Перевод и вступление Светланы Силаковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2017
Сборник “Руководство
для домработниц”, из которого взяты рассказы для нашей публикации, в 2015 году
произвел фурор в США. Он вошел в списки “Лучшие книги года” самых разных
англоязычных изданий — от “Нью-Йорк таймс бук ревью” и “Гардиан” до “Паблишерс
уикли” и “Базфида”.
Между тем сборник, который принес
Лусии Берлин громкую известность, появился спустя одиннадцать лет после ее
смерти. Рассказы уже публиковались в 80-90-е годы или еще раньше. При жизни у
Берлин был узкий круг горячих поклонников: друзья (в том числе писатели),
коллеги-преподаватели и студенты (в 90-е годы она преподавала литературное
мастерство в университете Колорадо), издатели и читатели ее книг, выходивших
небольшими тиражами в маленьких независимых издательствах.
“Рассказы Лусии Берлин
наэлектризованы, они искрят и гремят, словно соприкоснувшиеся провода под
током. Отзываясь на эти импульсы, душа читателя, очарованная, впадающая в
экстаз, тоже трепещет, и включаются, кажется, все нервные клетки. Именно это
нам и требуется от чтения: чтобы голова работала, а сердце учащенно билось”, —
написала в предисловии к этому сборнику американская писательница Лидия Дэвис,
лауреат Международной Букеровской премии.
Писатель Стивен Эмерсон,
составитель сборника и близкий друг Лусии Берлин, сравнил ее прозу с игрой
ударника-виртуоза: “Не оттого, что ее произведения похожи на музыку для
ударных, а потому, что в них столько всего происходит. Проза, раздирая бумагу
когтями, срывается с книжных страниц. Она полна жизни. Она обнажает всю
подноготную”.
Можно ли считать рассказы Берлин
автобиографическими? По крайней мере, писательница подарила героиням многие
детали и обстоятельства своей собственной жизни. Лусия Берлин родилась на
Аляске, росла в Техасе и Чили, с детства страдала сколиозом, свободно владела
испанским, трижды была замужем (за скульптором и двумя джазовыми музыкантами,
Берлин — фамилия третьего мужа), поднимала четверых сыновей, в основном, одна,
работала то учительницей, то домработницей, то регистратором в больнице,
поборола алкоголизм, в последние годы жизни тяжело болела… Обо всем этом — и
многом другом — она пишет честно, ярко, не без горького юмора.
Но как говорил один из ее сыновей:
“Наши семейные истории и воспоминания постепенно перекраивались,
приукрашивались и редактировались до такой степени, что теперь я точно не знаю,
как все происходило взаправду. Лусия утверждала: это неважно, главное — сам
рассказ”.
Угол зрения
ВООБРАЗИТЕ,
что рассказ Чехова “Тоска” написан от первого лица. Старик рассказывает нам,
что у него только что умер сын. Мы почувствуем себя неловко, заерзаем, даже
заскучаем — совсем как седоки в рассказе. Но беспристрастный голос Чехова
убеждает нас, что старик достоин уважения. Мы заражаемся авторским сочувствием
к герою, мы потрясены если и не смертью его сына, то разговором старика с
лошадью.
По-моему,
штука в том, что все мы чувствуем себя на свете довольно неуверенно.
Сейчас
объясню. Допустим, я просто дам высказаться женщине, про которую сейчас пишу…
“Я не
замужем, мне далеко за пятьдесят. Работаю медсестрой в частной клинике. Домой
возвращаюсь на автобусе. По субботам стираю, потом иду в ‘Лакиз’ за продуктами,
покупаю воскресную ‘Кроникл’ — и снова к себе”.
Вы
скажете: “Ох, избавьте нас от этого занудства”.
Но мой
рассказ начинается так: “Каждую субботу, после прачечной самообслуживания,
после супермаркета, она покупала воскресную ‘Кроникл’”. И только благодаря
тому, что рассказ написан от первого лица, вы будете выслушивать пресные детали
маниакально-неизменного распорядка этой женщины, Генриетты. Подумаете: “Ну,
если автор находит в этой унылой тетке что-то, достойное литературы, чем черт
не шутит… Почитаю еще немножко: посмотрю, что произойдет”.
Да
ничего не произойдет. И вообще рассказ пока не готов. Но я надеюсь набросать
легкими штрихами столь достоверный портрет этой женщины, что вы волей-неволей
начнете ей сочувствовать.
Почти
все писатели берут реквизит и декорации из собственной жизни. Например, моя
Генриетта каждый вечер съедает свой скудный, жалкий ужин, подстелив под тарелку
синюю пластиковую салфетку, орудуя красивыми увесистыми столовыми приборами —
итальянскими, из нержавеющей стали. Деталь странная и, казалось бы, нелогичная,
потому что эта женщина старается даже бумажные полотенца покупать со скидкой,
зато возбуждает в читателе любопытство. По крайней мере, надеюсь, что
возбуждает.
Пожалуй,
в рассказе я не стану давать никаких объяснений. Я сама пользуюсь за столом
такими изысканными приборами. В прошлом году заказала шесть штук по рождественскому
каталогу МoМА[1]. Аж за сто долларов, но я сочла,
что затраты себя оправдают. У меня шесть тарелок и шесть стульев. А вот возьму
да приглашу гостей на обед, подумала я. Но оказалось, сто долларов — это за
шесть предметов. Две вилки, два ножа, две ложки. Комплект на одну персону. Я
постеснялась возвращать покупку, подумала: ну ладно, может быть, через год
закажу еще комплект.
Генриетта
ест своими красивыми вилками-ложками и пьет из фужера минеральную воду
“Калистога”. Перед ней — салат в деревянной миске и какой-нибудь разогретый
полуфабрикат бренда “Тонкая талия” на мелкой тарелке. За ужином она читает
раздел “По странам и континентам”, где все заметки написаны от первого лица и —
полное ощущение! — одним и тем же человеком.
Скорей
бы понедельник, думает Генриетта. Она влюблена в доктора Б., нефролога. Многие
медсестры и секретарши влюблены в “своих” врачей. Синдром Деллы Стрит[2], так сказать.
Доктор
Б. списан с нефролога, у которого я когда-то работала. Я-то определенно не была
в него влюблена. Иногда говорила в шутку, что у нас высокие отношения,
переходящие из любви в ненависть и обратно. Он возбуждал столь непреодолимую
ненависть, что я невольно вспоминала, до чего порой доводит любовь.
Но
Ширли, на чье место я пришла, все-таки была в него влюблена. Она показала мне
все, что надарила ему на дни рождения. Горшок с плющом на медной подставке в
виде велосипеда. Зеркало с нарисованным коала. Набор авторучек. Она сказала,
что он был в восторге от всех ее подарков, кроме велосипедного сиденья из
мохнатой овчины. Сиденье пришлось обменять на велосипедные перчатки.
В моем
рассказе доктор Б. насмехается над Генриеттой из-за такого сиденья, язвит,
глумится — что-что, а это он отлично умел. Собственно, это будет кульминация
рассказа: до Генриетты дойдет, как он ее презирает, как жалко выглядит ее
любовь.
Выйдя
на работу, я в первый же день заказала одноразовые халаты. Ширли предпочитала
хлопчатобумажные: “Голубые в клеточку — мальчикам, розовые с розочками —
девочкам”. (Почти все наши пациенты были так дряхлы, что не могли шагу ступить
без ходунков.) Каждую пятницу она затаскивала в автобус и везла домой баулы с
грязным бельем, и не только сама все стирала, но еще и крахмалила, и гладила.
На мою Генриетту я тоже взвалила эту обязанность: гладит она по воскресеньям,
после уборки в квартире.
Естественно,
в рассказе я много пишу про привычки Генриетты. Привычки. Сами по себе — вроде
и не такие уж страшные, но до чего же долговечные… Год за годом, каждую
субботу.
Каждое
воскресенье Генриетта читает развлекательное приложение к “Кроникл”. Сначала —
гороскоп: он всегда на 16-й странице — у газеты тоже свои привычки. Обычно
звезды пророчат Генриетте что-нибудь пикантное: “Полнолуние, мои
соблазнительные Скорпионы, и вы знаете, что это значит! Готовьтесь воспылать!”.
По
воскресеньям, после уборки и глажки, Генриетта готовит на ужин что-нибудь
особенное. Корнуэльский цыпленок. Фарширован кулинарной смесью “Суперкулинар”.
Подается с клюквенным соусом. Горошек в белом соусе. На десерт — шоколадка
“Твоя навеки”.
Вымоет
посуду — и смотрит “60 минут”. Не потому, что ей так уж интересна передача.
Нет, ей нравятся ведущие. Дайана Сойер — такая воспитанная, такая хорошенькая,
а все мужчины солидные, надежные и душой болеют за страну. Генриетте нравится,
когда они встревоженно качают головой или, если сюжет смешной, улыбаются и
качают головой. А больше всего нравится циферблат крупным планом. Минутная
стрелка и тик-так-тик-так — голос времени.
После
этого Генриетта смотрит “Она написала убийство”. Сериал ей не нравится, но в
этот час все равно больше нечего смотреть.
Описание
воскресенья дается мне с трудом. Как передать эту томительную опустошенность —
ощущение от воскресных дней? Почты нет, далекие газонокосилки, безысходность.
И
еще… как описать нетерпение Генриетты: скорей бы утро понедельника.
“Тр-р-тр-р” — педали его велосипеда, и одно-единственное “щелк” — замок на
двери кабинета: доктор запирается, чтобы переодеться в голубой рабочий костюм.
— Ну
как, хорошо провели выходные? — спрашивает она. Он никогда не отвечает. Никогда
не здоровается, никогда не прощается.
По
вечерам она распахивает перед ним дверь, когда он выкатывает велосипед наружу.
— До
свидания! Всех благ! — улыбается она.
— Каких
еще благ? В вашем понимании или в моем? Ради бога, забудьте это выражение.
Но, как
бы мерзко он себя ни вел, Генриетта верит, что между ними протянулась ниточка.
У него косолапость, и он сильно хромает, а у нее сколиоз — искривление
позвоночника. Строго говоря, она горбунья. Она стыдлива и робка, но понимает,
откуда в нем эта ершистость. Однажды он ей сказал, что у нее есть оба качества,
необходимые медсестре: “раболепие и глупость”.
После
сериала Генриетта принимает ванну, балует себя бомбочками для ванны с ароматом
разнотравья.
А
потом, натирая руки и щеки лосьоном, смотрит новости. Ставит чайник. Ей
нравится прогноз погоды. Маленькие солнышки над Небраской и Северной Дакотой.
Тучи с дождем над Флоридой и Луизианой.
Она
лежит в постели, прихлебывая травяной настой “Засоня”. Жалеет, что вышло из
строя старое электрическое одеяло с переключателем “Нагрев слабый — умеренный —
сильный”. Новое рекламировалось под слоганом “Ваше умное электроодеяло”. Оно
знает, что сейчас не холодно, и отказывается нагреваться. Как же Генриетте
хочется, чтобы оно нагрелось, хочется тепла. Одеяло само себя перемудрило! Она
хохочет. В тесной комнате этот звук может вызвать оторопь.
Она
выключает телевизор и допивает маленькими глотками настой, слыша, как
автомобили заезжают на бензоколонку “Арко” напротив ее дома, а потом отъезжают.
Иногда какой-нибудь, скрипя тормозами, останавливается у телефонной будки.
Хлопок дверцы, и вскоре машина уносится прочь.
Слышно,
как к телефонам опять кто-то подъезжает, медленно. Из машины гремит джаз.
Генриетта выключает свет, приподнимает — самую чуточку — жалюзи над своей
кроватью. Окно запотело. Из автомобильного радиоприемника звучит Лестер Янг.
Мужчина в телефонной будке прижимает трубку подбородком. Утирает лоб носовым
платком. Я, упершись локтями в холодный подоконник, наблюдаю. Слушаю сладкий
саксофон: “Платье в горошек и лучик луны”[3]. На запотевшем стекле пишу
одно-единственное слово. Какое? Свое имя? Имя мужчины? Генриетта? Люблю?
Неважно — я все равно торопливо стираю это слово, пока никто не заметил.
(Остальные
рассказы см. в бумажной версии.)