Перевод с итальянского Ксении Жолудевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2017
Vladimir Nabokov Disperazione / trad. di Bruno Oddera. —
Milano: Mondadori, 1974
Перевод с итальянского Ксении Жолудевой
Следуя за подсказками — серьезными и ироничными, — полученными от самого Набокова, кто-то предложил рассматривать его романы через призму шахматной игры, в которой автор “Лолиты” знает толк, или даже представить их в виде схем (как это сделал в своем точном эссе “Solux Rex: Набоков и шахматный роман” Строзер Б. Парди[1]. Очевидно, что Набоков перенимает схему, присутствующую в “Алисе” Льюиса Кэрролла, которую он когда-то перевел на русский язык, но следовало бы вспомнить, что схожей нормой руководствуются и некоторые прозаические опыты русской литературы двадцатых годов, как, например, “Ход коня” Шкловского.
Вторая подсказка должна отсылать к высокой научной компетенции Набокова в области энтомологии, из которой вытекает его манера внимательно рассматривать предметы и персонажи, кем-то из критиков приближенная к “биологическому” методу Чехова, врача и большого почитателя Дарвина (этой немаловажной теме посвящено блестящее эссе Саймона Карлинского “Набоков и Чехов: малая русская традиция”[2]). Теперь, когда с появлением новых переводов постепенное движение в прошлое приводит нас к ранним прозаическим произведениям Набокова, к водоразделу между русским и английским языком, эти изыскания критиков представляются как никогда уместными.
Последнее раннее произведение, извлеченное Набоковым на свет и по такому случаю снабженное его предисловием, называется “Отчаяние” (в английской версии — “Dispair”). Опубликованное в нескольких журнальных выпусках в 1934-м и отдельной книгой в 1936 году русским издательством “Петрополис” в Берлине, городе, где роман написан, “Отчаяние” было переведено на английский и издано в Лондоне в 1937 году издательством “Джон Лонг Лимитед”, но не имело большого успеха. В 1965 году Набоков курировал переиздание и предпослал роману несколько холодно насмешливых замечаний, не обойдясь без жесткой атаки на Сартра за его давнюю рецензию, прямо названную автором “глупой”. В предисловии Набоков старается предупредить впечатление, будто в “Отчаянии” звучит эхо войны или эмигрантской жизни, как в других его романах, — эта книга “не содержит никакой истины, которую могла бы, виляя хвостом, донести до читателя”. Действительно, в романе эмигрантская атмосфера почти не ощущается (в переводе Бруно Оддеры роман “Disperazione” недавно вышел в итальянском издательстве “Мондадори”). Что же касается вещественных доказательств связи с русской культурой, на которую мы намекали выше, то они в романе все-таки есть.
Как известно, Набоков отрицает свою связь с литературной традицией и идею преемственности, настойчиво заявляя, что сделал себя сам. С его позицией можно согласиться, если условиться о терминах: игра Набокова требует использования, ироничного и пародийного одновременно, значительного количества “источников”, которые по ходу действия только обогащаются. Достаточно вспомнить “Аду”, где на опорную структуру стихотворения “Сад” Эндрю Марвелла, поэта XVII века, нанизывается целая серия из вариаций на тему, доходящих до Флобера. Однако только в связи с “Лолитой” ясно сказано, что пародия является необходимым несущим элементом конструкции, ее внутренним противоядием.
“Отчаяние” представляется генеральной репетицией прозы Набокова: даже в своих наиболее технических, подчас раздражающих аспектах роман являет собой подлинную декларацию принципов, символ веры в литературу как таковую, игру, но и — что знаменательно — “любовь”; это незасоренная литература, непрерывное самоопределение и самозащита, с финальной гримасой, отказывающей в категоризации и предоставляющей свободу действий. Становится понятен мотив, по которому не так давно большая часть европейского авангарда признала Набокова, несмотря на разделявшую их идеологическую пропасть. Обнаженные в романе экзистенциальные механизмы определенно понимаются как механизмы самой литературы, показанные в сложном взаимодействии и испытанные с невозмутимым бесстрастием, так что и само название романа постоянно вызывает сомнения и принимается только в условиях игры. Главный герой испытывает отчаяние, хотя и мазохистски развлекается, пытаясь соткать и спутать нити неумолимо ускользающего сюжета, — и вот мы снова на лекции формалистов, в частности, Шкловского с его книгой “О теории прозы”.
Между тем Набоков забавляется старой темой двойничества. Его герой, Герман, ошибочно думает, что встретил своего двойника. Ситуация с двойником, согласно традиции, идущей от По и Конрада к русской прозе XIX века, провоцирует драматическое и психологическое напряжение, безмерную тревогу, однако “Отчаяние” не выходит за рамки гротеска, в контексте которого даже финальное убийство подчиняется правилам игры и не завоевывает ни драматического, ни трагического пространства. Пародийное подражание у Набокова завершается виртуозной шуткой над детективным романом: безнадежно несовершенным, неумелым идеальным преступлением, прибытием полиции для ареста убийцы, стремительной неправдоподобной метаморфозой последнего, представленной в поистине кинематографической манере — мастерский кульбит, после которого можно все начинать сначала. Ибо значение имеет только Герман, который создает и разрушает сам себя и свою жизнь в конкурентной борьбе с автором, который ведет себя точно так же с персонажем и историей в целом, отвергая старые структуры романа вслед за Стерном в трактовке Шкловского. Иначе говоря, триумф незавершенности, постоянно прерываемый половой акт.
Система персонажей отвечает внутренней игре романа, организованной автором. На фоне Германа — высокомерно скучающего, разочарованного и пресыщенного, но тем не менее способного контролировать придуманные им ситуации и свои прихоти (в его умении просыпаться по желанию прослеживается ирония над психоанализом) — другие персонажи являются не чем иным, как побочными продуктами повествования, плоскими и недописанными фигурами, по сути банальными, будто взятыми из других книг исключительно для количества. Они нужны, только чтобы обеспечивать главному герою пространство для маневров, подкидывать ему реплики, подтверждать обоснованность его эгоистического солипсизма.
Итак, Герман “Отчаяния” позволяет с разных точек зрения посмотреть на первый этап развития набоковской прозы. С одной стороны, герой наделяется неопределенными чертами, но создает себя сам, обеспечив таким образом алиби автору, который отказывается от роли всезнающего творца и передает свои привилегии главному персонажу; заметим, что помимо самотворения Герман занимается самонаблюдением. С другой стороны, “Отчаяние” отрицает значение реальной действительности. Здесь интересно вспомнить процитированное заявление Набокова о нежелании вещать истину; если так, то мы призваны проследить за конкретными действиями автора, предпочитающего литературу, не засоренную социальными вопросами современности или другой идеологией. Кроме того, присутствие плохих актеров среди персонажей книги параллельно выдает презрение Набокова к плохой литературе, которую он считает не-литературой. Если, несмотря на нежелание Набокова определять отправные точки, мы бы попытались усмотреть в “Отчаянии” предшественника, то, в первую очередь, подумали бы о “новом романе”[3].
Если
говорить о языке Набокова и его развитии, надо отметить, что здесь эксперимент
еще только начинается, как и в плане характерологии (которая будет стремиться к
упорядоченности, к тому, чтобы в последующих произведениях стать крепкой,
постоянно усложняющейся и расширяющейся системой). Проблема языка связана с
проблемой “американскости” писателя. Набоков часто настаивал — в том числе в
разговоре с автором этих строк — на своей принадлежности к американской
литературе или, по крайней мере, на приятии этикета американского писателя.
Однако причислять английский перевод “Отчаяния” к вышеназванной литературной
традиции все же рано, даже если переход, или, лучше сказать, едва заметный
процесс односторонней диффузии русского языка в английский свидетельствует об
изменении не только синтаксических конструкций. Набоков покидает поле
лингвистики с ее константами и строит мир, сохранивший кое-какие предпосылки из
предыстории писателя, — прежде всего идею литературы.
Относительное упрощение прозы Набокова во времена этого романа предшествует появлению не столь намеренно неоднозначного, но все же настойчивого замысла создать бриколаж, для расшифровки которого читателю нужно знать правила игры и где от него требуются сосредоточенность шахматиста и сообразительность, чтобы не попасть в расставленные автором ловушки. В этой связи стоит отметить, что подобный вид экспериментаторства попал на благодатную почву в Соединенных Штатах, особенно в послевоенный период. За американскость, которую он в себе ощущает как золотое сечение богатой космополитической традиции, Набоков будет признан следующим поколением как хозяин творческой мастерской.
L’Approdo letterario, 1974, A. 20, № 65, p. 129-131
©
Ксения Жолудева. Перевод, 2017
КЛАУДИО ГОРЛЬЕ (1926-2017) — итальянский писатель, критик и
журналист, преподавал английскую литературу в различных итальянских
университетах.
[1]
Purdy S. B. Solux Rex: Nabokov and Chess Novel // Modern Fiction Studies, XIV,
4.
[2]
Karlinsky S. Nabokov and Chekhov: the Lesser Russian Tradition // Nabokov:
Criticism, Reminiscences / Translations and Tributes; ed. by Alfred Appel Jr.,
Charles Newman. — Cleveland, 1970.
[3] Новый роман (от франц. le nouveau
roman) — название литературного направления во французской прозе середины XX в.
Наряду с этим понятием используется предложенный Ж.-П. Сартром термин
“антироман”.