Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2017
Сорок
лет тому назад в Лозаннском госпитале скончался Владимир Набоков. Тогда, в июле
1977-го, автор “Дара”, “Отчаяния”, “Защиты Лужина” и “Приглашения на казнь”
воспринимался во всем мире как “один из крупнейших американских писателей
послевоенного времени”[1].
В почтительных некрологах, которыми откликнулись на его смерть все крупнейшие
западные издания, в первую очередь упоминались прославленные англоязычные
романы: “Бледный огонь”, “Ада” и, конечно же, “Лолита”, принесшая своему
создателю богатство и скандальную известность.
“Чопорная
отчизна” Набокова хранила суровое молчание, и лишь в немногочисленных
поминальных статьях русской зарубежной печати он — не без полемического запала
— был назван “последним представителем русской классической традиции”, чье “англоязычие <…> — это всего лишь отголосок
традиционного англоманства старого дворянства”[2].
С
точки зрения сегодняшнего дня, когда двуязычное набоковское творчество
берлинского, парижского, американского и швейцарского периодов рассматривается
как единое целое, споры о том, русским или американским писателем был Владимир
Набоков, выглядят совершенно бессмысленными. Многоликий Протей, перепробовавший
всевозможные жанры и стили, творивший вне литературных “-измов”
и школ, “своенравный любовник изощренной, ветреной фантазии, любитель
жонглировать настроениями, идентичностями, возможностями и отражениями”
(воспользуюсь определением Зигфрида Ленца)[3],
Набоков в равной степени принадлежит и русской, и англо-американской
словесности. Гордость русской эмиграции В. Сирин и маститый американский
литератор Vla-deem-ear Nah-boak-off
соединились в одной величественной фигуре с того момента, как сошлись в одной
точке две силовые линии: с одной стороны, ассимиляция Западом русскоязычного
наследия писателя и с другой — наше освоение его англоязычного творчества. К
настоящему времени оно практически завершено: почти все англоязычные романы и
рассказы Набокова по нескольку раз переведены на русский язык. Изданы набоковские
лекции, том интервью и критических статей[4];
достоянием российских книгочеев стал “эпистолярный роман” Набокова и его
американского друга-недруга Эдмунда Уилсона[5].
В
общем, у российских набокофилов со стажем, не
пропускавших ни одной публикации Набокова и давно составивших целую библиотеку
его художественных и нехудожественных произведений, может сложиться
впечатление, что некогда дразнящий своей таинственной новизной литературный
материк по имени “Владимир Набоков” окончательно освоен, более того —
досконально изучен, размерен, расчерчен, прорежен, залит бетоном многомудрых
теорий и замысловатых литературоведческих интерпретаций.
“Итак
— подбираемся к концу. Правая, еще непочатая часть развернутого романа, которую
мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли
еще (и все радовала пальцы спокойная, верная толщина), вдруг, ни с того ни с
сего, оказалась совсем тощей: несколько минут скорого, уже под гору чтенья —
и… ужасно!” — всем нам, любителям Набокова, порой приходит на ум этот пассаж
из “Приглашения на казнь”…
Хочу
развеять пессимистические настроения: набоковские архивы еще толком не
разобраны, еще таят в себе немало сокровищ для знатоков и ценителей. К тому же
если поскрести как следует газетно-журнальные сусеки в поисках затерявшихся
критических статей и интервью Набокова, если обратиться к доступной, но
наименее изученной и наименее востребованной части его творческого наследия —
англоязычной поэзии, а также к англоязычным письмам, то можно набрать достаточно
материала, чтобы достойно отметить знаменательную дату, порадовав набоковских connaisseurs полноценным тематическим номером.
Основу
его составляет внушительный эпистолярный блок, охватывающий обширный временной
промежуток (с 1935 по 1977 годы) и наглядно представляющий эволюцию
“литературной личности” писателя: от никому не известного на Западе
литератора-экспатрианта, пытающегося пробиться к англоязычному читателю, а
потому вынужденного выступать в роли робкого просителя: вежливо, но с
достоинством разъясняющего издателям суть своих произведений и защищающего их
от редакторского произвола, до избалованного мировой славой капризного мэтра,
въедливо вникающего во все подробности очередного издания (включая оформление
обложки и рекламу), хлещущего бичом нерадивых переводчиков и нерасторопных
распространителей.
Некогда
Василий Розанов утверждал, что письма писателей
— это “особый отдел литературы”, который “станет самым любимым предметом
чтения”[6],
причем ставил этот “отдел” выше художественных произведений, поскольку в них
авторы “раскрашивают себя перед читателями, приписывают себе мнения, каких на
самом деле не имеют <…>; притворяются равнодушными к тому, что на самом
деле горячо любят, и заинтересованными в том, к чему на самом деле равнодушны”[7].
А вот в письмах, “написанных впопыхах, среди дела, и о которых автор большею
частью через час забывает”, “он — без роли; смиренный актер, без грима и
костюма”; его личность якобы “вдруг встает вся, и притом ‘как есть’”; здесь,
мол, “льется настоящая литература, только по обстоятельствам не дошедшая до
печатного станка”[8].
К
некоторым письмам Набокова эти слова
применимы в полной мере. Здесь, в первую очередь, нужно вспомнить его поэтичные
послания двадцатых-тридцатых годов жене (к настоящему времени они полностью опубликованы
лишь в переводе на английский[9])
или сдобренные шутками и каламбурами (а порой и пропитанные полемическим ядом),
весьма откровенные эпистолы ближайшим друзьям: например, Роману Гринбергу и
Эдмунду Уилсону. Однако даже в дружеских посланиях, где Набоков “подчас снимал
литературную маску и демонстрировал черты живой рефлектирующей личности,
далекой от образа высокомерного и холодного сноба”[10],
мы вряд ли сможем увидеть его “как есть”, “без грима и костюма”. Даже в
интимной переписке он оставался художником, homo ludens’ом, падким на розыгрыши и мистификации, склонным к
преувеличениям и стилизации[11].
Что
уж тут говорить о предложенных вашему вниманию письмах из сборника “Selected Letters” (1989),
подготовленного набоковским наследником, пожалуй, с единственной целью:
закрепить в читательском сознании образ великого V. N., литературного
небожителя, чей светлый лик не омрачен ни единым пятнышком “человеческого,
слишком человеческого”. Как и сборник отобранных, отредактированных,
отшлифованных интервью “Твердые суждения” (1973), “Selected
Letters” можно использовать как учебное пособие по
стратегии литературного успеха и выстраиванию писателем своей “публичной
персоны”. В многостраничном томе преобладают письма делового характера.
Основные адресаты — представители книжного бизнеса: издатели, литературные
агенты, редакторы, переводчики, критики, а также первые исследователи и
интерпретаторы — все те, кто так или иначе обеспечивал успешное
функционирование писательского проекта “Vladimir Nabokov”.
Поэтому
неудивительно, что по своей эмоциональной окраске selected
letters разительно отличаются от раскованных,
непринужденных писем, адресованных родственникам, возлюбленным или ближайшим
друзьям. Если в доступной нам частной переписке Набокова взрываются
юмористические шутихи или бурно льются лирические потоки — “Как мне объяснить
тебе, мое счастье, мое золотое изумительное счастье, насколько я весь твой — со
всеми моими воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними вихрями?” (из письма
от 8 ноября 1923 г. Вере Слоним, в скором будущем ставшей женой писателя)[12],
— то в упомянутом сборнике 1989 года преобладает суховатый,
холодновато-отчужденный тон. Вместо лирических медитаций и “внутренних вихрей”
— четкие инструкции издателям: как нужно организовать рекламу очередного
романа, как должна выглядеть обложка книги, когда прислать корректуру, каким
должен быть гонорар и как его выплачивать (желательно — по частям, чтобы легче
было выскользнуть из налоговых тенет); или сердитые замечания редакторам
журналов в связи с вольностями интервьюеров, допустивших отсебятину при
передаче “твердых суждений” монтрейского гуру; или
вежливые отказы: от приглашений вступить в такое-то общество (академию, союз),
от предложений принять участие в конференции (фестивале, съезде, симпозиуме); или
отрицательные ответы на просьбы написать статью, заполнить анкету, дать
автограф, наконец. It’s nothing
personal, it’s just business.
В
эпистолярном романе с издателями и редакторами мы не встретим ядреных словечек,
какими Набоков мог щегольнуть в посланиях доверенным корреспондентам (“Пропасть
перевел и прозы, и стихов на английский и написал о паршивых переводчиках в ‘New Republic’. Скажем, нужно
знакомить студентов с ‘Шинелью’, а перевод пердовый —
и приходится заново переводить”[13];
или еще хлеще — из письма Э. Уилсону от 16 июня 1942 года: “Razyebi tvoyu dushu, —
сухо сказал В.”); нет здесь эпиграмм и веселых стихотворных экспромтов “на
случай” (какие встречаем, например, в переписке с Глебом Струве: “Из Глеба
выйдет больше толка, / чем из дурного Святополка!”[14]
— намек на избрание Струве лектором в лондонскую Школу славяноведения после
отставки большевизана Д. П. Святополк-Мирского).
Автор
“Selected Letters” не
балует корреспондентов интимными признаниями, не сообщает им подробности своей
частной жизни, редко отвлекается на темы, не связанные напрямую с издательским
процессом. И потому не ждите сенсаций, не ждите от позолоченного божка
“исповеди горячего сердца”.
Тем
не менее предлагаемая вашему вниманию подборка весьма информативна и
заслуживает внимания хотя бы потому, что дополняет наше представление о “трудах
и днях” русско-американского классика, добавляет пусть и скупые, но все же
яркие штрихи к его портрету. Центральное место в ней, конечно же, занимает “l’affaire Lolita”: по письмам
конца сороковых — конца пятидесятых годов можно проследить драматичную историю
публикации и восприятия взрывоопасного шедевра.
Особой
ценностью обладают те письма, в которых писатель делится творческими планами,
предлагает потенциальным издателям конспекты задуманных романов или выступает
интерпретатором собственных творений: поясняет непонятливым корреспондентам
“темные места”, раскрывает им тайны романной архитектоники и секреты сюжетных
ловушек, приготовленных для доверчивых читателей, дает оценки и характеристики
своим персонажам. Знакомство с подобными автокомментариями
существенно обогатит наше понимание, казалось бы, читаных-перечитаных
набоковских шедевров, а заодно и позволит дезавуировать многие извилистые
интерпретации, которые громоздят вокруг них профессиональные набокоеды.
Например, те из них, кто с прокурорским пафосом низводят Германа Карловича,
героя-повествователя романа “Отчаяние”, до роли жалкого графомана, “способного
лишь на хамскую и банальную профанацию искусства”, весьма удивятся, если
ознакомятся с характеристикой, данной ему в набоковском письме от 28 ноября
1936 года[15]. А
тем, кто увяз в бесплодных словопрениях по поводу “истинного авторства” поэмы
“Бледный огонь” и циклопического комментария к ней, настоятельно советую
прочитать авторские пояснения в послании редактору “Эсквайра” (от 23 марта 1961
года), где черным по белому написано: “…автор [поэмы “Бледный огонь”] —
американский поэт и ученый, один из героев моего нового романа, в котором эту
поэму приводит и комментирует сумасшедший”[16].
Надеюсь,
что не меньший интерес у любителей Владимира Набокова вызовут и материалы
других разделов тематического номера. Во-первых, никогда не переиздававшиеся и
не переводившиеся рецензии — первые тексты, написанные Набоковым в Америке с
подачи его нового приятеля Эдмунда Уилсона; во-вторых, интервью (вашему
вниманию предлагаются поскребыши, не попавшие в канонический том “Твердых
суждений” и оставшиеся незамеченными отечественными литературоведами и
публикаторами), а также примыкающие к ним образчики гибридного жанра
“очерка-интервью”, в которых высказывания писателя, обрамленные пространными
рассуждениями и комментариями журналиста, по большей части либо
пересказываются, либо передаются в форме косвенной и несобственно-прямой речи.
Как
составитель не могу не похвастаться: раздел интервью открывается во всех
отношениях уникальным текстом — расшифровкой первого телеинтервью Набокова,
записанного в ноябре 1958 года для Канадской радиовещательной корпорации
(Си-би-си). В отличие от большинства набоковских интервью шестидесятых-семидесятых
годов, представлявших собой письменные ответы на заранее присланные и
согласованные вопросы, интервью Си-би-си примечательно тем, что писатель вживую
общался сразу с двумя собеседниками (журналистом Пьером Бёртоном
и весьма влиятельным американским критиком Лайонелом Триллингом, который вскоре после передачи написал вдумчивое
эссе о “Лолите”[17]);
несмотря на заготовленные шпаргалки (на крупных планах хорошо видно, как он
временами косит на них глазом), бóльшую часть триалога Набоков говорил не по бумажке, откликаясь, пусть и
с запинками, на неотрепетированные вопросы и реплики собеседников.
*
* *
Добрую
половину набоковского номера занимает раздел “Писатель в зеркале критики”, куда
вошли главным образом прижизненные критические отзывы американских и
европейских критиков на переводы русских произведений Набокова. В разгар
набоковского бума, в самом начале нулевых, при моем участии была выпущена
солидная антология “Классик без ретуши”, где были собраны критических тексты,
которыми эмигрантские и англо-американские авторы откликались на русские и,
соответственно, англоязычные произведения писателя. Книга была выстроена по
хронологическому принципу: в первой, “сиринской”,
части давались статьи русских критиков об эмигрантских публикациях — от первых
поэтических сборников до “Дара” и пьес конца тридцатых годов, во второй,
“набоковской”, — рецензии и эссе англо-американских литераторов на английские
сочинения: начиная с написанного во Франции романа “Истинная жизнь Себастьяна Найта” и кончая посмертно изданными лекциями по литературе.
Нежелание
ломать композицию и разрушать хроникальный сюжет, в строгой последовательности
воссоздававший драматический процесс медленного восхождения писателя на вершину
литературного Олимпа, равно как и ограниченный объем издания, не позволили
тогда задействовать массивный пласт иноязычной набоковианы
и показать, как на Западе воспринимались русские творения Набокова до и после
сенсационного успеха “Лолиты”. Теперь, семнадцать лет спустя, вам
предоставляется возможность взглянуть на хорошо известные произведения любимого
писателя с необычного ракурса: увидеть их, как выразился бы Гумберт,
“в одуряюще сложной перспективе памяти”, с точки зрения иностранных оценщиков,
ничего или почти ничего не знающих о литературе русского зарубежья 1920-1930-х
годов, имеющих весьма смутное представление о Серебряном и Золотом веке нашей
словесности, как и обо всей русской истории и культуре. (Поскольку переводы “сиринских” романов на основные европейские языки появлялись
в произвольной последовательности, выдержать хроникальный принцип при
расположении разношерстного критического материала едва ли возможно. Дабы
соблюсти хоть какой-то порядок, я решил распределить критические статьи в
соответствии с появлением русских произведений в печати: от “Машеньки” до
посмертно изданной новеллы “Волшебник”.)
Напомню:
в тридцатые годы переводы русских сочинений Набокова-Сирина с трудом пробивали
себе дорогу в издательства, а если и получали издательскую поддержку, то
практически не замечались критиками и не имели успеха у публики. В “послелолитный” период они оказались востребованными на
книжном рынке, но в конечном счете дошли до читателя с многолетним опозданием,
вырванными из литературного контекста, и к тому же в сильно измененном виде.
Одержимый демоном “запоздалого совершенствования”, американский писатель V. Nabokov неутомимо “сокращал, расширял или иным образом
изменял” произведения В. Сирина. По сути, некоторые довоенные романы (в первую
очередь, “Король, дама, валет”, “Камера обскура” и “Отчаяние”) были переписаны
им заново при переложении на английский. И даже те русские романы, которые
переводились на немецкий или французский языки еще до войны, в
шестидесятые-семидесятые годы были заново переведены уже с англоязычных версий.
За редким исключением западные критики и читатели не знали о существовании
Сирина и потому восприняли запоздавшие переводы русских романов и рассказов
лишь как вариации уже известных англоязычных вещей. Скажем, протагонист
“Отчаяния” трактовался как копия Гумберта Гумберта, роман “Mary” (вышедший
в 1970 году перевод “Машеньки”) рассматривался как перепев одной из глав
“Убедительного доказательства”, а рассказ “Истребление тирана” — как сколок с
мрачной антиутопии “Под знаком незаконнорожденных”. Неудивительно, что многие
рецензенты, бравшиеся за анализ англизированных версий русских романов, либо
соскальзывали на рассуждения о более поздних англоязычных произведениях, либо
блуждали в тумане аналогий и обобщений.
И
пусть некоторые суждения иностранных зоилов и аристархов
о “нашем Набокове” покажутся странными, выводы — ошибочными, а оценки —
оскорбительно заниженными, я уверен, что критическая мини-антология, своего
рода “Классик без ретуши-2”, не только пощекочет самолюбие читателей, которым
приятно будет поставить себя выше ошибок и заблуждений критиков далекого и
недавнего прошлого, но и хоть немного обогатит понимание если не набоковских
книг, то хотя бы сложного механизма прижизненной и посмертной славы, чьими
атрибутами всегда были, есть и будут ругань и славословия рецензентов,
восторженные и неприязненные воспоминания далеких и близких знакомых,
противоречащие друг другу толкования и комментарии всевозможных “ведов” и “едов”, архивные
изыскания текстологов и публикаторов, экранизации, инсценировки и т. д., и т.
п.
Ведь
отчасти благодаря им и по прошествии сорока лет с того дня, как завершился
земной путь великого писателя, его творения, сохраняя первозданную свежесть,
привлекают и очаровывают все новые поколения читателей и по-прежнему волнуют
нас, его давних поклонников.
[1] La Presse, 1977, Juillet 5.
[2] Чертков Л. Русский писатель // Русская мысль, 1977, 21 июля (№ 3161), с. 8.
[3] См. с. 250 настоящего издания.
[4] Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе / Ред.-сост. Н. Г. Мельников. — М.: Издательство Независимая Газета, 2002 (далее — Набоков о Набокове).
[5] См.: “Хороший писатель — это в первую очередь волшебник…” Из переписки Владимира Набокова и Эдмунда Уилсона / Сост. и перевод с англ. А. Ливерганта. Вступительная статья и коммент. Н. Мельникова // Иностранная литература, 2010, № 1, с. 80-250.
[6] В статье “О письмах писателей” (1909). Цит. по: Розанов В. В. О писательстве и писателях. — М.: Республика, 1995. — С. 430.
[7] Там же, с. 431.
[8] Там же, с. 431, 432.
[9] Nabokov V. Letters to Vera / Ed. and
transl. by O. Voronina and B. Boyd. — N. Y.: Alfred Knopf, 2015.
[10] Янгиров Р. Предисловие к публикации: “Дребезжание моих ржавых струн…” Из переписки Владимира и Веры Набоковых и Романа Гринберга (1940-1967) // In memoriam: Исторический сборник памяти А. И. Добкина. — СПб.; Париж: Феникс-Atheneum, 2000. — C. 346.
[11] Характерно, что при расставании с Ириной Гуаданини (связь с ней едва не разрушила образцово-показательный набоковский брак) наш homo ludens потребовал вернуть все его пылкие любовные послания, пояснив при этом, что в них “было много писательской преувеличенности” (Зинаида Шаховская о Владимире Набокове // Итоги, 1996, № 20 (24 сентября), с. 71).
[12] Цит. по: Сноб, 2010, № 11, с. 178.
[13] Из письма В. М. Зензинову от 23 июля 1941 г. Цит. по: “Дорогой и милый Одиссей”. Переписка В. В. Набокова и В. М. Зензинова. / Публ. Г. Б. Глушанок // Наше наследие, 2000, № 53, с. 91.
[14] Цит. по: Письма В. В. Набокова к Г. П. Струве. 1925-1931 / Публ. Е. Белодубровского и А. Долинина // Звезда, 2003, № 11, с. 148.
[15] См. с. 18 настоящего издания.
[16] См. с. 90 настоящего издания.
[17] См.: Триллинг Л. Последний любовник (“Лолита” Владимира Набокова). В книге: Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова. Критические отзывы, эссе, пародии / Под общей редакцией Н. Г. Мельникова. Сост., подготовка текстов Н. Г. Мельникова, О. А. Коростелева. Предисл., преамбулы, комментарии, подбор иллюстраций Н. Г. Мельникова. — М.: Новое литературное обозрение, 2000 [далее — Классик без ретуши ]. — С. 280-291.