Перевод с французского Ксении Жолудевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2017
Вожди
Чистый
водный поток, направленный в марте русской демократией в авгиевы конюшни, скоро
иссяк, и навоз отравил прозрачные воды. Спутники прежнего режима, изгнанные
вчера в одночасье, сегодня вернули утраченные позиции и, представ под маской
большевизма, еще раз обманули народ, над которым глумились не раз. Более не
приходится сомневаться, что анархия, свирепствующая в парализованном теле
российского общества, подверглась большевистской заразе.
Кто
такие большевики? Судя по имени, крайние левые в социалистической партии. Они
называют себя интернационалистами. В действительности же они чистейшие
анархисты. В современной России три вида большевиков, или максималистов:
фанатичные сторонники Интернационала, русские монархисты и немецкие агенты.
Странный союз столь разных людей; но если их цели разнятся, то интерес к
анархии у них общий.
Фанатики
максималистских идей набираются из русских полуинтеллигентов, хорошо известных
за границей, к чьей учености примешивается грязный сплав политических страстей.
В их странах их преследовали, и они, в свою очередь, также мечтают о том, чтобы
преследовать. Их умы горят жаждой мести, и все полученные ими знания — не что
иное, как пища, брошенная в этот костер. Угрозе они противопоставляют угрозу,
насилию — еще большее насилие. Они ввязываются во все драки, жаждут социального
переворота, чтобы самим иметь возможность арестовывать, судить, преследовать,
убивать, жечь. Другими словами, они мечтают однажды стать царями. Это возврат
деспотизма. Деспоты породили анархистов, а анархисты мечтают стать деспотами.
Злые цари выковали красного царя Ленина. Ленин — большевистский царь, царь
более жестокий, чем все предыдущие, поскольку он одновременно их жертва и их
ученик. Не у них ли он научился править без парламента, без закона, брать
российское общество жесткой, кровавой, безжалостной хваткой? Пока другие
ласково разговаривали с народом, сказал один русский, Ленин без лишних слов дал
народу крепкую оплеуху, и по сему жесту тот сразу узнал в нем своего хозяина,
“барина”. Увы!
В
этом смысле большевизм — русское движение, даже больше, чем русское, —
царистское. В нем проявляется не здоровый, а больной русский дух. Русская душа
— страстная. Жажда мести может ее растревожить. Во имя отмщения она устремится
за системной анархией. Истинная “Федра” в политике, она не побоится представить
миру свой обман. Врагам России удалось развить в ней дух насилия.
Разве
мало мы видели этих заговорщиков, евреев-скитальцев, блуждающих по всем
странам, по всем теориям? Швейцария приютила их в большом количестве! Они
считали нас мелкими буржуа, мы же не доверяли их нарочито неряшливой одежде и
словам. Несколько взорвавшихся бомб насторожили нас. Однако недостаточно
сильно. Не где-нибудь, но под сенью наших надежных благородных Альп Ленин и
Троцкий со товарищи разработали свой план борьбы. Они
использовали нашу мирную страну для подготовки гражданской войны. И даже
провели здесь скромные опыты. Однажды их видели в Женеве, когда они бросали из
окон горшки с цветами на наших солдат, марширующих по улице. Эти люди не
осознали, что покинули Россию, что их бомбы, как и их теории, в Швейцарии не
имели и тени оправдания. Эти интернационалисты никогда не упраздняли границ.
Они их никогда не видели и не подозревали об оных. За пределами России они
оставались до мозга костей русскими поднадзорными, повсюду им чудилась полиция,
жандармы-призраки. Политическое преследование, надо сказать, сделало их бóльшими
царистами, чем были сами цари. Настрадавшись в родной
стране, они ее полностью отрицают. Это самое бесчеловечное отрицание, какое
может быть, и они стремятся распространить его среди других народов. Из-за них
царизм угрожает всему миру — миру, потому что народы солидарны. Они как соседи
всё перенимают друг у друга, и дурное легче, чем благое.
У
Ленина и Троцкого были и остаются друзья в Швейцарии. Не друзья, которые им
сочувствуют, а ученики, которые их боготворят. Это крайне простодушные
мечтатели, чья душа летит ввысь, как воздушный шар без балласта опыта в
корзине. Что может быть увлекательнее, чем угадывать в угрюмом эмигранте героя,
в несчастном ссыльном — мученика? Разве не нимбы над их головами? Разве само
изгнание не наделяет их красотой, правотой, интеллектом?
Однако
мне представляется, что ссыльный — прежде всего человек, причем более других
способный на ошибки, ибо его личности и мышлению нанесена тяжелая обида. Ему
больше, чем кому-либо, есть что прощать, ему требуется больше сил, чтобы
оставаться разумным и справедливым, чтобы подняться над местью и богохульством.
Ленин представляется интернационалистом, тогда как его страстные разрушительные
теории есть не что иное, как словесная ширма для личной мести, сведения счетов
с царским режимом. Троцкий-Бронштейн стал “интернационалистом”, возможно,
потому, что имеет сходную причину для мести, будучи евреем, преследуемым в
России. Оба они либо заблуждаются до такой степени, что
считают себя уполномоченными представителями русского гения, либо отвергают
его, что более вероятно; оба ставят себя вне закона и над предрассудками; оба,
следовательно, предпочитают прямые немецкие железные дороги и не гнушаются
немецкими деньгами, ведь на порченый царский рубль уже не купить сторонников
“хороших теорий”. Каким бы ни было их истинное лицо, какой бы ни была у
них душа — прямой и ограниченной или пустой и низкой, — их двойные фамилии
отныне связаны с многими ужасами и страданиями, и
нужно быть по-юношески или по-геройски наивным, чтобы защищать теперь и в
будущем их жалкие фигуры.
Если
большевизм происходит из царизма, то царизм, в свою очередь, мог бы возродиться
из большевизма. Таково мнение русских монархистов, — только подумать! — друзей
Ленина. Несомненно, ложных друзей, вероломных союзников, но
в конечном счете работающих вместе с ним над “обновлением” России. Однако они
понимают под “обновлением” совсем не то, что большевики. Революция свершилась,
и им ничего не остается как дискредитировать ее,
обесценить в глазах общества, чтобы осуществить возврат к монархии,
спровоцировать реакцию. Лучше так, чем демократия. Их цель — потопить революцию
в анархии, вызвать наибольший беспорядок и страдания, дабы внушить народу
отвращение к “свободе”. В их интересах высказывания о том, что “революция — это
безумие и страдание, царизм, как ни посмотри, был лучше”. Подходящий человек
для дела найден, и это — Ленин. Требуется лишь возбуждать и поддерживать в нем
его анархический пыл, его слепую ярость, чтобы достичь результатов выше всех
ожиданий. Доказательство тому сегодня есть: большевистская анархия угрожает
стране реставрацией царизма. Толпы несчастных крестьян приходят в Тобольск
молить бывшего царя Николая II вернуться: “Это потому, что мы тебя свергли,
батюшка, мы так шибко страдаем. Обманули нас. Ты хотел нам дать землю, а
хозяева испугались и сделали революцию. Вернись!”. В действительности и без
того обманутый бедный народ по выходе из анархии рискует оказаться еще более
одураченным, чем раньше. Им будет еще легче управлять. Разбушуется невиданная
доселе реакция. Русским монархистам, как и немцам, это очень хорошо известно.
Немецкие военные три года ждали революцию, которую они считали вредной для
русской земли и выгодной только им одним. Царизм настолько противоречил
истинным интересам России, что всегда испытывал естественные кровные симпатии к
германскому империализму. В русской революции их интересы совпали, и русские
монархисты обратились на сторону большевиков, рабочих пчел Германии; дело
русской демократии, напротив, в интересах союзников. Большевики отдались на
волю Германии. Монархисты последовали за ними, а посему разве не имеют они
серьезных оснований ждать всего от Германии и ничего от союзников?
Нам
известны двуличие и хитрые уловки бывшей Охранки. Охранка, возродившаяся из
пепла, сегодня работает как никогда прежде. Партия большевиков обязана ей
своими взлетами и падениями, как и крупная партия социалистов-революционеров в
1905 году. Как бы то ни было, факты говорят сами за себя. Следуя политике “чем
хуже, тем лучше”, хорошо известные монархисты переоделись в большевиков; они
подпитывают ярость Ленина, подталкивают его к глупым решениям и, пользуясь
всеобщим беспорядком, тайно освобождают из-под ареста своих друзей. Все жулики
Охранки один за другим, под шумок, выходят из тюрем и, надлежащим образом
переодетые, принимаются одурачивать народ. Они так хорошо знают его,
несчастного, свою жертву. Они знают все чувствительные точки его измученного
тела. Они привыкли вливать в него наркотик сна, невежества и анархии! Они так
ловко умеют повергать его в состояние продажности, жестокости, пьянства! Они
знают, как заставить его разорвать самого себя на части, уничтожиться в
горячке! Гнусная насмешка, призванная показать, сколь
глубоко коренится в человеке преступность.
Один
опасный московский плут в 1905 году неожиданно сделал блестящую карьеру. Тогда
он был простым чернорабочим на железной дороге. Он согласился повесить
осужденных за неудавшийся мятеж; некоторых из них он удушил своими собственными
руками. Никто не хотел выполнять эту позорную роль. Он вызвался сам.
Последовали выдвижения и награды. Говорят, он даже удостоился аудиенции у царя.
В 1917 году он был арестован в числе первых, когда переодетый и снабженный
поддельными документами уже почти добежал до азиатской границы. Сегодня он
снова на свободе и трудится над возвращением царя. Пылкий большевик. И сколько
еще таких, чьи имена известны и на кого указывают пальцем!
Партия
большевиков подвергает гонениям, в первую очередь, демократические партии и
питает глубочайшее уважение к приспешникам царского
престола, которых освобождает из тюрьмы. Она несет жизнь падшим сановникам и
смерть истинным демократам. Она последовательно уничтожает интеллектуальную
элиту России, благороднейших представителей русской нации. Старая тактика. Кому
она может быть выгодна, если не обскурантам? Анархия действует целенаправленно.
Все удары принимает на себя либеральная партия кадетов. За седую голову Милюкова
уже назначена цена. Керенский скрывается. Генерал Брусилов был ранен в ноябре
осколком большевистской шрапнели, когда находился с семьей в своем московском
доме. Скажут, случайность. Кто знает? Два министра, Шингарёв и Кокошкин, убиты на больничных койках, расстреляны в упор из
револьвера матросами, спорившими потом, кому достанется куртка одной из жертв.
Убийство министров совпало с закрытием Учредительного собрания, инициаторами
которого они являлись. Ленин сделал вид, что возмущен, даже приказал провести
расследование, разумеется, не принесшее результатов. В довершение сегодня
выпускают из-под ареста предателя армии Сухомлинова,
невзирая на то, что русская демократия приговорила его к пожизненной каторге.
Правда
в том, что большевики, идя на поводу у монархистов, подыгрывают и Германии, чьи
агенты, всегда наводнявшие Россию, в начале революции бросились в стан
большевиков. При царе они интриговали за сепаратный мир, во время революции они
встали на сторону большевиков, которые этот мир хотели
и которого добились. Рука Германии, ее деньги ясно
прослеживаются в партии большевиков. Не имей Керенский тому доказательств, он
никогда не осмелился бы арестовать большевистских лидеров и бросить вызов
социалистической оппозиции.
Однако
Германия это отрицает, и некоторые лица вместе с ней. Несомненно, купить можно
только то, что продается, и довольно трудно сказать, где кончается порядочность
и начинается предательство. Тем не менее здравый смысл
подсказывает, что честный человек и предатель заметно отличаются друг от друга.
Деньги не пахнут и никого не предают, однако ничто не совершается без них,
особенно предательство, коль скоро предатели существуют. Германия смогла
поставить себе на службу этих низких людей исключительно благодаря
попустительству большевиков. Они единственные тому виновники. Германия как
кошка с мышкой играет с предателями, угодившими в ее когтистые лапы. По мере
продвижения вглубь русской земли, чтобы облегчить совесть, она расстреливает их
все в большем количестве.
Как
бы то ни было, неприятную историю с поездкой Ленина в пломбированном вагоне
через империалистическую Германию уже не перечеркнуть. “Что это, глупость или
измена?”[1] Легенда
не упустит возможность присвоить сей эпизод и
расскажет, что однажды — о, только однажды! — Вильгельм II ошибся в Ленине.
Уничтожив
армию, большевики устранили последнюю помеху на пути Германии по русской земле.
Распылив удушающий газ пораженчества, они сохранили жизнь ее драгоценным
солдатам. Демагогия большевиков свела на нет работу тыла. Немецкие заключенные получили наконец некоторую свободу в обмен на помощь
большевикам советами относительно пропаганды и боевой тактики. Большевистская
зараза оказала какое-то влияние на заключенных, но это исправляется быстро.
Германия в большевизме черпает для себя только пользу.
В
последней раз, взяв слово в Предпарламенте[2],
Милюков попытался разоблачить Германию, проникшую в большевистскую партию. Он
доказал большевикам, с текстами документов в руках, что циркуляры вплоть до
построения фраз есть не что иное, как переводы с немецкого языка.
Итак,
выряженные в германизм и монархизм, большевики, эти фанатики и продажные люди,
мало-помалу погубили завоеванную с большим трудом Свободу. Они захватили власть
с оружием в руках, учинив в растерзанной России беспримерную анархию. Разумеется,
они объявляют себя истинными революционерами, они носят красные кокарды. Но ни
яркая кокарда, ни революционный романтизм им не принадлежат. Все это ими
узурпировано.
К
большевикам в полной мере относятся слова Андре Шенье: они — “кладбищенские
черви, дорвавшиеся до тела несчастной России”[3].
Москва
в ноябрьские дни 1917 года
Более
удачливый, чем древнеримский Катилина, Ленин увидел воплощение своего заговора.
Москва пала вслед за Петроградом. Город сопротивлялся семь дней. Эти семь дней
— самые горькие в моей жизни. Пережив их и не имея душевных сил далее выносить
триумф красной орды, я решил уехать.
Поднять
руку на Москву! На город молитвы, город, где летние вечера пели на куполах из
чистого золота, где бесчисленные шпили, поднимаясь в лазурь, сверкали там, как
земные звезды, прежде чем зажигались звезды небесные, и где река простиралась
пред взором Кремля! Москва… в ней была нежность, милость, щедрость материнского
сердца, она была матерью для всех русских, доброй и к чужеземцам! Какое
святотатство!
Битва?
Нет. Нападение безликого полчища, подлое трусливое
убийство, сатанинская победа!
Русский
октябрь еще не разгорелся, как уже поползли зловещие слухи. Из темного небытия
появились кладбищенские газеты. Одна из них ценою в тридцать копеек называлась
“Анархия”. Высокие черные буквы ее мрачного заголовка, напечатанные под
наклоном, провозглашали: “Анархия — мать порядка”. Рука заговорщиков обрушилась
на город. Город пал.
В
один из вечеров мы услышали резкий треск от ударов пуль о стены. Город, тем не
менее, сохранял спокойствие, хотя говорили о перестрелке между юнкерами и
солдатами (слово “юнкера” в данном случае означает то же, что “курсанты”,
“аспиранты”). Всем казалось, это обычная полицейская мера. Юнкера, успокаивали
мы себя, врываются через окна в здание типографии, захваченной мрачными
наборщиками газеты “Анархия”. Завтра порядок будет восстановлен.
Однако
назавтра все было иначе. Рано утром я вышел на улицу. Вокруг никого. Где-то из
слухового окна стрелял револьвер: паф-паф. Пробежал мальчишка с пачкой газет
под мышкой, ветер трепал страницы. Каких газет? Скверных! Трамваи не ходили.
Они участвовали в битве. Там, совсем рядом. Я вернулся домой, где был вынужден оставаться
все семь дней той недели. Я жил в квартале, где шел бой. Мы с семьей спрятались
в прихожей. Там было безопаснее. Чтобы долететь до нас, пули должны были
пробить две стены. Прихожую защищали и двери, но из осторожности мы не сидели
напротив них. В другом конце прихожей стоял телефонный аппарат. Благодаря
самоотверженности телефонистов центральной станции телефоны еще работали первые
дни, до того момента, пока карающие снаряды не попали в станцию и не убили там
нескольких барышень, не уничтожили чувствительное оборудование и не заставили
замолчать живые провода.
Начались
уличные бои. Из всех чердачных окон торчали револьверы. Пулеметная очередь с
церковной колокольни разрывала воздух потоком пуль;
отлетая рикошетом от стен, они вонзались в панели входных дверей. Юнкера и
студенты разбирали мостовые, чтобы вырыть окопы. Меж домов летал зловещий звук
разряжаемых ими ружей. В адскую симфонию вскоре вмешался бас пушек.
Все
висели на телефонах. Звонили мы, звонили нам. В то время как окна сотрясались
от обстрела, резкие телефонные звонки били прямо в наши навостренные уши и
сотрясали прихожую.
—
А, это вы!
—
У вас тоже стреляют?
—
Да, вы разве не слышите? — И из трубки ясно доносились звуки выстрелов на
другом конце города.
Тысяча
юнкеров, молодых курсантов, офицеров и студентов, последних защитников Москвы,
оказывали сопротивление сотне тысяч гарнизонных солдат и убогих
красногвардейцев, которые прятались за женщин, толкая их перед собой. Горстка
курсантов заведомо обрекала на поражение всю эту неорганизованную солдатню и определенно добилась бы победы, взяла бы верх. Но
ни казаки, ни любые другие войска не пришли им на помощь. Фронт прогнил так же,
как тыл. Чтобы заставить сдаться этих последних бравых молодцов, их собственный
командир предательски отнял у них патроны, а артиллеристы Ленина грозились
расстрелять настильным огнем Кремль, который они и в самом деле уже начали
уничтожать. Таким образом, против них объединились материальные и моральные
факторы. Они сдались, по большей части, чтобы спасти Кремль.
Тем
не менее защитники сопротивлялись всю неделю. У
солдат-ленинцев не было боевого плана, они стреляли друг в друга. Так, отряд из
двухсот солдат до конца сражался на стороне офицеров, думая, что сражается
против них. Солдаты не умели обращаться с пушками. Наконец они упросили
немецких заключенных помочь им наводить орудия. И крыши начали разлетаться на
глазах.
Первый
снаряд пробил верхний этаж, и мы были вынуждены спуститься вниз. Мы покинули
квартиру, думая, что больше никогда в нее не вернемся. Дома осталась только
наша служанка, которая стояла, напуганная до смерти, в своей комнате под
“иконой”, картиной с изображением святого Николая. Она объявила, что не желает
никуда уходить, так как, что бы ни происходило, полагается на защиту святого.
Внизу
мы обнаружили собрание жильцов, спасавшихся на первом этаже, так как подвалы
были заполнены хламом и небезопасны по причине возможного обрушения дома. Мы
боялись пожара. “Наполните водой все ванны! Кухарки, я запрещаю разжигать даже
небольшой огонь! Вам понятно?” — кричал управляющий домом. Мы думали бежать, но
куда? Все соседние улицы простреливались. Две дамы спешно смастерили флаг
Красного Креста, чтобы защититься при возможном побеге. Впрочем, вряд ли бы это
помогло. В кого-то с таким крестом уже стреляли.
Супруги-евреи
тем временем запирали свои сундуки, ставили комоды вдоль стен, стаскивали
остальное имущество в парадную, к входной двери, чтобы
можно было хоть что-нибудь спасти, — первое, о чем они беспокоились. Русские
же, надев пальто и галоши, вышли без всего, оставив вещи на своих местах.
Исход
с лестничных площадок закончился, все оказались лицом к лицу на нижнем этаже.
Лава, заставшая врасплох жителей Помпеи, не собрала бы столь разнородное
общество в одном доме. Впервые за все время жильцы квартир познакомились и
улыбались друг другу. Улыбками равно стеснительными и вынужденными. Орлов
спешил познакомиться с Фишером, супруга доктора с супругой купца, и каждая
прощупывала другую на предмет имеющейся провизии. Всю
неделю мы питались едва ли не одной гречкой.
Мы
только сейчас узнали, что в доме жил адвокат. Он спустился одним из первых: его
квартира располагалась под крышей. Это был великан в маленькой шляпе, но его
грузность сразу исчезала, как только он начинал говорить, вероятно, из-за
свойственной ему внутренней легкости. Мы также узнали, что на втором этаже
обитали два бедных старых генерала, совершенно седых и дряхлых, два товарища,
два черногорца, которые когда-то сообща драли шкуру с русского солдата. Оба
страдали глухотой, один вел другого, очень слабого, который к тому же был
парализован и преодолевал не более пяти сантиметров за шаг. Крепкий парень лет
восемнадцати и неряшливого вида женщина ухаживали за этими двумя существами,
подавая им еду и одеяла. Бедные два старика!
Многие
гости оказались в неожиданной ситуации, так как были вынуждены продлить визит и находились теперь вдали от родных. У некоего
господина семья жила в другой части города. Задержался у нас и один чех. Все
население дома, чтобы успокоить нервы, старалось развеселить детей.
Двадцать
пять человек разместились в пяти комнатах на первом этаже, а хозяевам ничего не
оставалось, как исполнять долг гостеприимства. Русские естественным образом
собрались в одной комнате, евреи — в другой, иностранцы — в третьей. Известный
адвокат, чтобы успокоиться, играл в шахматы с невысокой дамой. В этой
разгоряченной атмосфере кто-то предсказывал будущее. Двое стариков молчали,
сидя в углу по обе стороны от растения в кадке. Другие, чувствуя себя “не
дома”, учтиво ходили вдоль стен и осматривали картины, гравюры, орнамент
гобелена. Маленький мальчик надел шапочку и направился к запертой двери со
словами: “Пойдем гулять!” На пожилую даму, вследствие нервного потрясения,
каждые десять секунд нападала икота.
Пушка
тем временем гремела не переставая. Еще четыре раза сотрясался фундамент дома.
Пожар, к счастью, не вспыхнул. Снаряды пролетали все дальше от нас. Вдруг
сквозь пушечные выстрелы прорвался звон церковных колоколов. Они напомнили, что
сегодня воскресенье. Мы слушали в ошеломлении, как борются голоса колокола и
пушки. Медь в тот момент и убивала и воссылала мольбы.
Дни
шли один за другим, не принося результата. Сражение все еще бушевало. Пушки,
винтовки, револьверы, пулеметы — стреляли все. Одного из студентов,
сражавшегося на улице, мы знаками позвали зайти подкрепиться. Он вошел,
мужественный и красивый, держа в руке еще горячую винтовку, прислонился к столу
и начал пить из тарелки суп. Он много говорил, слова его были резкими. Студент
не сомневался, что скоро подоспеет подкрепление.
Поскольку
сражение в квартале продолжалось, необходимо было организовать наблюдение за
домом, особенно в ночное время. Управляющий собрал у себя работоспособных
мужчин, однако, чтобы добраться до него, пришлось бы пересечь двор, где летали
пули. Мы приняли решение дежурить по двое на лестнице, сменяя друг друга каждые
два часа. На ночь установили следующий порядок: “квартира 44” дежурила с
“квартирой 15” с восьми до десяти часов вечера; в десять часов они должны были
разбудить “квартиру 14” и “квартиру 12”, передать указания и три заряженных
револьвера и пойти спать. И так до утра.
Те
ночи на лестнице навсегда останутся в моей памяти. Винтовки и орудия стреляли
все время, то приближаясь, то отдаляясь. По эху от выстрелов мы пытались
понять, произошел ли перелом в ходе битвы. “Они в двадцати метрах, —
предполагал адвокат, который неосторожно открыл входную дверь. — Вы слышали
стук? Это пуля отскочила от дома напротив. Она пролетела там, совсем рядом”.
Лестничную клетку внезапно освещали красные отблески от шрапнели, которая разрывалась,
ударяясь о стену противоположного дома.
Охраняемые на
первом этаже пытались заснуть, кто в кресле, кто на стульях, кто на полу.
Неряшливая женщина принесла старикам сверток из одеял, которые она расстелила
на полу, и, к своему стыду, каждый мог видеть, как из них выползли два клопа.
Парализованный генерал лег. Его компаньон вышел из комнаты; старик сразу
забеспокоился и спросил у всех: “Куда он?” — “Он скоро вернется”. Заверение не
успокоило. Паралитик сел на своем ложе, затем кое-как поднялся и, желая снова
видеть друга, отправился на его поиски мелким шагом, настойчивый, трогательный
и грозный. Не дружба ли то единственно хорошее, что у него осталось в жизни?
Наконец
на седьмой заре пушки смолкли, револьверы больше не стреляли из мансардных окон.
Объявили о победе солдат. Мы ожидали всего, но только не этого, услышанное шло вразрез с нашими мыслями и чаяниями. Помню до
сих пор выражение горького разочарования на печальных лицах. Итак, вновь
воцарился “мир”. Первый этаж постепенно опустел. Квартиры вновь открывались.
Одна была полностью разрушена. Я поднялся к адвокату. Он сжигал воззвания
кадетской партии, опасаясь обысков и думая об отъезде. “Я не собираюсь ждать, —
говорил он, — когда у меня поселится ‘товарищ’, который каждое утро, стуча кулаком
по столу, будет кричать: ‘Дайте мне водки!’” Он указал мне на любопытную
траекторию пуль. Некоторые, пробив крышу и потолочную лепнину, под прямым углом
вонзились в синие бархатные кресла.
Тем
временем один за другим, не без опаски, выходили из своих домов “осажденные”
женщины и мужчины, старики и дети. Вскоре уже большая толпа текла по бульварам
и улицам, большая грустная толпа после семи дней заточения, истощенная,
бледная, испуганная, смотрела на свой город. Входные двери были закрыты,
заколочены, увешаны надписями “Вход через двор”. И действительно все выходили,
говоря по-русски, с “черного хода”. Чтобы попасть в гостиные, посетители должны
были проходить через кухни.
Город
был посрамлен. Высокие черные остовы сгоревших домов поднимали к небу свои осыпающиеся
части. Оконные рамы были снесены. Из еще дымящихся подвалов вытаскивали
обгоревшие трупы.
На
улицах большие ясные глаза магазинов были выбиты или исписаны звездами. Толстые
стекла витрин изрезаны зигзагообразными щелями. Росписи одной церкви послужили
мишенями, пули пронзили лики святых. Кто-то позабавился в стрельбе по всем
часам, выставленным в витрине часовщика. Вокруг зияли провалы выбитых окон.
Угловые дома были изрешечены пулями. Провода оборваны, об трамвайные дуги,
лежащие на земле, спотыкались прохожие. Мостовая усеяна битым кирпичом,
выпавшим из стен, гильзами, пулями, досками, осколками стекла, пятнами крови.
Электрические часы на площади снесены снарядом. Осталось только большое пустое
кольцо рамы. Раскрашенные жестяные вывески аптекаря, мясника, пекаря висели
сорванные, растерзанные, погнутые. Газет больше не было. Продавались только
листки, наполненные ненавистью и красным триумфом.
Так,
толпа молча шла по обломкам от своих домов, обломки хрустели под ногами. Глаза
без энтузиазма читали прокламации, наклеенные на неровные стены зданий.
Напечатанные на бумаге, украденной из типографий крупных газет, они заверяли,
что великая, настоящая революция пришла и что нанесенный ущерб будет
восстановлен до семи вечера того же дня!
Над
Москвой Кремль показывал свои раны. Оскверненный, разграбленный. По его
старинным каменным стенам, которые есть увековеченная душа народа, ударил
снаряд вероотступников, людей без родины. Верхушка одной из башен была сбита.
Железо снарядов вспороло старинное золото куполов, пронзило сердце народного
святилища. Священный образ, устоявший перед огнем Наполеона в 1812 году, теперь
был поражен 75-миллиметровым анархистским или прусским артиллерийским снарядом.
“Злой татарин и тот пощадил Кремль, а Ленин не пощадил”.
Одну
вещь, однако, не тронули. Памятник Пушкину, жемчужину Москвы, каким-то чудом не
задели, хотя он находился в центре битвы. Среди общей разрухи он символизировал
надежду. Пули нигде не повредили его бронзу. Он поднялся выше, чем раньше, и
слова, выгравированные на его цоколе, казалось, пламенели: “И долго буду тем
любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал”.
Больницы
принимали раненых гражданских лиц. К их дверям тянулась бесконечная очередь из
детей, стариков, женщин, обязанных своими увечьями Ленину.
На
смену страшным дням пришли похороны. Сначала хоронили ленинцев. Установленные
на лафеты гробы были задрапированы красной тканью, их сопровождали оборванные
солдаты и красногвардейцы, которые курили, идя в конце процессии.
Затем
городское население хоронило лучших своих детей: студентов, офицеров,
гимназистов. Здесь ничто не напоминало об отвратительном красном цвете. Лишь
еловая ветка на каждом гробу, большом или маленьком. Множество народу
сопровождало их на кладбище. “Никто не осмелится, — писала газета, — запретить
нам оплакивать этих героев, юный цвет Москвы, смело пожертвовавших собой ради
свободы!”
[1] Цитата из речи П. Н. Милюкова на заседании Государственной думы 1 ноября 1916 г. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Временный совет Российской республики при Временном правительстве, существовал с 20 сентября по 25 октября 1917 г.
[3] Измененная строка из “IX Ямба”: “Кладбищенских червей, дорвавшихся до тела несчастной Франции”.