Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2017
Светлый лик бразильского романтизма
“Они — два голоса,
сплетенных ветром…”: поэзия бразильского романтизма. “Eram
vozes — Que uniam-se co’as brisas!”: Poesia do Romantismo brasileiro
[на русском и португальском языках] / Пер. и сост. В. А. Махортовой. — М.:
Центр книги Рудомино, 2016. — 224 с.
Небольшой,
красиво оформленный сборник бразильской поэзии ХIХ века — двуязычное издание.
Молодая переводчица Варвара Махортова представила на суд читателя стихи четырех
романтиков, жизнь и творчество каждого из которых стали частью национального
бразильского мифа.
Это
довольно смелый замысел, ведь составитель предлагает СВОЕ видение ярчайшего
периода становления бразильской литературы, выбором имен и отбором произведений
стремясь дополнить и скорректировать картину бразильской поэзии, сложившуюся у
тех читателей, которые интересовались бразильской культурой и судили о ней по
имеющимся до сих пор немногочисленным переводам.
История
знакомства россиян с бразильской поэзией начинается как раз с ХIХ века, и у
истоков ее стоит А. С. Пушкин. Знаменитый пушкинский перевод одной из лир “Дирсеевой Марилии” Томаса Антонио
Гонзаги — “Там звезда зари взошла” — не случайно
предваряет стихи сборника, составленного В. Махортовой. Этот эпиграф говорит и
о связи времен, и о традиционном поиске созвучий в сердцах поэтов. И хотя
перевод носит подзаголовок “с португальского”, выполнен он был с французского
языка, по тексту Э. де Монглава. Возможно, поэт
воспользовался подстрочным переводом, выполненным его другом С. А. Соболевским
или С. Г. Ломоносовым, соучеником Пушкина по Царскосельскому Лицею,
впоследствии поверенным в делах в Бразилии…
Почему
Пушкина заинтересовал бразильский поэт конца XVIII века, вольнолюбивый певец
любви? Многие исследователи утверждают, что его заворожил сам трагический образ
бразильского заговорщика, обреченного властями на вечную ссылку и разлуку с
любимой, участь которого напоминала русскому поэту судьбу его
друзей-декабристов. Но ведь для перевода Пушкин выбирает не исполненные горечи
и муки поздние стихи Гонзаги, а одну из самых нежных
и светлых лир!
Так или
иначе, это стихотворение, история которого и по сей день таит немало загадок
для исследователей, становится своего рода смысловым и образным ключом к
сборнику поэзии бразильских романтиков, определяя его светлую тональность.
Открывает
галерею бразильских поэтов легендарный Антониу Гонсалвис Диас (1823-1864). Он представляет первое
поколение бразильских романтиков, чьи имена традиционно ассоциируются с индеанизмом
— литературным течением, сформировавшимся в 40-е годы в среде бразильских
интеллектуалов. Молодая Бразилия, перестав считаться частью Португалии, впервые
ощутила не только независимость от метрополии, но и самобытность своей
культуры, задумалась об особенностях своей истории, о неповторимости своей
природы, о роли “индейского начала” в жизни страны. Заложить основы
национальной культурной традиции, создать национальную литературу, неотъемлемой
частью которой стало бы поэтическое мировосприятие индейца, — такова была
миссия индеанистов.
В рамках
этого течения у нас традиционно осмыслялось творчество Гонсалвиса
Диаса. Действительно, именно в этом ключе написаны его “Песнь индейца” и “Ложе
из зеленых листьев”, лирические монологи-жалобы, где горечь неразделенной любви
отступает на второй план, а на первый выходит магическая красота, томное
дыхание бразильской природы. Для индейца звуки, ароматы, цвета окружающего мира
слиты воедино и образуют с его чувством единый узор. Эту особенность
поэтического стиля Гонсалвиса Диаса переводчица
передает находчиво и тонко. В. Махортовой удается сохранить и подчеркнуть
мелодику стиха, уловить оттенки песенного начала в поэзии Гонсалвиса
Диаса.
На родине
поэта многие его стихи входят в школьные хрестоматии, их распевают неграмотные
бразильцы, полагая что это слова народные, а несколько строк из его “Песни
изгнания” даже стали частью национального гимна. По сути, эта элегия и есть
гимн — ностальгическое воскрешение в памяти чудес родной земли, где пальмы
пышнее, где любят жарче, где неумолчно “льется песня Сабиа”.
Составительница сборника предложила свой, новый, перевод “Песни изгнания”, где
символ Бразилии, маленькая звонкоголосая птичка-сабиа
предстает под своим именем. В ставшем классическим переводе Павла Грушко речь
шла о соловье, и стихотворение обретало универсальный смысл, в нем лирический
герой тосковал о родине — в новом же переводе одна маленькая, но эмблематичная деталь сделала его тоску “бразильской”.
Но то, что
для нашего читателя кажется романтической экзотикой, для представленных в
сборнике “Они — два голоса, сплетенных ветром…” поэтов — привычные реалии
жизни, повседневность. Экзотика для них как раз открывалась за океаном, в
Старом Свете. Гонсалвис Диас учился в Европе, затем
ездил туда на лечение, был знаком с творчеством европейских романтиков,
увлекался средневековой литературой. Искушенный читатель без труда различит в
его поэзии темы и образы европейской романтической культуры.
Но речь в
этих случаях не идет о заимствовании или даже влиянии. Перед нами творческое
переосмысление мотивов, входящих в сокровищницу мировой культуры, их вплетение
в бразильскую действительность, поиск “своих” аналогий. В стихотворениях
“Пират” и “Владычица вод” Варвара Махортова открывает нам именно такого, доселе
неизвестного, Гонсалвиса Диаса. В его бразильском
пирате узнаваемы черты и байронической личности, и жениха-призрака из
средневековых легенд, которые так любили португальские романтики. Но
бразильский поэт неожиданно и эффектно распоряжается “чужим материалом”:
вернувшийся домой странник не губит невесту-изменницу, но мстит ей своим
прощением!
А коварная
Владычица вод из одноимённого стихотворения, заманивающая в смертельную пучину
прелестного мальчика? Разве в описании сокровищ ее царства нет сходства с
“Лесным царем” Гёте, а в зловещей красоте — с “Лорелеей”
Гейне? Однако метафорический строй стихотворения, бережно сохраненный в
переводе, не скроет исконно-бразильское происхождение Матери вод (так
стихотворение называется в оригинале) — индейской русалки-Йары
и богини афрохристианского пантеона — красавицы Йеманжи.
Несомненной
удачей составительницы стало обращение к поэзии Казимиру ди
Абреу (1837-1860) и Луиса Фагундиса
Варелы (1841-1875), представителей второго, так
называемого байронического поколения. “Уже не индеанисты”,
“еще не аболиционисты”, они были незаслуженно обойдены вниманием переводчиков и
литературоведов. Если о них и писали, то подчеркивали, что их байронизм был
лишен протестного начала, бури общественной жизни их оставляли равнодушными.
Постепенно формировался особый биографический миф: богема, золотая молодёжь,
демонизм. Что греха таить, поэты этого поколения зачастую намеренно этот миф о
себе творили, дорожа маской разочарованных и пресыщенных денди. Однако за
модной позой не всегда удавалось скрыть реальные горести: бедность, тяжелые
болезни — все то, что приведет их к безвременной смерти.
А между
тем это были романтики, истово и беззаветно влюбленные в искусство, преданные
красоте и поэзии. И интересны они читателям не своей общественной позицией и
скандальной биографией, а изящным мастерством, музыкальностью стиха, смелой
образностью. Именно это увидела в их творчестве и показала нам переводчица:
сладкую тоску, saudade — а отнюдь не мировую
скорбь… Колдовской, гипнотизирующий ритм вальса — а не поэтические условности
в жалобах о безответной любви. Буйный полет творческой фантазии, способной
порождать волшебные миры — а не разочарование очнувшегося от грезы всадника в
ночной селве…
Можно
поспорить с переводчицей, выбравшей для заглавия стихотворения ФагундисаВарелы слово “Видение” (ведь речь в нем идет об
иллюзии, мечте, фантазиях, которые, “над разумом взяв власть”, уносят поэта в
мир счастья и безмятежности — в отличие от стихотворения “Видение” Казимиро ди Абреу,
где говорится именно о видении). Однако дух поэзии двух этих романтиков в
сборнике передан бережно и чутко.
Картина
романтической поэзии Бразилии была бы неполной без такой фигуры, как Антониу ди Кастро Алвес
(1847-1871). В отличие от других бразильских поэтов, его имя известно
русскоязычному читателю уже полвека. Представитель третьего, “кондорского” поколения бразильских романтиков, Кастро Алвес
запомнился нам, прежде всего, как автор гневных обличений рабства,
просуществовавшего в Бразилии до 1888 года (“Невольничий корабль”,
“Негр-мститель” в переводах Инны Тыняновой). Да, это классика, но это не весь
Кастро Алвес. Ведь уже в начале 60-х годов прошлого века Жоржи Амаду в
Академической речи назвал своего славного соотечественника не только “утренней
звездой свободы”, но и “ночной звездой любовных вздохов”, и посвятил ему книгу,
переведенную в СССР в 1963 году. А в 1977-м вышел отдельный томик его лирики,
позволивший узнать и Кастро Алвеса-пантеиста, певца бразильской природы.
В.
Махортова существенно меняет традиционную пропорцию, на сей раз не в пользу
гражданской лирики. Такой подход представляется оправданным, он позволяет нам
увидеть не только воспаряющего “кондора-ниспровергателя” (“Солнце и Народ”), но
и нежного влюбленного, способного среди тропических шквалов и гроз забыться,
вспоминая об улыбке любимой (“Во время бури”), мудрого сказочника-философа
(“Соловей и Роза”), легкомысленного мечтателя (“Мечта богемы”). Правда в
последнем случае трудно согласиться с переводчицей, которая предпочла в
передаче заглавия опереться на биографические реалии (стихотворение посвящено
актрисе Эужении Камара), а
не на текст, где поэт грезит именно о цыганском странствии, это его “Цыганская
мечта”!
Однако эти
мелочи не умаляют значения проделанной виртуозной и кропотливой работы, в
результате которой еще несколько белых пятен на карте латиноамериканской поэзии
исчезло, преодолена инерция восприятия, опровергнуты историко-литературные
штампы. Это само по себе уже большая заслуга как составительницы-переводчицы,
так и подготовивших издание Юрия Фридштейна и Антона
Чернова. И конечно же, нельзя не приветствовать энтузиазм молодого бразилиста Варвары Махортовой, которая по достоинству
оценила светлый лик бразильской романтической поэзии, как в свое время сделал
это А. С. Пушкин.