Перевод с французского Нины Хотинской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2017
Vladimir Nabokov Le Don / Trad. de l’anglais par Raymond
Girard. — P.: Gallimard, 1967
Перевод с французского Нины Хотинской
Наконец-то “Дар” переведен на французский. Это начатый в Берлине и законченный на Лазурном Берегу последний роман Набокова на русском языке. Он был опубликован в 1937-1938-м в “Современных записках”, эмигрантском журнале, выходящем в Париже. Но этот журнал, орган партии социалистов-революционеров (или, точнее, ее членов, оказавшихся в эмиграции), отказался от центральной главы, потому что она шла вразрез с их идеалами. Только в 1952-м роман вышел в том виде, в каком был написан (в нью-йоркском “Издательстве имени Чехова”). Первый перевод — на английский язык — датируется 1963-м. Он выполнен во многом самим Набоковым. Французский текст основан на этой последней версии.
Эти уточнения нелишни: они предполагают, что такой роман, как “Дар”, принадлежит диаспоре, что он отражает все противоречия и все смуты эмиграции. Герой, молодой русский писатель, живет в Берлине в двадцатые годы; он почти не поддерживает отношений с соотечественниками; немцы же представляют собой нечто вроде группы призрачных статистов, сведенной к утилитарному: это квартирные хозяйки, лавочники, полицейские. Вряд ли Набоков особенно любил Берлин, где его отец, бывший член Первой думы и один из трех издателей крупной либеральной газеты “Речь”, был убит экстремистами. Набоков, однако, оговаривается, что написал не автобиографический роман, и это правда; вместе с тем, вне всякого сомнения, большая часть написанного основана на его личном опыте, и взгляд героя — это его взгляд. Вероятно, стоит добавить, что Набоков к тому времени уже был автором нескольких романов — это “Король, дама, валет”, “Защита Лужина”, “Камера обскура”, “Отчаяние”, “Приглашение на казнь”, большого количества стихов и рассказов; что скоро он напишет на французском “Мадемуазель О”, а затем окончательно войдет в англоязычную литературу (первым романом станет “Истинная жизнь Себастьяна Найта”, вышедшая в Соединенных Штатах в 1941 году)[1].
В “Даре” пять глав; изрядное количество персонажей, большинство из которых, выходцы из русской литературы, “воскресают” под своими подлинными именами; очень тонкая интрига, непрестанно выводящая читателя на тысячу других интриг.
Речь на протяжении всего романа идет о Федоре Годунове-Чердынцеве: он связан с узким кружком русской интеллигенции; он худо-бедно пробавляется, публикуя статьи и переводы в газетах; он в очередной раз меняет квартиру и, в силу этого обстоятельства, встречает девушку Зину, которую полюбит. Каждый из этих элементов живет своей жизнью. Читая о друзьях Федора, мы попадаем в роман в романе, где видим юношу, который кончает жизнь самоубийством, чтобы положить конец запутанной любовной интриге. Торговый дом, где работает Зина, дает нам представление об ужасной берлинской буржуазии. Эмигрантская среда чаще всего занимает сцену: их ссоры, их иллюзии, их надежды — выражение извечно непреодолимой ностальгии, которая наверняка тронула бы нас, не подчеркивай автор так настойчиво ее шутовскую сторону.
Однако значение “Дара” отнюдь не в этом, не самом выразительном, описании, в котором видится что-то от гения Гоголя.
С одной стороны, перед нами Künstlerroman[2], показывающий, глава за главой, становление художника. С другой стороны, это, вне всякого сомнения, антироман.
Федор Годунов-Чердынцев сначала пишет стихи. Мы читаем их некоторое количество, относящихся к его детству: они выдают, как принято говорить, обостренную чувствительность, но мы бы быстро их забыли, не будь продолжения. Продолжение для Федора — это попытка написать биографию его отца, путешественника, довольно известного, посвятившего свою жизнь бабочкам Центральной Азии; это терпеливо, с умом усваиваемый урок величайшего поэта России, Пушкина; это встреча там же, в Берлине, с писателем по фамилии Кончеев, которым он от души восхищается, — у Кончеева немало общих черт с поэтом, современником Набокова, Ходасевичем, и, очевидно, с самим Набоковым. И вот, наконец, — первое настоящее произведение Федора: “Жизнь Чернышевского”.
Николай Гаврилович Чернышевский — писатель шестидесятых годов, чье место в учебниках было бы еще скромнее, если бы он не написал ничего, кроме одного невыразительного романа “Что делать?”. Но он провозгласил себя защитником новых идей, именуемых либеральными и даже социалистическими, где цитирует, надо сказать, охотнее Фейербаха, чем Маркса; он ездил в Лондон, чтобы “отчитать” Герцена; он совершил ряд неосторожных поступков в пору, когда царская полиция разоблачала все заговоры подряд, даже ребяческие, чтобы наверняка не упустить истинных революционеров; и поэтому он был приговорен к сибирской ссылке. Его “Жизнь” в романе Набокова составляет главу IV — ту самую, которую первые издатели в 1937-1938-м вымарали. Эта вольность легко объяснима. Портрет Чернышевского Федор рисует весьма нелицеприятный. От “исторической”, “легендарной” фигуры остается лишь злобный философ, ограниченный социолог, отвратительный критикан, существо без воображения, чья наивность, себе отнюдь не изменяющая, в конечном счете выглядит в глазах современников благими намерениями. Автор не прощает ему его суждений об искусстве и особенно о поэзии. Это анти-Пушкин. (Я не поручусь, что Федор, то есть Набоков, прав. Но я помню, что Достоевский, невзирая на свои протесты, тоже не любил Чернышевского. И я уверен, что “Крокодил”, где глупец, проглоченный рептилией, продолжает свои назидания, — самая что ни на есть философская сказка: этот крокодил вполне может быть Сибирью, а недотепа, попавший к нему в пасть, — Чернышевским, упорно поучающим мир.)
Что бы ни думали о фоне, “Жизнь Чернышевского” — это шедевр: тут строгость одних суждений и экстравагантность других, тут правда фактов и чистый вымысел, тут тексты, честно переписанные, и те, которые автор выдумал от начала до конца, свободно перемешиваются и непрестанно сбивают нас с толку, чтобы увести далеко, как можно дальше от немыслимого исхода; тем не менее, если смотреть сверху, рисунок этого лабиринта ослепительно ясен.
Кое-что из сказанного можно отнести и к другим главам: первой — выстроенной вокруг стихов Федора; второй — являющейся данью Пушкину; третьей — в которой появляется, одновременно со странной фигурой путешественника, образ Чичикова, героя “Мертвых душ”; пятой — в которой автор размышляет о духе пародии и о поэзии, непременно ее сопровождающей.
Я
упомянул об антиромане — этим выражением Жан-Поль Сартр воспользовался в своем
предисловии к “Портрету неизвестного” Натали Саррот (1941), чтобы обозначить
произведения, которые, представляя нам вымышленных персонажей и рассказывая их
историю, опровергают роман романом же, разрушают его в той мере, в какой будто
бы его выстраивают. Это понятие допустимо и в случае Набокова: но в преломлении
Борхеса, в смысле искусства барочного, которое, выставляя напоказ свои
возможности, приближается к собственной карикатуре.
La Quinzaine littéraire, 1968, № 45,
p. 12-13
©
Нина Хотинская. Перевод, 2017
РЕНЕ МИША (1913-1992) – бельгийский поэт, критик, киновед и
сценарист. Вжурнале «Арк», где он был редактором, вышел номер, посвященный
Набокову (L’Arc, 1964 № 24).
[1] Конрад Бреннер отмечает, что каждому
английскому роману соответствует русский, повторяя и преображая его основу:
«Лолита» — «Камере обскуре», «Под знаком незаконнорожденных» — «Приглашению на
казнь», «Себастьян Найт» — «Дару», — как будто, пишет он, Набоков хотел
рассчитаться со старыми долгами перед самим собой (Brenner C. Nabokov divisé // L’Arc, 1964, № 24) (Прим. автора.)
[2] Роман о жизни и формировании художника
(нем.). (Прим. перев.)