Перевод с немецкого Бориса Хлебникова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2017
Он был
старше меня на десять лет, страшных, революционно-бурных, “золотых”. В 50-е
годы мне в руки попадали его ранние романы и повести, которые обычно я брал у
кого-нибудь почитать — “Поезд прибывает по расписанию”, “Где ты был Адам?”, —
короткие рассказы, позднее “Дом без хозяина”. Я читал его так же, как читал
романы Вольфганга Кеппена, Арно Шмидта, с
любопытством, в поисках собственного языка. Наверное, ему даже больше, чем мне,
было отвратительно то, ознаменованное успешным беспамятством, десятилетие,
которое единым строем прошли Конрад Аденауэр, занимавшийся “ариезацией”
еврейских банков Ганс Йозеф Абс и комментатор расовых
законов Ганс Глобке. Позже Бёлль стал для меня образцом
писателя, который открыто высказывает свое мнение “за”
или “против”, который при необходимости откладывал рукопись в сторону, чтобы
выйти со страстной речью в публичное пространство, где в лицо ему всегда дул
встречный ветер. Любимый, а за рубежом даже высоко чтимый, он давал многим
читателям и слушателям жизненные ориентиры и представления о свободе, которая
не ограничивается свободным рынком. Поэтому его так ненавидела шайка политиков
и их клакеров вплоть до самой смерти 16 июля 1985 года.
Лето, отпускной
сезон. Как это нередко бывает с печальными событиями, когда до нас дошла весть
о кончине Бёлля, возникла ситуация, не лишенная комизма. Мы с женой находились
на юге Португалии, куда всегда уезжаем в эту пору, чтобы побыть вдалеке от
отечества; мне пришлось позаимствовать у знакомого галериста
черный костюм, который был мне слишком велик и из-за своей мешковатости был
едва ли способен выглядеть прилично.
Билет до
Кёльна удалось достать быстро. Томас Коста из
издательства “Бунд-Ферлаг”, выпускавшего журнал
“L-80”, учредителями которого являлись Генрих Бёлль, Карола
Штерн и я, а редактором считался Йохано Штрассер, забрал меня из аэропорта. Насколько я помню,
панихида состоялась в церкви, но не по обычному католическому обряду, хотя вел
ее священник. Он говорил скорее как друг, во всяком случае, не произнес
проповедь с упоминанием небес или ада.
Бёлль
позаботился об этом заранее. В семидесятые годы он вместе с женой Аннемари вышел из церкви как “корпорации публичного права”,
продолжая хранить верность католической вере. Он был против официальной церкви,
презирал ее и ее махинации. Поэтому считать его левым католиком, как это обычно
делалось тогда, было своего рода преуменьшением; он понимал христианский образ
жизни гораздо радикальнее, чем просто человек левых взглядов — например, я, — и
гораздо свободнее, чем это мог позволить тот или иной Папа. Не столько потому,
что опыт войны сделал его пацифистом, сколько из-за того, что при всей
склонности к полемическим заострениям он считал главной заповедью любовь к ближнему. Сразу за нею следовали милость прощения и
безусловное сострадание: вещи, давно устаревшие в обществе, где решающую роль
все больше играют потребительство и конкурентная
борьба.
Все это
было очевидно, об этом он говорил во всеуслышание, а вот переживаемые им
сомнения вычитывались только в речевом, сюжетном потоке каждой книги, иногда
прямо в тексте, часто между строк и всегда прикрытые той разновидностью юмора,
который питается беседами за кухонным столом.
Мне
было не слишком трудно еще в юные годы отречься от католической веры и
навязываемых ею представлений, а позднее объявить о выходе из официальной
церкви и об отказе платить церковный налог, поэтому Бёлль с его осознанно
еретически строгим следованием христианским заповедям был особенно близок мне
тогда, когда он начинал чихвостить елейных святош. И делал он это с такой истовой
верой, что во времена инквизиции не миновать бы ему костра. С другой стороны,
это было мне чуждо, поскольку я мог вполне обойтись и без веры; неземное меня
мало волновало, мне и в земном хватало радостей и
печалей.
Нас
сближало сомнение в существующем политическом устройстве. Мы отвергали
тотальные притязания как коммунизма, так и
капитализма. Несмотря на все расхождение взглядов между ним, далеким от
политических партий, и мной, социал-демократом, мы нашли нечто общее в виде
журнала, выпуск которого затеяли вместе через несколько лет после событий 1968
года, того самого, когда советские танки раздавили в Праге последнюю попытку
реформировать прогнивший режим. Журнал “L-76”, переименованный позднее в
“L-80”, был задуман как форум для реформаторов, оказавшихся в эмиграции.
Поддерживая их тщетные усилия, журнал ратовал за “демократический социализм”.
Тогда мы
еще надеялись, что в мире, разделенном двумя “к”, которые возводились в
догматический абсолют, возможен третий путь. Мы не догадывались, что после
краха коммунистической диктатуры пресловутая историческая победа будет одержана
новой псевдоидеологической диктатурой неолиберализма,
на сей раз в глобальном масштабе и с последствиями, которые уже сейчас грозят
коллапсом асоциальной системы. Но Бёлль еще тогда видел всю ее бесчеловечность,
а потому, изменив своей внепартийности, решил поддержать Вилли Брандта;
выступая в октябре 1972 года на дортмундском съезде СДПГ, Бёлль сказал:
“Существует не только уличное насилие и не только в виде бомб, пистолетов,
дубинок и камней; существуют насилие и власть в виде банковских депозитов и
биржевых котировок”. В этих словах он выразил свое презрение по отношению к
любой власти и любым власть имущим, не ведающим стыда.
Летняя
погода. Мы вышли из церкви, где священник говорил какие-то проникновенные
слова, которые я не запомнил. На мне взятый взаймы черный мешковатый костюм. И
тут случилось нечто, что было совсем в духе Бёлля и что наверняка навсегда
запомнилось всем опечаленным друзьям, собравшимся проводить его в последний
путь: перед медленно катящимся катафалком, за которым шла семья и тянулась
длинная вереница друзей, пошел цыганский оркестрик,
играя грустные мелодии, которые одновременно походили на
танцевальные.
Вероятно,
дорога от церкви и часовни до кладбища в Борнхайме
под Кёльном была недолгой, но в моей памяти она растянулась. Мне до сих пор
слышится та цыганская музыка. Мелодии, которым ведомы страдания и которые
все-таки приносят радость. Такова была его воля, не скажу — последняя. Желание
миролюбиво-неуступчивого человека, который, страдая и сострадая, хотел бы — как
мне кажется — жить наподобие первохристиан, но мог
сильно разгневаться при столкновении с нынешним священником, претендующим на
роль ревнителя истинной веры. Так в письме молодому католику, написанном Бёллем
в 1958 году, еще во времена “экономического чуда”, есть слова об отцах церкви,
справедливые до сих пор: “все они достаточно проницательны и умны, чтобы понимать,
сколь пагубно безраздельное слияние церкви с ХДС, ибо слияние это чревато
гибелью теологии; читая сегодня высказывания теологов по политическим вопросам,
не испытываешь ничего, кроме неловкости, потому что произносятся эти
высказывания исключительно с оглядкой на Бонн — за каждой фразой только
угодливое ожидание покровительственного похлопывания по плечу”. Это простое и вместе с тем точное суждение, сделанное на основе
хорошего знания рейнско-католической среды, служит для меня образцом всех
протестных заявлений, которых не мог не делать Бёлль, считая недопустимым, даже
святотатственным то, что политическая партия спекулирует именем Христа,
рекламируя себя литерой “х” в своей аббревиатуре и именуя своих членов
“христианскими демократами”. И вот теперь его, кого
уже тогда пренебрежительно называли моралистом и кого до сих пор хотят таким
образом списать со счетов, его, кого даже Нобелевская премия по литературе не
смогла защитить от постоянных диффамаций со стороны могущественного медиаконцерна, продолжавшихся вплоть до самой смерти Бёлля,
его, самого солидарного из всех писателей, который до последних дней боролся за
права преследуемых писателей во всем мире, а нередко и за их
освобождение из тюрем, мы провожали в последний путь. Летом 85-го года. Это
было время, когда страну окутала мгла, провозглашенная правительством Гельмута
Коля “духовно-нравственным обновлением”. Гроб несли сыновья Бёлля, Лев Копелев,
Гюнтер Вальраф и я. Среди множества людей,
собравшихся у могилы, я различал знакомые лица. Угадывались и его персонажи:
например, Лени Пфайфер из “Группового портрета с
дамой”, женщина сорока восьми лет, в домашнем платье, легкая проседь в густой и
светлой копне волос. Или тот молодой человек по имени Ганс Шнир,
который говорит о себе: “Я — клоун, официальное название профессии — комический
артист, не плачу налогов ни одной из церквей…” Или солдат Файнхальс
из раннего романа “Где ты был, Адам?”. Которого в конце книги, когда он видит
белый флаг на отцовском доме, убивает разрывом седьмого, последнего, снаряда на
пороге родного дома: “Древко флага переломилось, белое полотнище упало на Файнхальса и укрыло его”.
Вряд ли
над открытой могилой произносились какие-то речи, если же кто-либо сделал это,
в моей памяти не сохранилось ни слова. Возможно, когда мы несли гроб или потом
стояли над открытой могилой, мне вспомнилась наша последняя встреча. Мы с женой
навестили Бёлля в больнице. Пытаясь умалить причину его тогдашнего пребывания в
ней — незаживающая рана ампутированной ноги, — он рассказывал, как с помощью остатков
былого шарма ему удается стрельнуть сигаретку у дежурных ночных медсестер. Лишь
в конце нашего визита он признался, что донимает его сильнее, чем сердечная
недостаточность и ампутированная нога. Это гнусные
нападки шпрингеровских газет, которым он подвергался
на протяжении многих лет. Мерзость газетных заголовков. Смертельная злоба своры
профессиональных циников, именующих себя журналистами. Все это сполна довелось
изведать и мне самому. Но меня мало задевала та ложь, которую публиковали на
своих страницах газеты “Бильд” и “Вельт
ам Зонтаг”. Мне даже
удалось выиграть судебный процесс против более дюжины шпрингеровских
журналистов, подавших на меня иски за высказывания в телевизионной программе
“Панорама”. Какой триумф! Нет большего удовольствия, чем победа на судебном
процессе у тех, кто мнит себя всемогущими творцами общественного мнения.
Генриху
Бёллю подобный триумф пережить не довелось. Он защищался своими речами,
письмами в различные редакции, статьями. Так было и в 1972 году, когда “Фракция
Красной армии”, переоценив собственные силы, затеяла войну против ненавистного
государства. Бёлль считал, что “гарантии безопасности” для Ульрики Майнхоф позволили бы провести справедливое судебное
разбирательство и положить конец растущей истерии. Благое, но, пожалуй, слишком
наивное пожелание. А в результате он сам стал мишенью для злостных и лживых
обвинений. Защищаясь от нескончаемых подозрений в пособничестве террористам, он
опубликовал статью под заголовком “Необходимо заходить слишком далеко”, где в заключение
говорится: “И, в самом конце, просьба к господам из концерна Шпрингера —
прекратить со мной действие договора, который за счет консолидации концерна и использования вторичных прав превратил меня из безобидного
автора издательства ‘Ульштайн’ в автора издательства
‘Шпрингер-Ульштайн’. Нас разделяют миры, берлинская
стена, приказ открывать огонь. У меня много прегрешений, но от греха быть
автором ‘Шпрингера’ мне хотелось бы наконец
избавиться”.
Наиболее
убедительное литературное изображение порочных и гнусных
методов журналистики дано Бёллем в романе? повести? — я бы сказал в новелле
“Потерянная честь Катарины Блюм”, у которой есть второе название: “Как
возникает насилие и к чему оно может привести”.
Когда мы
провожали Бёлля в последний путь, то я, глядя на его жену Аннемари,
твердо решил продолжить бойкот шпрингеровской прессы,
решение о котором приняла “Группа 47” на своей последней встрече, до тех пор,
пока руководство концерна не принесет публичных извинений семье Бёлля. Его
нынешние заправилы — прежде всего главный редактор газеты “Бильд”
— продолжают считать себя вправе диффамировать и оскорблять людей, как до самой
смерти они диффамировали и оскорбляли Генриха Бёлля.