Перевод с французского Софии Спиридоновой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2017
История То Ли Еще
Будет
В
первый раз в кафе “Паника” меня привел человек по имени До Дна, ему не
терпелось представить мне своего знакомца; этого малого звали За Стаканом, и,
как сказал До Дна, мы с ним были просто созданы друг для друга. Тогда я счел
это кафе превосходным. Все вина, что мы заказали в тот день, были весьма
хороши; Две Минутки, девушка, служившая за стойкой, премило улыбалась, и дверь
находилась так близко, что нам казалось, будто мы сидим прямо на тротуаре улицы
Риволи. Такие мелочи и делают простую забегаловку привлекательной. Кроме того,
и это немаловажно, здесь было прекрасное освещение. Отчасти благодаря патине,
покрывавшей стены и потолок, но также, быть может, потому, что круглые лампы из
матового стекла были не совсем чистыми, в воздухе как будто витала золотая пыль
и обволакивала собой все вокруг. Вот только телефон висел в подвале рядом с
мерзким туалетом, но в Париже надо быть готовым к любым сюрпризам.
Я
легко нашел общий язык с тем малым, которого звали За Стаканом, да и с
остальной компанией тоже. Мы провели большую часть дня, разговаривая обо всем
на свете, как вдруг Катящийся Вниз ни с того ни с сего спросил меня, чем я занимаюсь
по жизни.
—
Да всякими трюками, — отмахнулся я.
—
Как, ты не знаешь, кто это? — воскликнул До Дна, набивая мне цену. — Он —
юморист. Рисует всякие ужасы: людей, разрезанных на кусочки, младенцев,
прибитых гвоздями к дверям, сцены, где актеров заваливает дерьмом…
Катящийся
Вниз как будто вспомнил, что и впрямь где-то слышал обо мне.
—
Ты что, комедиант?
—
Вовсе нет, в конце концов, если угодно…
—
А то эти комики только вгоняют меня в тоску. Вот уж и правда не люблю смеяться
по команде.
Он
хотел было отчего-то расплакаться, но я как мог убедил его, что я не комедиант,
хотя по большому счету мне было плевать.
—
А то, видишь ли, — объяснил Катящийся Вниз, — знавал я одного комедианта. Этот
тип, а звали его То Ли Еще Будет, лет десять халтурил во всех кафе-театрах на
левом берегу[1] до тех пор, пока известный
импресарио Фифти-Фифти не взял его под свою опеку: он занял место знаменитого
актера Ах-Ах, который умер, после того как на спор проглотил двенадцать дюжин
улиток за двадцать минут. Этот импресарио сразу смекнул, на что способен То Ли
Еще Будет; надо было только сделать из него популярного актера, четче
обрисовать характер его персонажа и найти хороших темачей. Что до самого То Ли
Еще Будет, то он больше всего на свете хотел преуспеть. Он был работягой,
отличался умом и сумел по достоинству оценить небескорыстные советы
Фифти-Фифти. Их союз очень скоро принес неожиданные плоды. То Ли Еще Будет
невероятно быстро сорвал кассу. За какие-то два-три месяца он получил широкую
известность и даже затмил славой Ах-Ах. Цифры, в которых измерялись его
гонорары, содержали столько нулей, сколько пузырей поднимается в стакане воды
от таблетки алька-зельтцера. Его слава распространилась по ту сторону
Атлантики. Он стал любимчиком американцев. Но не мог оставаться за границей
больше месяца, поскольку, говорил он с серьезным выражением, “именно
французская публика дарует мне право быть комедиантом”. Фифти-Фифти заботился о
своей курочке, несущей золотые яйца, еще нежнее, чем мать оберегает свое дитя.
Он
испытывал невыразимую тревогу при мысли о том, что То Ли Еще Будет может
бросить его, заболеть или стать жертвой какого-нибудь несчастного случая. Он
заставлял своего подопечного регулярно наблюдаться у лучших врачей и сидеть на
очень строгой диете, так, чтобы пища, которую он употреблял, не содержала
красителей. Более того, Фифти-Фифти отклонял большую часть предложений, чтобы
избежать перегрузок. Поэтому, когда на голову бедного комика посыпались
несчастья, никто не мог обвинить Фифти-Фифти в том, что он был не вполне предусмотрителен.
Первым
делом То Ли Еще Будет потерял жену. Он был вместе с ней на гастролях в одной
южной стране, там она подхватила какой-то вирус и умерла через два дня. Он
чувствовал себя виноватым и оттого горевал еще больше. Газеты и телевидение заваливали
публику откровениями о случившейся драме, всячески обыгрывая образ грустного
клоуна, который вынужден шутить, как прежде. “Жестокий закон спектакля” — вот
под каким видом подавалось произошедшее в прессе. Фифти-Фифти, проявляя
участие, расторг все контракты своего знаменитого протеже и посоветовал ему
взять отпуск, чтобы прийти в себя. Но как раз во время этих каникул глупейшим
образом погибла единственная дочь То Ли Еще Будет, которую он обожал, тем более
что была она копией своей матери: малышка утонула в свой пятый день рождения,
потеряв сознание в холодной воде в двух метрах от берега. Обезумев от горя, То
Ли Еще Будет выбросился из окна своего номера, находившегося на пятом этаже. Он
не разбился насмерть, но так изувечил себе позвоночник, что отныне не мог
передвигаться иначе, как на маленькой каталке и затянутым в металлический
корсет, который причинял ему страшные муки. Газеты и телевидение старательно
отслеживали эту череду трагических событий, добавляя к ним массу излишних
подробностей. Широкая общественность была глубоко тронута. Люди принимались
рыдать, стоило им услышать одно только имя То Ли Еще Будет. Он получал тысячи
сочувственных посланий, письма, мокрые от слез, которые должны были приободрить
его. На улице неизвестные пожимали ему руку, произнося при этом глубоко
прочувствованные фразы вроде:
—
Держитесь, трудности надо преодолевать. Мы все болеем за вас.
Фифти-Фифти
отсрочил все намеченные спектакли.
—
Видишь ли, я прекрасно понимаю, что ты больше не хочешь выступать. Не думай обо
мне, я найду другого. Мы можем прямо заявить, что ты уходишь со сцены.
—
Об этом не может быть и речи, — ответил То Ли Еще Будет. — Зрители — это моя
семья. Теперь, когда я потерял все остальное, я еще больше нуждаюсь в них. Мой
жребий — смешить публику. Я обязан ей всем.
Фифти-Фифти
украдкой проглотил слезу и с силой сжал плечо своего мужественного друга. Но в
жизни этого человека черная полоса еще не закончилась. За несколько дней до его
торжественного возращения на парижскую сцену Фифти-Фифти попал под колеса
городской поливочной машины. Группе телевизионщиков, которые пришли взять у
комика интервью, после того как погребли его друга, он сказал только одно:
—
Сегодня я оплакиваю друга, но спектакль состоится в намеченные сроки.
Стоик,
он не бросил репетировать. Зрители плакали, слушая его поистине уморительные
монологи и наблюдая за его неподражаемой мимикой. Конечно, кресло-каталка
стесняла То Ли Еще Будет, но его дар был такого рода, что он сумел извлечь
выгоду из этого неудобства. Режиссер с покрасневшими и высохшими от слез
глазами публично поклялся, что на своем веку не встречал подобного комедианта.
Журналисты лихорадочно писали слезливые статьи. Земля была сплошь усыпана
бумажными платками, влажными от слез. Все было исполнено благоговения и
достоинства, как редко бывает даже во время визита Папы в Париж. Но когда То Ли
Еще Будет появился на сцене (а он начал одноактную пьесу с небольшим
опозданием), его встретили такой же бурной овацией, как генерала де Голля после
освобождения Парижа. Потрясенный таким знаком расположения со стороны публики,
комедиант был не в силах начать свой первый скетч: ком стоял у него в горле.
Вначале публика была удивлена молчанием своего любимца, но вскоре зрители
поняли, что произошло. Раздались крики “браво, браво!”. Зрители стоя
приветствовали комедианта, которому приходилось оставаться в кресле.
Незабываемый вечер. Вновь обретя дар речи, артист, шмыгая носом, смог наконец
приступить к рассказу о слепом хирурге. Зрители испускали отчаянные стоны,
помня о тех трагических событиях, что просвечивали за шутовским фасадом. Но
всеобщее отчаяние достигло предела, когда он исполнил свой самый блестящий
пассаж: изобразил, как виртуоз защищает свое пианино, которое пираты взяли на
абордаж, и при этом продолжает играть похоронный марш Шопена. Многие зрители
падали в обморок, а кто-то даже видел, как уважаемые бизнесмены рыдали навзрыд,
вытирая глаза носовым платком. Женщины заламывали руки, испускали
душераздирающие крики, и рабочие сцены, не в силах продолжать спектакль,
опустили занавес, не дождавшись его окончания. Лишь одно событие омрачило эту
картину триумфа: толпа чуть было не учинила расправу над молодым провокатором,
которому хватало наглости веселиться посреди всеобщей печали.
После
спектакля То Ли Еще Будет поехал в модную пивную в компании нескольких верных
друзей, чтобы съесть на ужин лукового супа с тертым сыром.
—
А теперь что ты собираешься делать?
—
Смешить других, как и прежде. Ведь это лучшая в мире профессия.
История
Болгарского Нрава
-БЫВАЮТ
же, однако, толстокожие, — воскликнул Болгарский Нрав. — Вот послушайте, как-то
на Пасху поехал я в Нормандию, где у меня есть небольшой домишко…
Мы
прервали его, чтобы заказать выпивку и “гильотину” — бутерброды с сырой
ветчиной, нарезанные кубиками.
—
Так вот, приезжаю я в пятницу вечером, к семи часам, и уже с порога чувствую:
что-то неладно. Как будто запах сигары.
И
вообразите, натыкаюсь на грабителя, который как раз преспокойно набивает себе
карманы, да еще имеет наглость курить сигару. Представляете? И более того, у
него скверный вид, у этого малого. Заметив меня, он тут же бросает прямо на
ковер зажженную сигару и достает нож со штопором длиной с кисть руки. Я
действую решительно: растоптав сигару, хватаю кочергу, валявшуюся в камине, и
со всей дури бью его по морде!
—
И что же, тот угомонился?
—
Как бы не так! Он заляпал кровью мой ковер, но все еще угрожал мне ножом, при
этом издавая отвратительное урчание, которое поднималось у него откуда-то из
глотки… А я-то думал, что укокошил его… Но вот он подходит все ближе, ближе;
тогда, хоть я всегда был против насилия, я еще раз как врежу ему кочергой прямо
по макушке. Он испускает ужасающий крик…
—
И откидывает копыта?
—
Как же. Шатается, истекает кровью, но не падает. Напротив, нетвердой походкой
опять приближается ко мне и все так же урчит… Кошмар!
—
И что же ты сделал?
—
Не долго думая, пустился наутек. Вот я бросаюсь в машину, жму на газ,
разворачиваюсь, сминая свой цветник, и, как вы думаете, кого я вижу при свете
фар? Своего знакомца: он был жестоко искалечен, но, даю вам голову на
отсечение, урчал все громче и громче, закатив глаза и угрожая мне ножом. Что ж,
я настолько потерял голову, что даже не объехал его. И вот я переезжаю его и
мчусь, не останавливаясь, до самой трассы. Сворачиваю и торможу перед каким-то
кафе, проехав всего километров двадцать. Мне надо было выпить чего-нибудь для
смелости. И что ж я вижу? Мой грабитель прицепился к буферу: ножа он не бросил,
все так же урчит и плюется зубами — прямо сказать, выглядел он не лучшим
образом. Ему удалось отцепиться от буфера, оставив на нем немалую часть ляжки,
и вот он снова идет на меня с угрожающим видом, готовый вонзить в меня нож… Я
улепетываю со всех ног, бегу вдоль трассы… Меня подбирают шпики. Должно быть,
вид у меня был совершенно растерянный… Они решили, что я попал в аварию и
повезли меня в госпиталь, в приемный покой. Я не помнил себя минут десять и,
как цуцик, дрожал от страха, чего прежде никогда со мной не было, как вдруг
дежурная полицейская машина привозит еще одного раненого… Угадайте, кто это
был. Увидев меня, он тотчас принимается страшно урчать и бросается на меня с
ножом в руке… И говорить не приходится, что от страха у меня мурашки пошли по
коже. Шпики уже исчезли, я орал во всю глотку, но никто не пришел. Тогда,
сделав обманное движение, я ловко ускользаю от него через окно. То был первый
этаж. Не успел я встать на ноги, как вижу, мой живчик летит следом — но повезло
ему меньше, чем мне: он напоролся на колья ограды. Ножа он само собой не
выронил. Я рассудил, что лучше к нему не подходить, и отправился пешком до
вокзала, за десять километров от больницы. Прихожу на вокзал, а там вроде бы
какой-то малый бросился под поезд. Пассажиры прождали с полчаса, затем поезда
стали ходить снова. Я уверен, что это был он. Хотелось бы мне знать, выкрутился
ли он на этот раз.
Едва
Болгарский Нрав произнес эти последние слова, как с улицы Риволи донесся звук
сильного удара. Кричали люди, машины сигналили…
—
Что происходит? — спросил Болгарский Нрав у хозяйки кафе.
Он
был мертвенно-бледен.
Она
пожала своими жирными плечами.
—
Что вы хотите, едут не глядя, на зеленый свет! Какого-то малого только что
сбила машина… Кажется, его дело плохо.
Болгарский
Нрав жалобно простонал:
—
Это он. Я уверен, что это он!
—
Брось, это все нервы… Ты разволновался и воображаешь невесть что…
—
Говорю вам, это он… Через пять минут он переступит этот порог и, урча,
направится к столу с ножом в руке… Он подходит все ближе, ближе…
Но
несчастный просто бредил. Пять минут спустя к нам вышла Две Минутки. Ножа у нее
не было, она не только не урчала, а несла нам добавку. Но, честное слово, это
было некстати.
Потому
что, заметив ее, Болгарский Нрав лишился чувств.
[1] Имеются в виду парижские кварталы на левом берегу Сены, которые считались и до сих пор считаются средоточием интеллектуальной жизни. (Прим. перев.)