Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2017
Уистена
Хью Одена называют великим поэтом, выдающимся мастером, не только мастером
формы, но и риторики. Одена называют парадоксальным поэтом. Считается он и
одним из самых серьезных и глубоких поэтов-мыслителей. Величие Одена
заключается именно в парадоксальном умении отказываться от собственных находок,
от того, что снискало ему признание читателей и первую славу, от виртуозного
владения словом и формой, в том числе и от риторики, а на пике славы уехать из
Англии в Новый Свет — в поисках нового видения, в поисках себя, хотя многие
упрекали его в отъезде из Англии накануне войны. Не думаю, что они правы, как
не думаю, что прав Ф. Р. Ливис[1],
справедливо указавший на огрехи поэта, ограниченность его видения и сделавший
при этом несправедливые обобщения относительно незрелости тридцатилетнего
Одена. Пока поэт шел на поводу собственного мастерства и читательского успеха,
он мог написать такое стихотворение, как “Мисс Джи”, в котором аскетичную и
глубоко верующую старую деву мисс Джи, чья жизнь до определенного момента шла
по накатанной колее, вдруг поражает бык-рак, и ее визит к врачу завершается
сценой в больнице и затем в анатомическом театре. Написанное с черным юмором,
это стихотворение, быть может, отражало и антиклерикальные настроения
тогдашнего Одена, придерживавшегося левых взглядов, отправившегося в Испанию и
написавшего об этом, среди прочего, одноименное стихотворение, причем
впоследствии отказавшегося как от первого, так и от второго из упомянутых
стихотворений.
Оден
— необычный, парадоксальный модернист, которого многие отказывались считать
модернистом, — настолько, на первый взгляд, традиционен его стих. И опять-таки
парадокс Одена заключается в том, что он взрывает традиционную форму изнутри,
наполняя ее новым смыслом и звучанием. Хотя он был многим обязан Элиоту, — и
как поэту, и как издателю, опубликовавшему в “Фабер и Фабер” его фактически
первую книгу с таким же простым названием “Стихотворения”, как и до этого
частным образом изданный его другом Стивеном Спендером сборник, — Оден уходил
все дальше от поэтики Элиота, очевидно, в направлении, верно обозначенном
английским критиком Джоном Бейли в сторону соединения, а не только разделения —
начала Просперо (мудрости и глубины) с началом Ариэля (легкости, наслаждения,
восторга)[2].
Уходил Оден и от символистской, эдвардианской и георгианской поэзии начала ХХ
века, но не последовал ни по пути Йейтса, ни по пути Паунда. Оден не принял ни
фрагментарности и резких переходов и синкопированности ритма “Бесплодной земли”
Элиота или “Кантос” Паунда, ни прозаизации стихотворения либо при помощи
разговорной речи, жаргона или слэнга, либо с привлечением документов (даже У.
К. Уильямс, который поначалу критиковал Паунда за это, пришел к тому же в своих
поздних стихотворениях и поэмах). Оден вообще уходил от распространенных
тенденций — даже в таких крупных произведениях, как поэма “Век тревог” (“The
Age of Anxiety”, 1944-1946), удостоенной Пулитцеровской премии, он уходит как
от самого себя, так и от общепринятых приемов.
Традиционно
творчество Одена подразделяют на три периода — фрейдистский, марксистский и
христианский, причем почитатели поэта в один из этих периодов нередко не
скрывали своего разочарования, как например, Филип Ларкин не принял ни
“американского” Одена, ни его христианство[3].
Несмотря на хулу и на похвалу, Оден всю жизнь служил языку, стремясь, как
Элиот, “речь для толпы очистить” (“Четыре квартета”). Что же до изощренной
риторики и сложности, то он писал в статьях и говорил в интервью, что искусство
поэта жизненно необходимо любому человеку, не только любителю изящной
словесности[4]. Пишут о его ненасытной
жажде путешествий, но это было не столько бегство от себя прежнего, как
полагают некоторые, сколько плавание за знанием, подобно Улиссу из одноименного
стихотворения Теннисона.
В
США изменился и образ жизни Одена — он вновь стал преподавать, как некогда в
Англии, пока не смог обеспечить себя литературным трудом, но главное — тематика
и сам язык. Так, в стихотворении “1 сентября 1939 года”, посвященном началу
Второй мировой войны, изменилась не только топонимика, причем, как верно
подметил в своей лекции-разборе этого стихотворения Иосиф Бродский,
“ресторанчик на Пятьдесят второй улице” указывает не только на место, но и на
то, что в то время там был центр джазовой музыки, причем синкопированные ритмы
проникли и в стих Одена, а сам выбор лексики: “dive“, чисто американское слово
для ресторанчика, скорее бара, говорит еще и о безошибочном слухе Одена.
Правда, Бродский делает весьма бездоказательные выводы о том, что именно
интерес к американскому языку и заставил Одена перебраться в Новый Свет[5].
Гораздо важнее — противопоставление беспечного кабачка (и людей в нем) тревоге
поэта: “Я сижу в одном из кабачков / На улице Пятьдесят второй / Не уверен в
себе, испуган / Пока гибнут умные надежды / Бесчестного, низкого десятилетия”[6]. Поэт
— сейсмограф эпохи: взрывная волна войны еще не докатилась до Нового Света, а
он уже в тревоге пытается докричаться до людей. Это стихотворение перекликается
со стихотворением “Рассмотри” (в первоначальной редакции “Стихотворений”
(1930), о которой пишет Джон Бейли, правда, рассматривая этот сборник только с
точки зрения поэтической техники и риторики[7]). В
более раннем стихотворении — грозные предвестия миру, погрязшему во зле,
обеспеченным потребителям, постояльцам роскошного отеля,
…ущербным
подразделеньям,
Созвездиям
за резервированными столами,
Чьи
чувства приносит энергичный оркестрик,
Который
транслируют фермерам и их собакам,
Сидящим
в кухнях посреди занесенных снегами болот[8].
Примечательно,
что в этом стихотворении (начало последней строфы которого Оден впоследствии
изменил, кардинально смещая акцент, убрав полстрофы о некоем
финансисте-приобретателе и оставив лишь строки о тщете и обреченности всех
искателей счастья) также фигурирует некий бар в английском портовом городке,
откуда лирический герой вызовет избранных праведников, помогая им спастись от
кары небесной. В стихотворении же “1 сентября 1939 года” зло уже приобрело
вполне конкретные черты нацизма и фашизма, которые, по Одену, не только
банальны, в чем он перекликается с идеями Ханны Арендт, но и унылы (а Оден
успел до этого побывать в Испании и прибыл в США 26 декабря 1938 г., в день,
когда пала Испанская республика, как справедливо отметил Бродский[9]).
Именно поэтому Оден упоминает Фукидида, связывая его надгробную речь Периклу с
концом афинской демократии и торжеством тоталитарной Спарты. Правда,
собственное скептическое отношение Бродского к просвещению не находит
подтверждения в тексте Одена — скорее напротив: строка “просвещение гонят
прочь” свидетельствует о торжестве тьмы[10].
Если в первом из указанных стихотворений — игра мускулатурой, гнев и стремление
покарать зло, то во втором — бессилие, стыд, но и надежда.
Как
считает исследователь творчества Одена Эдвард Мендельсон, в Америке Оден
по-новому осмыслил и развил собственные прежние темы и прежние формы. Если в
Англии в 1928 году он написал рождественскую “шараду” “Оплачена с обеих
сторон”, то в 1941-1942 годах Оден пишет рождественскую ораторию “For the Time
Being” (что переводится либо как “До поры до времени”, либо как “Настоящее”),
если в 1938-м цикл сонетов “Во время войны” заканчивался стихотворением “След
сгинул наш в горах, что выбрали мы сами”, то цикл “Поиск” 1940 года
заканчивается сонетом “Сад”, в котором появляется некая надежда на рай[11]:
Здесь
странствиям конец; желанье, вес
Упразднены.
У старых дев нет боли,
Колышут
розы славу, словно платье.
Великий
с мрачным и оратор здесь
Беседуют,
краснея на закате,
И
чувствуют, что сдвинут центр воли.
Как
личность он шел от неверия к вере, и дело не только в том, что в США он вновь
начал посещать церковь и впервые за долгое время причастился, но и в том, что
его поэзия стала не просто глубокой, а глубоко духовной — из поэзии слова она
становилась поэзией поступка, не переставая при этом быть искусством. Думается,
что этого превращения не могли простить ему некоторые из прежних
единомышленников, в частности, Филип Ларкин, который полемически утверждал, что
Оден потерял связь с реальностью, с Европой, “из писателя… превратился в
читателя”[12]. Не скрывая несогласия с
Оденом и своего разочарования в нем, Ларкин упрощает даже такие произведения,
как “Посвящение Клио”, речь о котором ниже, или упомянутая поэма “Век тревог”,
удостоенная Пулитцеровской премии, и в этой упрощенной им же самим
интерпретации обвиняет Одена. Напротив, многие американские критики как раз
отмечали наблюдательность Одена, его иронию, его тягу к путешествиям и
переменам. Например, Эдмунд Уилсон отмечает, что Оден, быть может, посетил
больше штатов, чем большинство американцев[13].
Несмотря
на парадоксальность, Оден был чрезвычайно целен и как поэт, и как личность. Эта
его парадоксальная цельность и честность, возможно, стоила ему Нобелевской
премии 1964 года: когда Шведская академия, как пишет Эдвард Мендельсон в статье
“Тайный Оден”, поручила ему написать предисловие к книге “Вехи” (“Markings”)
Генерального секретаря ООН Дага Хамершельда, которую Оден совместно с Лифом
Шёбергом перевел на английский, он включил следующий абзац, намекая на
гомосексуализм Хамершельда (при этом общеизвестно, что и сам Оден этим грешил):
“Жало во плоти”, который убеждает его, что у него нет никакой надежды испытать
то, что для большинства людей составляет две величайшие радости — либо
разделенная страсть, либо счастливый брак на всю жизнь”[14].
Когда
Одена посетил некий шведский дипломат, намекая на то, что этот абзац весьма
расстроит членов Шведской академии, Оден отказался его вычеркнуть. Подобный
случай произошел за два года до этого, когда журнал “Лайф” за 10 тысяч долларов
заказал ему статью о падении Рима, текст Одена заканчивался следующим
размышлением о судьбе империй:
Полагаю
многих из нас преследует чувство, что наше общество, а под нашим я не имею в
виду Соединенные Штаты или Европу, но всю нашу технологическую цивилизацию, не
важно, наклеен ли на нее официальный ярлык капиталистической, социалистической
или коммунистической, разобьется вдребезги, и, возможно, того заслуживает[15].
Редакторы
отказались “обрушить подобные откровения на патриотических массовых читателей
эпохи “Pax Americana” и предложили снять этот абзац, что Оден делать наотрез
отказался, лишившись немалого гонорара[16]. При
этом, когда одному из друзей поэта понадобилась операция, на которую у того не
было денег, Оден, понимая, что предлагать деньги может показаться нетактичным,
подарил ему рукопись знаменитой поэмы “Век тревог”. Рукопись была приобретена
Техасским университетом, и друг был прооперирован[17].
Начало
его исканий, возможно, отражает цикл “Поиск”, в котором мифология остранена
реальностью, транспонирована в современность, а современность —
демифологизирована (в понимании Е. М. Мелетинского и В. Н. Топорова). В цикле,
состоящем из двадцати стихотворений, в которых он экспериментировал к тому же с
сонетной формой (добавляя 15-ю строку, а иногда и строфу, либо как бы
переворачивая сонет, обращая его вспять), при этом наполняя иронией, а иногда и
язвительным сарказмом, но в итоге — в последнем 20-м стихотворении цикла —
пришел к некоему видению рая. При этом изменялось и понимание истории Оденом:
если в начале он полагал, что история сберегает прошлое, то в более зрелые годы
был, быть может, ближе к точке зрения Элиота о том, что “История может быть
рабством / История может быть и свободой” (“Четыре квартета”), — скажем, в
таком стихотворении, как “Посвящение Клио” (1955), а истинная история обнажает
правду и посрамляет “Делателей истории”, как в одноименном стихотворении, даже
если подобный “приукрашатель истории” — сам Вергилий (“Вторичный эпос”).
В
статье “Профиль Клио”, представляющей текст Хёзинговской лекции, прочитанной в
университете Лейдена в 1991 году, Бродский пишет: “Неизбежность вашего конца,
неизбежность пустоты придает историческим неопределенностям некую осязаемость”[18].
Ставя под сомнение труд историков и таким образом самую историю, Бродский
утверждает: “Сознает это историк или нет, незавидность его положения состоит в
том, что он простерт между двумя пустотами: прошлого, над которым он
размышляет, и будущего, ради которого якобы он этим занимается. Понятие небытия
для него удваивается. Возможно, пустоты эти даже перекрываются. Не в силах
справиться с обеими, он пытается одушевить первую, ибо, по определению,
прошлое, как источник личного ужаса, больше поддается контролю, чем будущее”[19].
Таким образом, Бродский дает отрицательный ответ на вопрос, поставленный Марком
Блоком в “Апологии истории”: “Надо ли думать, однако, что раз прошлое не может
полностью объяснить настоящее, то оно вообще бесполезно для его объяснения?”
Хотя в своей лекции Бродский цитирует “Приношение Клио” Одена и приводит даже
цитату из его стихотворения, не разделяя, однако, при этом почтения английского
поэта к “Музе Времени” и почти игнорируя “милосердное молчание” Клио, как
выразился Оден. Более того, отсекая цитату из Одена, Бродский сам манипулирует
историей и стихотворением своего старшего друга, попадая тем самым в ловушку,
которую английский поэт мудро обошел[20]:
…Клио,
Ты
— Муза времени, без милосердного молчанья
Лишь первый значим шаг, а это —
Всегда
убийство, забывают вечно
О доброте твоей — прости нам шум
И помнить
научи.
(выделено
мной. — Я. П.)
Бродский
“забыл” о доброте Клио так же, как и большинство людей, о которых писал Оден
(стихи, опущенные Бродским, выделены), а затем еще и обвинил ее в людских
грехах, преступлениях, убийствах, таким образом упростив историю, сведя ее к
двухмерной, примитивной, разрушительной силе, “единственный закон” которой —
“случай”[21].
В
большом стихотворении (или маленькой поэме) “Памятник городу” (1945) Оден
говорит не только о разрушенном городе (в данном случае немецком), но и о
разрушении Града как символа Империи, а в конечном счете — Града Божьего и
образа Человека — Адама:
За
проволокою колючей,
Что
в зазеркалье, — Образ наш безвидно-серый,
Во
снах и наяву подобный рыхлой туче,
Без
памяти, без возраста, без пола, веры,
Он,
безымянный, может быть размножен,
Учтен
и вновь в любое время уничтожен.
Так
этот образ — Друг и Брат?
Нет,
это — лишь надежда наша: мы рыдаем,
А
Он не верит в смерть среди руин, оград,
В
нем наша плоть живет, хотя мы умираем:
Лишь
в скорби — смерть; стоящий у ворот —
Адам,
он в Город Свой когда-нибудь войдет[22].
В
финале стихотворения говорит Слабость — человеческое и христианское
сострадание. Сила создает империи и разрушает их. Лишь Слабость, подобно
Левкотее, бросившей спасительное покрывало Одиссею, пробуждает в нас
человечность:
“Без
помощи моей по Люциферовой вине пал безвозвратно бы Адам, / он никогда бы не
вскричал: ‘O Felix culpa’”.
В
более поздние годы, однако, Оден пришел к выводу, что “история создана
преступниками в нас”, как сказано в “Коде” последнего законченного им
стихотворения “Археология” (1973):
Археология
дает
извлечь один урок,
таков
итог:
учебники
все лгут.
То,
что Историей зовут,
не
стоит восхвалять, она
как
есть вся создана
преступниками
в нас —
добро
же вечно.
В
конце жизни Оден вновь отказался от завоеванных позиций и вернулся в Англию,
попеременно проводя время то в Англии, то в Австрии, где приобрел небольшой
дом, первую в своей жизни недвижимость, где и умер в 1973 году.
Время,
лучший историк литературы и критик, все расставляет на свои места, приближая
далекое и отдаляя близкое, показывая великое в малом и малое в великом.
Незаурядный поэт Филип Ларкин оказался в тени Одена, который от риторики, от
поэзии слова пришел к поэзии поступка.
Сейчас,
накануне сто десятой годовщины со дня рождения великого поэта, выдающегося
драматурга и эссеиста, следует с грустью признать, что русскому читателю еще
предстоит открыть Одена-поэта и драматурга. Образованный читатель неплохо
должен знать его эссеистику[23], но
как о поэте, те, кто не читают на английском, имеют весьма приблизительное
представление: Оден представлен в томе БВЛ[24], в
билингве В. Топорова, в которой весьма своевольные переводы петербургского
переводчика можно хотя бы сверить с оригиналом[25], в
билингве “Английская поэзия ХХ века”, в основном повторяющей первые две; есть
немного переводов поэзии в книге, составленной Г. Шульпяковым, где Оден
разительно напоминает Бродского, причем не позднего, а в основном питерского и
начала американского периодов[26], да
разрозненные журнальные публикации. Ни крупных поэтических, ни драматических
произведений не переведено. Русскому читателю остается читать в оригинале либо
набраться терпения, когда дойдет очередь до “большого Одена”, как случилось с
Элиотом, с Йейтсом, недавно с Диланом Томасом, с Шеймасом Хини, с Дереком
Уолкоттом — но не с Оденом (неужто потому, что не удостоился Нобелевской
премии?).
Хочется
верить, что данная юбилейная журнальная подборка, в которую вошли как новые
переводы стихотворений Одена, так и переводы его интервью и эссе, а также ряд
критических статей о творчестве У. Х. Одена в рубрике “Писатель в зеркале
критики”, составленной по принципу “Pro et Contra”, — поспособствует более глубокому
пониманию творческого наследия великого английского поэта. Хочется также
верить, что на русском будет издан том, достойный Одена, причем он должен
включать себя переводы разных авторов, поскольку самое трудное передавать не
идеи, а такое же отношение к слову и такую же ответственность перед языком,
какой отличился Оден.
Июнь
2016 г.
[1] См. с. 267 данного номера.
[2] См. с. 280 данного номера.
[3]
См. с. 275 данного номера. Примечательно, что такое же название, как в статье
Ларкина, дал своему глубокому исследованию Алан Джакобс / A.
Jacobs. What Became of Wystan?: Change and Continuity in Auden’s Poetry //
University of Arkansas Press, 1998.
[4] См., например, “Поглощение и изобилие”, “О поэзии, поэтах и вкусах” или интервью Майклу Ньюмену в данной подборке.
[5] И. Бродский. 1 сентября 1939 г. У. Х. Одена // Сочинения Иосифа Бродского в 7 т. / Перевод Е. Касаткиной; Под. ред. Г. Ф. Комарова. — СПб.: Пушкинский фонд, 1997-2001, 1999. — Т. 5. — С. 216.
[6] Подстрочный перевод мой. — Я. П.
[7] См. с. 280 данного номера.
[8] Здесь и далее, если это не указано особо, перевод стихов и прозы Я. Пробштейна. И. Бродский.
[9] Указ. соч. С. 233.
[10]
И. Бродский. Указ. соч. С. 234-235.
[11] Edvard Mendelson. Preface //
W. H. Auden. Selected Poems / Ed. by Edward Mendelson. — New York: Vintage,
1979. — P. xiv-xv.
[12] См. с. 275 данного номера.
[13]
См. с. 270 данного номера.
[14] Edvard Mendelson. The Secret
Auden // The New York Review of Books. 2014. March 20 http://www.nybooks.com/articles/2014/03/20/secret-auden/.
[15] Ibid
[16] Edvard Mendelson. The Secret
Auden.
[17] Ibid.
[18] Цитаты из лекции И. Бродского приводятся по изданию Сочинения Иосифа Бродского в 7 тт. / Перевод Е. Касаткиной; Под. ред. Г. Ф. Комарова. — СПб.: Пушкинский фонд, 1997-2001. — Т. VI, 2000. — С. 95. Интересно также то, что за исключением одного стихотворения “Часы останови, забудь про телефон” Бродский не переводил стихотворения
[19] Одена.Сочинения Иосифа Бродского. Т. 6 — С. 94.
[20] Указ. соч. С. 96.
[21] Сочинения Иосифа Бродского. Т. 6 — С. 109.
[22] Полностью перевод стихотворения опубликован в электронном журнале “Гефтер”: http://gefter.ru/archive/14922
[23] Хотя бы по следующим изданиям: У. Х. Оден. Чтение. Письмо. Эссе о литературе. — М.: Независимая газета, 1997; У. Х. Оден. Лекции о Шекспире / Пер. с англ. М. Дадяна. — М.: Издательство Ольги Морозовой, 2008.
[24] Западноевропейская поэзия ХХ века. М.: Художественная литература, 1977. В этой антологии Одену (с. 103-113) уделено меньше внимания, чем Роберту Грейвзу (с. 89-98), Филипу Ларкину (с. 129-134) или Дилану Томасу (с. 116-127).
[25] Уистен Хью Оден. Собрание стихотворений //Сост., пред. и перевод В. Топорова. Помимо своеволия, у В. Топорова — виртуозная техника в сочетании с ограниченным мировоззрением обывателя, и это видно не только по переводам, но и по предисловию.
[26] В упомянутом выше сборнике “Чтение. Письмо. Эссе о литературе” из 320 страниц поэзии уделены с. 283-317 — 34 страницы из 320.