Перевод с итальянского Ксении Жолудевой

 

После смерти Набокова прошло десять лет и двадцать со дня моего знакомства с ним — большой срок, но памяти эти два события не кажутся далекими. Я позвонил ему в гостиницу в Монтрё, где он уже много лет жил с супругой. Вежливый голос ответил, что Владимир Набоков находится где-то в Италии, то ли в Тоскане, то ли в Умбрии, он там, как обычно летом, ловит бабочек. Позже кто-то в итальянском издательстве, выпускавшем его книги, сказал, что Набоков в Кьянчано, где занятия энтомологией совмещает с лечением на водах, и что я могу застать его в гостинице, названия которой уже не помню.

Не без трепета я позвонил ему. Шутка ли встретиться с человеком, которого, вне зависимости от его взглядов, я считал одним из величайших романистов века, канатоходцем по языку (своему и чужим), высокомерным одиноким королем, закрывшемся в замке своего стиля. Это казалось нелегко еще и потому, что мне предстояло пригласить его к разговору на тему, в которой я как журналист должен был разобраться: “Современная любовь (то есть двадцать лет назад) глазами автора ‘Лолиты’”[1]. Хотелось также поговорить о возможном влиянии персонажа Лолиты на современную молодежь (то есть двадцать лет назад) и о трансформации, подлинной или мнимой, чувства любви во времени. Я опасался, что тема придется ему не по вкусу, так как она подразумевала, что “современная” любовь отличается от той, что была вчера и будет завтра, а это утверждение являлось общим местом социологии, одним из тех легкомысленных обобщений, которые, я знал, Набоков особенно ненавидел и поэтому мог отказаться его обсуждать.

В ту эпоху блюстители нравов и социологи говорили, что женская эмансипация убила традиционную любовь и что зарождаются ее новые формы, поэтому стоило послушать мнение писателя, рассказавшего историю одного любовного пожара, в котором погибает герой.

Преодолев нерешительность, я наконец изложил ему по телефону, что мне нужно, и почувствовал, что он колеблется между отказом и нежеланием показаться невежливым. Победила вежливость.

“Как хотите, — сказал он. — Жду вас завтра”.

На следующий день я встретился с ним в тенистом саду гостиницы. С высоким, мощным, загорелым, в “форменных” шортах и свитере (утром он ловил бабочек) — в них его позже можно было увидеть на ставших знаменитыми фотографиях. Его сопровождала супруга Вера, синьора с белоснежными волосами, со спокойными, изящными, аристократическими манерами.

В то утро Набоков поднялся рано и, прежде чем отправиться на охоту за бабочками (он заметил, что если бы должен был выбирать между писанием и энтомологией, то без колебаний выбрал бы последнюю), набросал по-французски некоторые соображения о предмете, предложенном для обсуждения.

Я сохранил листок с его записями и привожу их перевод здесь впервые:

 

Прежде всего следовало бы договориться, что мы понимаем под определением “наша эпоха”. Когда она началась? После какой войны и в какой стране? Или под этим выражением следует просто понимать некую тенденцию, моду, идейную эпидемию, временное торжество коллективной пошлости? Нужно было бы также определить, о каких любовных чувствах идет речь. Мне кажется, чувства у цивилизованных народов всегда остаются одни и те же. Меняется, очевидно, способ их выражения.

С какой эпохой сравнивать наше время? В какой момент истории и какие чувства образуют модель любви, какова их основная форма, что считать за отправную точку, когда мы говорим о трансформации? Античные нравы? Любовь в Персии или Аравии? Педерастию в Афинах или Риме? Странствующих рыцарей в Средние века и их совместные с дамами купания в банях? Казанову, любившего девочек? Элегантный адюльтер парижских фельетонов? Традиционный инцест в сибирских и других деревнях? Потребовалось бы провести тщательные исторические изыскания, чтобы разобраться в сегодняшних эротических проблемах, которых, возможно, нет.

Другая сложность: романисты влияют на чувства своего времени или это свойственные времени чувства влияют на романистов? Не знаю, повлияла ли моя “Лолита” на нравы, если не считать того факта, что в Америке родители перестали называть этим именем своих дочерей. Знаю, что ни моя эпоха, ни ее мораль не оказали никакого влияния на мою книгу, потому что “Лолита” от начала и до конца была выдумана мной, не имевшем представления ни об Америке, ни об американских девочках. В целом, на эту тему можно сказать только одно: физиологическая сторона любви в книгах и газетах Европы и Америки сегодня раскрывается более смело, чем в прошлые годы. Все остальное — социология.

 

Вот так. Тот момент нерешительности в телефонном разговоре, секунды сомнения, та молчаливая пауза, во время которой я чувствовал назревающий отказ, содержали все эти соображения, которые позже должны были раскрыться в долгой подробной беседе.

Я — счастливый обладатель листка с переводом, можно сказать, “молчания автора”.

Вероятно, воспоминание о Владимире Набокове здесь можно закончить, однако я хотел бы привести еще один фрагмент из того памятного мне разговора. Мы быстро отошли от обозначенной темы, впрочем далеко не уходя от “Лолиты”. Я сказал, что для меня великим персонажем романа был Гумберт Гумберт.

— Возможно, потому что он — великий грешник, как утверждает Грэм Грин? — спросил он.

— Нет, потому что в Гумберте есть что-то от святого. Он познал абсолют и не захотел его терять.

Набоков засмеялся.

— Лолита, — продолжил я, — становится поистине великой в сцене последней встречи с Гумбертом. Когда он в последний раз просит ее уйти с ним, а она его отвергает, но в странно противоречивой манере: она называет его ласковым словом.

— “Милый”, кажется… Как перевел это слово Бруно Оддера? — спросил Набоков.

— “Золотце”, — ответил я и процитировал всю фразу, довольно банальную, но сильную в контексте сцены: — “Нет, золотце, нет”.

— Да, “золотце”, — сказал Набоков. — Звучит очень хорошо.

Он был странно взволнован, будто заново переживал момент, когда писал эти три слова, отнимавшие у Гумберта Гумберта последнюю надежду. Я понимал его. Он сам определил “Лолиту” как плод их с английским языком любви, и эта короткая фраза могла быть для него такой же волнующей, как “petite phrase”, маленькая музыкальная фраза из сонаты Вентейля, которая вызывала в прустовском Сване ослепительное воспоминание, когда ему случалось ее слышать. Любовные отношения Набокова с английским языком, намного более глубокие и драматичные, потому что запретные, были еще далеки от завершения.

 

La Stampa, 1987, Maggio 16, p. 5