Роман. Перевод с французского Юлии Рац
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2017
I
Эрман
Банюльс
“Я
влюблен, и от этого мне уже не излечиться”. Эти слова Марк произнес двадцать
первого декабря, когда мы сидели за рождественским ужином в его загородном доме
в Шеврёзе[1]. Дни
официальных праздников вечно разлучали нас, поэтому, прежде чем отпраздновать
Рождество с семьей, любовницей или наедине с самим собой, мы отмечали его
заранее, в дружеском кругу.
Он,
конечно, видел, что мы ему не верим. О какой любви мог говорить этот неутомимый
донжуан с его портфолио — списком мужских побед? Это он-то, один из самых
дорогих фотографов в мире, которому инстинкт выживания, боязнь потерять рабочую
форму и уважение к будущим возлюбленным не позволяли спать со своими моделями больше
одной недели! По истечении означенного срока Марк поручал девушек мне, чтобы я
их от него отвадил. Приводя убедительные доводы, я
должен был представить его эдаким извращенцем, который
из ненависти к собственной матери губит всех женщин вокруг себя. Если знатные
особы держат при себе дегустатора, то Марк периодически использовал меня в
качестве “антидегустатора”: я избавлял его от
назойливой возлюбленной и расчищал путь к новым романам, так что у него не
возникало никаких осложнений.
Он
позволял мне ездить на его коллекционных автомобилях (с условием, что я буду
следить за их исправностью), а также получать натурой свои комиссионные за
посредничество, если девушка мне нравилась и сама была не против. Но это
случалось редко. Сексуальности во мне, как в гробовщике, у меня смешная
фамилия, жуткая физиономия, к тому же бывшие подруги Марка, как правило, еще
долго пребывали под его чарами и не жаждали отомстить ему в объятиях дублера. Злились они как раз на меня, а его понимали — так я был убедителен, когда придумал ему худшую в мире
мать, вдохновившись примером своей собственной. Девушки жалели его и
тешили себя надеждой, что, временно притушив свою страсть, они только выиграют.
И не сомневались, что, как только его маменька окажется на кладбище, он сразу
же вернется к ним, ведь они проявили такт и понимание. Под воздействием его
любовного обаяния и моего комического таланта карьеристки превращались в
страдалиц. Марк давно уже не помнил о них, а они жить без него не могли и
постоянно писали ему электронные письма, которые я отправлял в корзину, не
читая. Я называл их маркоманками. В их жизни он
больше не появлялся, но ни одна из них не была за это в обиде. Полные
сочувствия, его жертвы терпеливо ждали.
Люка,
Жан-Клод и Марлен украдкой бросали на меня вопросительные взгляды. Напрасно,
ведь я тоже был не в курсе. Обычно Марк ничего от меня не скрывал: я вел его
счета, расписывал встречи, упорядочивал его сексуальную жизнь, и в последнее
время все шло нормально — правда, не так бурно, как раньше. “Возраст сказывается”,
— говорил я себе. Кризис среднего возраста, когда переходишь на нейтральную
передачу, чтобы сэкономить горючее. Возможно ли, чтобы какой-то женщине удалось
подчинить себе Марка, тогда как его прежние жертвы целиком зависели от него?
Что ж в ней было такого, чего не хватало остальным? Или наоборот: чего в ней не
было?
Жажа на
другом конце стола уложила свой стакан в тарелку. Подошедшая сиделка помогла ей
встать. Мы смотрели ей вслед, пока она шла в свою комнату — легкой походкой, с
улыбкой. В это Рождество мать Марка перестала узнавать окружающих.
Он
показал нам фотографию своей избранницы. Мы обменялись взглядами, которые
выдавали некоторое огорчение и растерянность. Черно-белый портрет был
изумительно контрастным, как все фотопортреты Марка, но девушка казалась
абсолютным воплощением заурядности. Плоская фигура в серой блузе, вымученная
улыбка, прилизанные волосы. Смятенный взгляд словно бы молил о прощении. Ее
раскосые глаза и вид беженки, только что высадившейся из лодчонки, могли бы
послужить иллюстрацией к передовице в “Либерасьон” о
нелегалах.
—
Она — чудо, правда? — заговорил Марк восторженно, подливая нам шампанское.
Неохотно
кивая, мы молча разглядывали пузырьки газа в своих бокалах. В наших тарелках
остывал традиционный рождественский кускус. Наверное, когда у твоих ног самые красивые женщины
мира, в конце концов устаешь от этого, и восторг
испытываешь только от скрытых прелестей какой-нибудь бесцветной особы.
—
Ну и как же ее зовут? — спросил Жан-Клод, с трудом сдерживая враждебность.
Прошло уже около двух лет, но он
так и не оправился после развода. Он безумно любил Жюдит
и ненавидел свою двенадцатилетнюю дочь, которая своими интригами разрушила их
брак. В этой внезапной страсти друга он увидел не просто бестактность, а личное
оскорбление. “Чудо” — любимое словечко Жан-Клода. Он
нам все уши прожужжал о своей
бывшей: она у него и фея во власти гипноза, и превращенная в танагрскую статуэтку дева, и спящая красавица, на которую
навела порчу чертовка переходного возраста. Он чуть не убил адвокатшу,
когда та торжественно вручила ему разрешение на совместную опеку над дочерью.
Он-то хотел совсем другого: получить право опеки над
матерью!
—
Так ты нам скажешь наконец ее имя? — сварливо повторил
Жан-Клод.
Работая
управляющим отеля, он был вынужден по десять часов в день демонстрировать
оптимизм и учтивость, поэтому с нами привык расслабляться. Мы не обижались и
прощали все его выходки.
—
Юнь-Сян, — медленно и отчетливо произнес Марк, чтобы
мы запомнили. — Это означает “душистое облачко”.
В
его голосе было столько восхищения, как будто девушка выиграла свое имя на
университетском конкурсе! Жан-Клод залпом осушил бокал с “Лоран-Перье” 2002 года.
—
И чем пахнет облачко? — сдержанно осведомилась Марлен.
В
ответ Марк только блаженно вздохнул, взмахнув рукой, будто хотел этим показать,
что подобное очарование невозможно выразить словами.
Я
наблюдал за лицом нашей лучшей подруги. Владелица галереи, обладающая острым
профессиональным чутьем, всегда на шаг впереди моды, опытная бисексуалка, она
никогда не разделяла наших опасных иллюзий. Ясность ума и искренность сохраняли
ее красоту лучше всякой косметики. В тридцать девять с половиной лет эта
высокая сероглазая блондинка, с которой в лицейские времена каждый из нас по
очереди и с равным удовольствием побывал в постели, всегда была для нас
абсолютным авторитетом во всем, что касалось женщин. Марк называл ее нашим
эталоном любовницы. И то, что он не почувствовал ее настороженности — хуже
того, отказался ее понять, — было просто невероятно.
—
Я встретил ее в Шанхае, — сказал он таким тоном, словно решил дополнить список
ее достоинств.
—
Хочешь сказать, что она китаянка из Китая? — произнес Люка, отчетливо
выговаривая каждый слог.
Известный
репортер, уволившийся по статье “о свободе совести”[2], он
вот уже двадцать лет выступал за независимость Тибета.
—
Я же не нарочно в нее влюбился, чтобы тебя позлить, — ответил Марк, опустив
глаза.
И
тут же, увидев следы грязи на персидском ковре, упрекнул Люка, что тот мог бы
как следует вытереть колеса своего инвалидного кресла.
—
Твой коврик в передней куда грязней, чем твой газон, — возразил Люка. — Ты еще
расскажи, что она не виновата в китайской оккупации! И даже не подозревает о
существовании Тибета!
—
Вот ты ей и объяснишь. Ей всего девятнадцать лет, и она почти не выходит из
своей мастерской.
—
Из своей мастерской? — встрепенулась Марлен.
—
Она — художница.
В
наступившем молчании стало слышно, как потрескивают дрова в камине.
Добавь
он к этому, что она обожает старые английские автомобили, круг бы замкнулся.
Можно подумать, он выбирал ее с оглядкой на нас.
—
Художница, — произнесла Марлен своим низким голосом с многозначительными
модуляциями, секретом которых владела она одна. — И что же… известная?
—
Подпольная. В Шанхае она пишет по три “Джоконды” в день в подвале у торговца
репродукциями. Увидишь, это поразительно. Уже пять лет она работает дни и ночи
напролет; она рисует по памяти, и ей даже не нужна фотография. И когда я
сравниваю, я не могу отличить ее работу от Леонардо да Винчи.
—
Просто ты смотришь на нее влюбленными глазами, — вздохнул Жан-Клод. Как
истинный специалист по кристаллизации, он сделал из Жюдит
икону как раз тогда, когда она вычеркнула его из своей жизни.
Обернувшись
ко мне, Марк добавил, что, поскольку ее детство прошло в деревне, она может
разобрать и собрать трактор меньше, чем за двадцать минут.
—
А в сексе, — ввернул Люка вкрадчиво, — у нее такая же производительность?
Марк
выдержал паузу, обводя нас взглядом по очереди, после чего заключил с
холодноватой сдержанностью:
—
В общем, я подумал, что она понравится по-своему каждому из вас. В любом
случае, вы — мои самые близкие друзья. И я просил бы вас выбрать между мной и
ею. Или бросим жребий.
В
недоумении мы переглянулись.
—
О чем ты говоришь, Марк? — спросила Марлен.
—
Нужно по два свидетеля с каждой стороны.
Нас
как подбросило. Даже Люка судорожно вцепился в подлокотники инвалидного кресла
и, привстав, завопил:
—
Ты что, жениться на ней собрался? Да ты просто издеваешься над нами! Сколько ты
ее знаешь?
—
С июля, когда готовил сюжет для “Гео” о молодых китаянках. Им не понравилась ее
фотография, чего не скажешь обо мне. Такой девушки я еще не встречал. У меня
было достаточно времени на размышление, и я понял, что жить без нее не хочу.
—
Ой, сейчас заплачу! — проворчал Жан-Клод.
Когда
он уезжал в Иерусалим жениться, то сразу объявил нам категорическим тоном, что
не может взять в свидетели гоев. Зато когда он разводился, мы были рядом —
свидетели этой нравоучительной истории. И теперь, лишив нас такой чести, он,
конечно, сочтет необходимым дать Марку свое согласие, хотя сама мысль о том,
чтобы присутствовать на бракосочетании, его угнетала.
— Неужели ты собираешься создавать семью
с женщиной, чья культура абсолютно несовместима с нашей? — воскликнул Люка,
который в своих статьях был чемпионом по смешению всего и вся.
Закуривая
сигарету, Марк не спешил с ответом. Вздохнув, он
наконец сказал с каким-то садистским высокомерием, которое нас всегда здорово
раздражало:
—
В любом случае, после того что она узнала благодаря мне, ей нельзя оставаться в
Китае. Она больше не вернется к прошлой жизни.
Он
смерил нас своим надменным взглядом, который всегда вызывал желание дать ему
пощечину, но тут лицо его смягчилось, и он улыбнулся кротко и понимающе. Каждый
раз когда он брал власть над женщиной — сначала глядя
в объектив, а затем в постели, его взгляд преображал ее полностью, изнутри: он
действовал будто по наитию — как ловец душ, как проявитель, как фиксатор. Идеал
фотографа — в лучшем и худшем вариантах. Могучий викинг, в
неизменном прикиде военного корреспондента в стиле сахарской
Банановой республики, с рулонами пленки в фотосумке,
он мог бы выглядеть смешным. Эдакая карикатура
на “винтажного” репортера. Очаровательное ископаемое,
не расстающееся со своим допотопным аппаратом. Но
смешные черты делали его в высшей степени живым. Нужным. Его способность
заполнять жизненное пространство, не оглядываясь на реальность, по разным
причинам действовала на нас четверых как наркотик. Много раз мы пытались
покончить с нашей зависимостью от него. И каждый раз терпели фиаско. Можно лишь
сказать, что в его присутствии время останавливалось. Казалось, рядом с ним
никогда не состаришься.
Полив
свой остывший кускус горячим соусом, Марк прибавил:
—
Я не стану давать объявление о свадьбе, чтобы не набежали папарацци. Она
прилетает послезавтра в восемь утра, а двадцать шестого мы женимся в Вильфранше. Вопросы есть?
От
растерянности мы онемели. Само собой, он просил нас не об одолжении, он
оказывал нам дружеское доверие. И на него надо было отвечать сразу, не
раздумывая и не сверяясь со своим расписанием.
Теперь
его рождественские подношения выглядели совсем в ином свете. Каждый получил
конверт с сертификатом на три тысячи евро в магазины “Франческо
Смальто”. По-видимому, так Марк заранее определил
выбор наших костюмов, чтобы мы красиво смотрелись на общей фотографии — тот же
фокус он проделал два года назад, когда получал орден Почетного легиона.
Материальная сторона дела была на нем в тех случаях, когда нас надо было
“выпустить на сцену” — как некогда в лицейском театре, где мы с ним и познакомились.
—
И месяца не пройдет, как ты подашь на развод, — предрек Жан-Клод.
—
Нет. Если уж я беру на себя обязательство, то это навсегда. И кому, как не вам,
это знать.
Я
никогда не чувствовал в Марке такой решимости. Этот легкомысленный прожигатель жизни сосредотачивался, только когда смотрел в
объектив, а теперь вдруг решил стать серьезным. Остановиться, подвести черту. И
это решение он принял без нас.
Было
слегка неприятно оттого, что он поставил нас перед фактом. К тому же мы
прекрасно понимали, чтó еще нас так тревожило
в предстоящей женитьбе Марка. Наша дружба с оттенком прихлебательства
питалась его щедрым эгоизмом и неспособностью организовать свой быт. У нас были
ключи ко всей его жизни: к вилле его матери, к его домам и машинам. Четыре
дубликата ключей. И делить нашего друга с законной женой, с благоверной,
имеющей на него права, определенно означало его потерять! Более двадцати лет мы
берегли его таким, какой он есть, — капризным и неидеальным, а супружеская
страсть усмирит его в два счета, сделав примерным мужем. Он займется вложением
капитала, своим здоровьем, будущей пенсией и будущим потомством. Прощайте
старые двухместные кабриолеты, за которыми я так любовно ухаживал; вместо них
появятся новые универсалы и минивэны. Они придутся
ему по вкусу. Он бросит путешествовать, предпочтет плесневеть в семейном
коконе. Будет жить на ренту, фотографировать подрастающих отпрысков и прелести
только собственной жены. Нашему королю фоторепортажей еще и полтинника не
стукнет, как он перейдет в разряд “бывших знаменитостей”, и тогда нас с ним
ничто не будет связывать.
И
уж, конечно, любая супруга, мало-мальски достойная этого имени, поставит своей
целью разлучить нас, чтобы сохранить контроль над мужем. Предоставленные самим
себе, мы окажемся лицом к лицу с нашими неудачами, проблемами и провалами. Без
Марка мы, возможно, вообще перестанем видеться. Сможем ли мы по-прежнему быть
вместе, если наша дружба лишится своего магнита, своего силового поля?
—
Голосуем, — вздохнула Марлен, снова усаживаясь. — Кто за то, чтобы кинуть
жребий?
Марк
посмотрел на наши четыре поднятые руки и поблагодарил от всего сердца. Сказал,
этого он от нас и ждал.
Закончив
ужин, мы разыграли китаянку в кости. Ее выиграли я и Марлен. Жан-Клоду
и Люка предстояло быть свидетелями жениха, и их кислые мины были не веселей
наших.
—
Вы об этом не пожалеете, — пообещал Марк со знакомой нам ухмылкой букмекера.
Таким
мы его и запомнили.
—
Скорее включи новости!
Звонок
Марлен вырвал меня из сна. Я бросил мобильник, схватил телевизионный пульт, и
от того, что я увидел на экране, меня словно током ударило. В шесть тридцать
утра на Западном шоссе ”ягуар” Марка врезался в заграждение радиолокатора.
Не
знаю, что в тот момент было сильнее: неверие, ужас или чувство вины. Среди
старых “англичанок” Марка эта была его главной любимицей — самая быстрая из
всех машин, хотя и самая капризная, а уж лично для меня — сплошная головная
боль из-за невозможности отрегулировать ее так, чтобы она работала безотказно.
Журналистка сообщила, что по непонятной причине Марк не справился с управлением
на скорости сто пятьдесят километров в час. Мне-то была вполне ясна эта
“непонятная причина”: левый тормозной суппорт. Он уже дважды отказывал, но
месяц назад, мне показалось, я понял, наконец, в чем проблема и как ее
устранить.
Картинку,
где пожарные суетились вокруг обгорелых листов железа, сменил сюжет о погоде. Я
был совершенно убит. Почему Марк решил вернуться в
Париж? Может, неотложный визит к любовнице на прощальный завтрак в честь
окончания холостяцкой жизни? Мне он говорил, что до прибытия невесты пробудет с
матерью в Шеврёзе. Я должен был присоединиться к ним
во второй половине дня после того, как специалист по центральному отоплению
наведается с очередным визитом в его парижский дом — на эту бесконечную
стройку, проект которой он пересматривал каждые два месяца, не трогая лишь
стены фотостудии и моей комнаты. Как всегда ближе к полуночи он проводил нас к
машинам и попросил вести поаккуратней; эта
тревожность, совершенно ему не свойственная, была ни чем иным, как
предчувствием.
Когда
Марлен и Люка приехали ко мне на авеню Жюно, все
каналы уже переключились на выборы мисс Франции. От нашего друга осталось
только шестнадцать слов, которые возникали каждые две минуты внизу экрана в
бегущей строке последних новостей, да еще и с ошибкой в фамилии: Знаменитый фотограф Марк Исслер,
сорока двух лет, погиб сегодня утром в автомобильной катастрофе на Западном
шоссе.
Жан-Клод
заявился спустя четверть часа. Я поставил чашки с кофе
перед гигантским экраном и снова начал автоматически жать на кнопки пульта,
переключая программы. Не первый раз принимал я наших друзей в этой квартире в
его отсутствие, но теперь, сидя рядком на диване, обтянутом алькантарой[3], они
не смели пошевелиться. Нас окружали камеры Марка на штативах — “хассельблады” и “лейки”, которые больше никого уже не
прославят, и мы были не в состоянии ни говорить, ни комментировать, ни слушать
друг друга. Каждый вспоминал своего Марка,
наши предрождественские посиделки еще в лицейскую пору; каждый молча переживал
эту драму, взвешивая последствия и жалея себя любимого.
За
двадцать лет дружбы нам, конечно, приходилось терять близких — родителей Жан-Клода, сестру Марлен, подругу Люка, мою собаку, — но
никогда вот так всем вместе… Всякий
раз то ли из стыдливости, то ли просто в силу обстоятельств, мы переживали
утрату каждый по отдельности. И при этом знали, что, если станет совсем
невмоготу, мы всегда сможем найти поддержку. Но теперь наше общее переживание
только умножало боль, усиливало ощущение пустоты.
Я
чувствовал, что трое моих друзей сейчас как будто обожжены изнутри вместе с
красным “ягуаром”, только что промелькнувшим на экране телевизора, и что
мысленно они повторяют ту же фразу, что и я: “Когда теряешь все, обретаешь
себя”. Каждому из нас Марк говорил это в самые тяжелые минуты жизни — он,
который никогда ни в чем не нуждался и жил в полном согласии с самим собой.
Неудачи в любви, незадачи в постели, духовный кризис и денежные проблемы — все,
что было рутиной нашей жизни, совершенно не трогало его. Если он хватался за
сердце, то лишь для того, чтобы достать бумажник. Чтобы “выручить” нас, как он
говорил, ведь мы были единственными на всем свете, кто терпел его. И, может
быть, единственными, кто его любил.
Мог
ли кто-нибудь предположить, что эта его излюбленная фраза так скоро получит подтверждение?
И что, потеряв Марка, мы меньше чем через неделю обретем себя?
(Далее
см. бумажную версию.)
[1] Шеврёз — город и одноименная долина в департаменте Ивелин в регионе Иль-де-Франс. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Норма закона во Франции, дающая право на возмещение журналисту, прекращающему работу по причине изменения ориентации печатного издания.
[3] Алькантара — композиционный материал, похожий на замшу.