Перевод с немецкого Дарьи Андреевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2017
Vladimir Nabokov Die Mutprobe.
Roman / Deutsch von Susanna Rademacher. — Reinbek: Rowohlt Verlag, 1977
Перевод с немецкого Дарьи Андреевой[1]
Сильная натура, чувствительная душа, парящая фантазия, честолюбие без цели, жизнь без плана — таким изображает Владимир Набоков своего Мартына Эдельвейса: за что бы молодой человек ни брался, энтузиазм и энергия быстро покидают его, он не доводит до логического завершения даже любовную историю, не говоря уж о захватывающих дух прожектах, которые его, впрочем, не слишком-то занимают, — словом, вряд ли читатель будет следить за перипетиями его жизни, затаив дыхание. И все же этот персонаж сотворен так, что вызывает интерес и будит сочувствие. Что же так настойчиво заставляет нас сопереживать этому неутомимо лодырничающему юнцу?
Владимир Набоков — великий Набоков, не склонный мелочиться ни в чем, в том числе и в оценке своих творений, — всегда высоко ставил этот роман, который впервые вышел по-русски в 1932 году в эмигрантском издательстве, а теперь переведен на немецкий под названием “Подвиг” и в настоящее время печатается в нашей газете. Таких высот чистоты и меланхолии, к которым он вознесся в этом произведении, романист смог достичь вновь лишь на закате жизни, в мистическом эпосе “Ада” — заявление, к которому следует относиться с уважением, ибо так утверждает сам автор.
О Мартыне Эдельвейсе, молодом русском, которого революция вымарала со страниц отечества, где прошло его детство, Набоков говорил впоследствии, что этот герой — своего рода “дальний родственник” автора: “…он симпатичнее меня, но и гораздо наивнее, чем я когда-либо был”.
Родство родством, но важнее не то, что между писателем-изгнанником и его героем общего, а то, чем они различаются. Набоков, как и Мартын Эдельвейс, тоже учился в Кембридже, в начале двадцатых окончил университет и осел на континенте, сперва в Берлине, позже в Париже, хотя эти города остались для него лишь декорациями и так и не заменили родину: как дома он чувствовал себя только в колониях русских эмигрантов.
В этом кругу, в уединении наемных квартир, окруженный людьми малоподходящего сорта, Набоков развивал свой писательский дар, а также профессионально изучал бабочек и занимался шахматами. Когда годам к тридцати он написал свой пятый роман — как раз “Подвиг”, — он был не то чтобы прославленным, но вполне преуспевающим писателем. Однако книга — об эмигранте, который так нигде и не нашел опоры — ни в себе, ни в других.
“Gloom and glory of exile” — светлая и темная стороны изгнанничества: согласно набоковскому опыту, это противоречие неизбывно, однако в романе две стороны сливаются воедино, и драматичный сюжет развертывается не тяжело, не тягуче, а легко и ловко. Несчастья персонажа автор описывает с той же бодрой сдержанностью, под которой и сам Эдельвейс прячет их от мира. Тема романа — не боль, которую причиняет Мартыну его никчемность, а бравада, с которой он мнимо-беспечно живет, отбрасывая свои горести. Что и делает этого юношу, более ничем не примечательного, фигурой загадочной.
Нельзя плакать, во всяком случае, на людях — эту заповедь мать рано внушила мальчику. Так как Мартын во многом остается ребенком, который с полки спального вагона зачарованно вглядывается в ночную даль, отдаваясь манящему темному потоку и не осведомляясь о цели путешествия, он, становясь старше, по-прежнему чтит материнские заветы, впрочем, не считая послушание непреложным долгом. Но все же госпожа Эдельвейс может быть уверена, что сын не покажется ей на глаза иначе как в веселом расположении духа и что ей не придется выслушивать в подробностях, как он, разрываясь между тоской по дому и дальним странствиям, мечтая о блеске и славе, все бесповоротнее теряет почву под ногами и цель из виду.
Что творится за ее спиной, где Мартын чахнет от одиночества, — не ее забота до тех пор, пока сын соблюдает условленные приличия, наведываясь ненадолго в ее уютное швейцарское прибежище. Ее тревога, что Мартын может связаться с теми эмигрантскими кругами, которые из западноевропейских столиц вновь ступают на темные российские тропы, пытаясь ускорить освобождение родины от большевизма, не лишена оснований, тем более что подобные политические авантюристы присутствуют в узком семейном кругу, — но все же беспредметна, поскольку Мартын по чуднóй привычке ищет желанного подвига и испытания в неведомой дали, и ему не приходит в голову, что возможность совершить что-то стоящее есть и поблизости.
Набоков не выставляет своего нелепого героя на посмешище, сколько бы тот ни метался между экзальтированным самобичеванием и повседневным прозябанием, — тут нет и намека на карикатурность, наоборот, автор защищает его от насмешек и позора, демонстрируя читателю всю иронию его душевного разлада: как Мартына, у которого в решительные моменты дрожат коленки и сердце колотится в горле, гораздо больше мучает страх оказаться трусом, чем сама трусость; как он тренирует мужество, выдумывая себе необычайные приключения, из которых выходит с честью; как, будучи еще почти школьником, без труда доказывает свою мужскую состоятельность под руководством более опытной женщины, а впоследствии не способен толком овладеть девушкой, которую действительно любит, — неприступной, кокетливой и раздражительной Соней, когда та, истомившись, как и он, от одиночества, ночью сама приходит к нему.
Мартын Эдельвейс — не трус, не предатель и не то чтобы неудачник. В спортивных состязаниях, без которых не обходится учеба в Кембридже, он вполне успешен, как и на университетских экзаменах, и в испытаниях студенческой жизни. Едва появляется стимул, он держится молодцом. Его мука в другом: он не может по собственному почину перейти от мечтаний к деяниям или хоть к каким-нибудь действиям, и при этом обречен на эмигрантские гастроли. Мир не ждет от него свершений, и неудивительно, что он проводит жизнь в праздности. Каким его видят, таким он и становится.
Хотя Набоков только в пожилом возрасте стал категорично заявлять, что ему претят взгляды Зигмунда Фрейда, что их “вульгарность, убожество и мрачная средневековость” вызывают у него отвращение, все же вряд ли подобает отыскивать в его раннем произведении приметы, которые, на поверхностный взгляд, покажутся сродни фрейдистской символике. К процессу самопознания Набоков всегда подходил с благородством, которому противен аналитический разбор психики. Вместо того чтобы препарировать персонажей, автор стоит на том, что их личные тайны должны оставаться в неприкосновенности. Не то чтобы его герои — хозяева самим себе, однако страсти, которые ими владеют, не поддаются обобщению, и течение их судеб не подчиняется никаким законам или закономерностям. Таким образом, становление и гибель Мартына нельзя считать образчиком психопатического поведения.
Со стороны кажется, что молодой бездельник — трудный случай; такого мнения держится и дядя Генрих, швейцарский патрон Мартына, который сделал для племянника все, что можно сделать за деньги: “В мое время молодые люди становились врачами, офицерами, нотариусами, а вот он, вероятно, мечтает быть летчиком или платным танцором”. Мартын, со своей стороны, тоже не склонен считать дядюшку цельной натурой. Понимающий взгляд, которым он обменивается с матерью, ясно выражает, чтó они думают о своем благодетеле: он чудак, ему простительно.
Набоков не делит персонажей романа на правых и неправых и не подает одного как нормального, а другого как больного. Для молодого Эдельвейса нет ничего странного в том, чтобы, во время путешествия по Южной Франции, которое он предпринял по следам детских воспоминаний, среди ночи сойти с поезда на незнакомой станции и несколько месяцев проработать в каких-то неведомых краях, собирая овощи. И вероятно, ему вовсе не кажется абсурдным решение больше не откладывать задуманный подвиг, перейти от слов к делу и на свой страх и риск отправиться бороться с большевизмом на русскую родину, которая тем временем превратилась в Советскую империю. Другу, которому Мартын в минуту прощания доверяется (ему и больше никому!), его идея, должно быть, представляется совершенно бредовой; но сам Мартын убежден: пан или пропал, либо славная победа, либо бесславная гибель. Набоков милостиво отправляет героя в последнее путешествие, так и не поведав читателю, какое высокое или низкое значение эта, очевидно бессмысленная, затея будет иметь для очевидно бессмысленной жизни.
Терпимость, с которой автор относится к своему дальнему родственнику, ирония, посредством которой он заботливо ограждает его от насмешек, а то и чего похуже, и уважение, с которым он молча отпускает героя, когда помочь ему уже не в силах, — безусловные достоинства этого небольшого романа, который в некотором смысле вполне можно назвать шедевром.
Frankfurter Allgemeine Zeitung, 1977, November 5 (№ 258)
S. BuZ5