—
вернулось, как память. А лучшего
мы не видали. Слишком быстро июль
миновал.
Но дело не в этом, пускай
начинали круги мы чертить и бросали
на полпути, порой ближе к концу, —
тут важнее свеча
на чердаке, с ее руганью тихой
на погоду, пожарные рвы.
Представьте кино —
слепок с чьей-то жизни, длиною с
нее, та же скука,
и вам в нем играть, в эпизоде: роль
очень важна,
может статься, важней даже, чем у
героя.
Да и как ты расскажешь о фильме,
когда половина
прошла? Словно в тундре, пастелью
набросанной, —
всюду толпа, будто мандала, —
маленькой девочке здесь не
пробиться.
Она с нами играет, участница пышных
процессий, но
кто-то —
кто-то отсутствует: тема вины. И
погода —
что с нею поделать? Все — поздно. И
вепря глава
над камином таращится злобно, в
одиночестве:
глазки, налитые кровью, ведь все
миновало — без
толку.
Слишком поздно уже — для гусар и
фигуры на заднем плане, склоненной в поклоне: по молодости я
думал,
будто это какой-то волшебник, а
может быть,
знахарь из далекой столицы. Теперь
я ни в чем не
уверен.
Черный
принц
То ли листья шуршат под ногами в
лесу,
То ли пришло письмо от Мышиного
короля,
Без даты: выдвигайся обратно к
границе, все
прощено.
И он пропал: берег острова, из тех,
что нет
на карте, невнятное бормотание.
Речь становилась
пронзительно
ясной, если верить жестикуляции. Но
это — когда
ветер сносил вбок
слова, так что сказанное теряло
всякий смысл, для
кого-то столь важный.
Может, это отпечатки следов в лесу
или давняя депеша Мышиного Короля,
говорящая: вернись на межу, все
прощу.
Перевод
Антона Нестерова
Из книги “Быстрый вопрос”
Краткий
ответ
Я вынужден ходить во сне большую
часть времени.
Мы держимся этих старых путей,
иногда доводят они
до беды, а потом и гейзер пропал,
временем пожран. В нем самом не так
уж
силен рев, сила ломит силу,
наверстав
во времени, что потеряно в
скорости.
Водопады, каньон, царское я-же-тебе-говорил,
возвращаясь, приветствует нас в
начале.
Как твое путешествие? О, оно было
недолгим,
видишь ли, сложено, словно края
мечты о вещи в себе. Ну и к чему
мы пришли? К прошлому, толщиной
с бумажный лист, а жаль. Мы
изрыгаем
старые гимны и то, что прошло, но
зачем
этим жить. Зачем усложнять то,
что и так сложно? Если оно скучно,
но иначе, все же интересно тоже.
Об этом и речь.
Вот негодяй, перепрыгнул через
забор.
Теперь вытираю пенсне. Ты слышал
что-то
о том, кто сказал, что вернется,
когда все
закончится?
Он избегает меня даже в моих снах.
То время было
особенно многообещающим, как нам
казалось. Но
солнце
скрылось, и вновь идет дождь. Точно
как в дне
из компендиума. Я за тебя поручусь,
и мы пойдем крутить, как будто
ничего не взошло
и горизонт леса смотрит на нас.
Проповедник
встряхнул головой, евангелист
балансирует двумя
катушками
на конце самодельной веревочки. Мы
слишком
далеко зашли.
Вернемся через денек-другой.
Из новых
стихотворений
Пироговый
округ
Вот что нам нужно сделать
в определенный момент (дождись его,
эффенди): изучи дешевые подделки
сомнительного происхождения. Готовы
ли мы
приступить?
Четыре отрицания дают утверждение.
Я даже стал
членом горсовета.
Последовало море внимания и круглые
пятерки,
но я был так удручен, корабельной
собачонке
так казалось, по крайней мере. Она
резво вилась вокруг.
Это они могут заставить
человека достичь результатов,
подчищать
за ним. Увидим, кто скоро достигнет
финиша
в шоке.
Ничего не могло не понравиться
в новой системе самоконтроля, но
странно,
что пироговый округ проголосовал
против нее.
Однако я, хранитель невозмутимости,
развернул
шарниры на 180 градусов. Гармоника
хранит свой глупый эликсир
под замком в темной глубине.
Спасибо, кстати.
Я видел, как дочь его короля и
иллюстратора,
Миссиз Уолтер Х. Браун,
промелькнула за кустами,
блестевшими росой, словно в ином
времени.
Лизи! Лизи Браун! Я заикался. Но
она не обращала
никакого внимания на меня или сотню
с лишком
других гостей,
собравшихся на лужайке
приветствовать весну.
Это — зловеще.
Но все ж мне удалось словить ртом
воздух
И еще оставить добавку на завтрак.
И все же были две вещи, которые не
уходили
и не вернулись. Ума не приложу.
Должно быть выпивка,
кошачьи интриги. Могу я наконец
пойти сейчас к
врачу?
Подросток-поклонник наложил на бар
на Пятой
авеню,
куда они смогут или не смогут
пробиться
с правильным или неправильным
подходом.
Прошло уже три года…
Вот и все — остальное нам не
известно!
Придется вам сделать это через
силу.
А мы придем и посмотрим.
Перевод
Яна Пробштейна
[1] Harriet Zinnes. John Ashbery: The
Way Time Feels Аs It
Passes. // The Hollins Critic XXIX. 3 (June 1992). — P. 4.
[2] Michiko Kakutani. With Poetic
Licence. А review
of Selected Poems hy John Ashbery. // The New York Times, 7 Dec., 1985, Sec. — С. 18.
[3] Dana Gioia. David Mason and Meg
Schoerke with D. C. Stone. Twentieth Century American Poetics. Poets on the Art
of Poetry. — New York: McGraw Hill, 2004. — P. 285.
[4] John Ashbery. The Invisible
Avant-Garde. Цит. по Gioia, Dana et al. 290.
[5] Ibid., 291.
[6] William Packard. Craft Interview
with John Ashbery // The Craft of Poetry / William Packard (Ed.) Garden City. —
NY: Doubleday, 1974. — P. 128.
[7] Потайная подземная темница с люком (франц.). (Прим. перев.)