Перевод с немецкого Дарьи Андреевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2017
Vladimir
Nabokov Lushins Verteidigung / Aus
dem Russischen übertragen von Dietmar Schulte. — Hamburg: Rowohlt, 1961
Перевод с немецкого Дарьи
Андреевой
Недавнюю
(тридцать лет назад написанную!) книгу Набокова можно рассматривать с самых
разных ракурсов. Можно, к примеру, сказать: взгляните, какой серьезный и
сильный автор, кто бы мог подумать — после его фривольного, может, только на
поверхностный взгляд, но все же фривольного романа “Лолита”; впрочем, так
бывает: серьезный автор всю жизнь трудится на совесть и тщетно ждет награды за
свои усилия, но терпение в конце концов иссякает, и он, отбросив соображения
приличия, бесцеремонно распахивает дверь в мир большой литературы, и только
тогда скандальная слава выталкивает на поверхность и все его серьезные
творения…
Или можно
сказать так: начало довольно скучное, обрывки воспоминаний, описанные
отрывистым языком, но затем дело идет живее, стиль плавно меняется, из
резюмирующего превращаясь в анекдотический, сюрреалистический, звучит зловещий
удар гонга, а под конец — мастерски аранжированный взрыв, как гром среди ясного
неба…
Или так:
автор — прирожденный юморист, причем его юмор — юмор в высшем, эстетическом,
понимании; только дозирует его Набоков очень скупо. Но разве не знаменательно,
что этот грузный, мечтательный шахматист, словно ключевая для Набокова фигура,
много позже возникнет вновь в “Лолите”, пусть на мгновение, зато приправленный
изысканными, пряными юмористическими специями? За этим стоит нечто гораздо
более глубокое, но что — еще предстоит выяснить.
Или:
сумасбродный русский, который ни в чем не знает меры, эмигрантское общество,
где каждый — оригинал, безумный народ, психологическое исследование расы,
рожденной для страданий, ведь дитя большевистских дипломатов растет таким же
упрямым и черствым, как некогда в старой России рос сам Лужин…
Все это,
впрочем, — пустые слова, создающие иллюзию понимания, хотя подобные слова можно
сказать о любой добротной развлекательной книжке. Все это — пути, ведущие в
никуда, пути ложные. Роман — лишь тогда произведение искусства, когда он являет
собой таинственный символ человеческого бытия. “Защита Лужина” — тот самый
случай.
Застенчивый,
замкнутый в своем внутреннем мирке ребенок растет, почти ни с кем не общаясь и
почти ничем не увлекаясь, не испытывая никакого вкуса к “жизни”, и вдруг
вскидывается, как от удара током, соприкоснувшись с шахматами. Так начинается
жизнь, всецело посвященная мономании, триумфальное шествие по шахматному миру:
он побеждает в Париже, так и не увидев Парижа, побеждает в Риме, так и не
увидев Рима, нигде он не видит ничего, кроме шахматных фигур, комбинаций, атак,
защит — только победы и грязные рубашки, победы и унылая еда, минеральная вода
и победы, ожирение, одышка, нежелание ни с кем разговаривать, душевное
рассеяние, зато шахматы и победы…
И вот
однажды является молодая дама, неохотно-очарованные взоры, и тут же —
отказывает дар к комбинациям, зато приходит охота жениться, сверхчеловеческие
усилия при подготовке к крупному турниру, помолвка, провал на турнире, клиника
нервных болезней, выздоровление, женитьба, шахматы под запретом.
Мнимый
покой, душевное рассеяние, опять шахматный соблазн, противостояние, терзания
сумрачного духа — и вдруг озарение: я проиграл, нормальное мне не под силу,
шах, я выбит, сброшен с доски, гром, взрыв.
И снова
есть разные пути интерпретации, но теперь все эти пути исходят из центра
символа, это верные пути, а все они ведут в Рим. Итак: однобокая одаренность, к
обычной жизни не приноровленная. Ее мало даже для мономанного существования, не
то что для человеческого. Попытка играть сначала одну, а потом другую партию
неожиданно обнажает абсолютную пустоту…
Или —
шахматы? На их место смело можно ставить искусство. Мономания, которая рано или
поздно приводит к краху, — тому примером может служить любой художник, который
хоть и одерживает победы, но всегда понарошку, предпринимает тщетные попытки
ухватиться за обывательскую альтернативу, но мономанный родничок продолжает
подспудно подтачивать его и внезапно вновь вырывается наружу, бурлит,
захлестывает, подминает под себя. Искусство пожирает человека.
Или —
шахматы, искусство, ладно-ладно, пускай, но может, тут сама жизнь? Человек
начинает жить сумбурно, затем выбирает свой путь (или путь выбирает его),
бредет, спотыкаясь, пока не уткнется в непреодолимое препятствие, перед которым
всякий отступит, затем какие-то окольные тропки, лазейки и вверх тормашками в
пропасть, опоры больше нет, держаться не за что, в конце тьма — для Лужина, для
тебя, для всех. Защиты не существует, в конце всех постигнет грандиозный мат.
Символы
многогранны и в то же время наивны, края их размыты, но ядро цельно, они
напоминают слизистые ракушки, в сердцевине которых — твердая жемчужина. Они
постепенно раскрываются и все же ускользают, тревожат и дарят чувство
освобождения, тешат высшие чувства и отдаются в душе тех, кто с ними
сталкивается. Все это можно сказать о произведении Набокова, которое начинается
тяжеловесно, а потом все ускоряется, под конец превращаясь в неудержимый вихрь.
Frankfurter Allgemeine Zeitung, 1961, Dezember 5, S. 29