Переводы с польского. Вступление Игоря Белова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2016
Перевод Игорь Белов
Международный
конкурс переводчиков поэзии Виславы Шимборской, проведенный в прошлом году
вроцлавским фондом “За вашу и нашу свободу” при поддержке Польского института
книги, стал логичным продолжением конкурсов русских переводчиков Чеслава Милоша
(2011) и Тадеуша Ружевича (2013). В этот раз, правда, и языковая палитра, и,
как следствие, география конкурса оказались расширены — между собой состязались
переводчики польской поэзии на русский, украинский и белорусский языки. Всего
для участия в конкурсе были отобраны 228 работ, поступивших из России, Польши,
Украины, Беларуси, США, Молдовы, Испании и других стран. Более
интернациональным оказался и состав жюри, которое возглавил известный
переводчик, президент Польского ПЕН-клуба Адам Поморский. Беларусь в жюри
представляли Лявон Барщевский и Андрей Хаданович, Украину — Микола Рябчук и
Олександр Бойченко, а Россию — Ксения Старосельская и автор этих строк.
Творчество Виславы
Шимборской (1923-2012), лауреата Нобелевской премии 1996 года, одной из
крупнейших и самобытнейших польских поэтесс, хорошо знакомо читателю “ИЛ”.
Предположу, однако, что данная публикация наиболее интересных работ русских
переводчиков Шимборской поможет лучше понять ее стихи: не только составить
мнение об уровне (подчас довольно высоком!) современных переводчиков польской
поэзии, но и еще раз задуматься об особенностях поэтики Шимборской, которые
иногда существенно осложняли переводчикам их и без того нелегкую, но
исключительно увлекательную работу.
Действительно,
стихи Виславы Шимборской парадоксальным образом представляют особую сложность
при их переводе на родственные восточно-славянские языки. Нужно изрядно
потрудиться, чтобы найти в родном языке соответствующие идиомы, а также придать
точным формулировкам легкость и изящество. Как всегда бывает с переводами
польской поэзии на русский, в этих стихах обнаруживается немало “подводных
камней”, неожиданных сюрпризов со стороны “ложных друзей переводчика”, сложностей
ритмического рисунка… Однако Шимборская, на мой взгляд, создает переводчику
еще и дополнительные трудности.
В
первую очередь, это связано с особым ритмом ее стихотворений. Русский читатель
(а иногда и переводчик) зачастую воспринимает стихи Шимборской как верлибры,
хотя поэтесса пользовалась в основном модернизированным белым стихом. Ухватить
и передать ритм часто невероятно сложно, тем более что во многих текстах
польской нобелиатки то появляется, то исчезает трудноуловимая внутренняя рифма.
Справиться с такими текстами можно, только обладая тонким лингвистическим
слухом, хорошо чувствуя музыку стиха.
Многие
замечают, что язык Шимборской прост (хотя это крайне обманчивая простота!), а
вот мысли очень глубоки и сложны, исповедальны, что, естественно, требует от
переводчика определенных интеллектуальных усилий и умения вслед за автором
искать и находить ответы на сложные вопросы о месте и роли человека во
Вселенной. Насколько сложен и неоднозначен ритм стихов, настолько же сложна их
философско-нравственная проблематика, в основе которой — сомнение. Не будем
также забывать, что переводчик поэзии всегда отчасти соперник переводимого
поэта. Так что в случае с Шимборской переводчик, ко всему прочему, должен хотя
бы немного уметь раскрывать универсальное через повседневное, выстраивать, при
необходимости, диалог внутри поэтического текста, да еще и придумывать
лаконичные и емкие метафоры.
“Фирменным”
же знаком поэзии Шимборской по праву считается знаменитая, почти непередаваемая
польская ирония, с которой так трудно справиться даже опытному переводчику.
Пафоса (имитировать который несложно, поскольку это почти не требует ни
интеллектуальных, ни технических усилий) у Шимборской почти нет, а вот иронией
(зачастую горькой) проникнуты очень многие ее стихи. Даже Нобелевский комитет в
обоснование своего решения отметил, что главная в мире литературная награда
вручена Шимборской “за поэзию, которая с иронической точностью раскрывает
законы биологии и действие истории в человеческом бытии”. Превосходная формулировка
— “ироническая точность”. Но как передать эту филигранную, элегантную
“ироническую точность” в переводе? Адам Поморский, например, полагает, что ключ
к пониманию поэзии Шимборской нужно искать в ее переводах французской поэзии.
Их ироничный рационализм поможет читателю и переводчику лучше почувствовать
специфику иронии автора. Ведь если этой специфики не уловить — все усилия могут
пропасть даром. И замечательно, что некоторые участники конкурса со своей
нелегкой задачей все-таки справились, проявив, помимо технических навыков,
большой вкус и такт.
Конкурс
переводов Виславы Шимборской стал не только прекрасной переводческой
лабораторией для десятков талантливых литераторов, но и своего рода ответом
творческих людей тем политикам, которые сделали все для разобщения народов,
близких друг другу в языковом, культурном и историческом смысле. “Поэзия — это
общий язык мира”, — заметил в свое время американский поэт Аллен Гинзберг.
Отрадно, что редакция “ИЛ”, публикуя лучшие работы участников конкурса
переводов Шимборской, способствует тем самым поиску этого общего языка.
Игорь Белов
Луковица
Дело другое луковица.
Нет у нее нутра.
Вся насквозь она луковица
до лукомного ядра.
Лукоподобная сверху,
лукичеватая сбоку,
могла бы в себя смотреться
без страха и упрека.
В нас отчужденность, ярость,
едва прикрытая кожей,
геенна в нас гниенья,
анафема анатомии,
а в луковице луковица,
не кишечник скукоженный.
Вот она, многажды голая,
до глубин итомуподобия.
Нет в луковице разлада,
заложен творцом повтор.
Все просто: в одной вторая,
меньшая в большей, так надо,
а далее, в новом круге,
чревата третья четвертой.
Центростремительность фуги.
Эхо, сведенное в хор.
Луковица, как здóрово:
где сыщешь такой живот!
Весь обернувшись нимбами,
во славе ныне грядет.
В нас — нервы, хрящи и вены,
сало и всякие сальности.
И не дано нам изведать
идиотизм идеальности.
Перевод Владимира Окуня
Монолог для Кассандры
Это я, Кассандра.
А вот он город мой под пеплом.
А вот мой посох и пророческие
ленты.
Вот голова моя, вместилище
сомнений.
Я торжествую, я права.
И сполох правоты моей ударил в
небо.
Лишь тем пророкам, коим веры нет,
видны такие дали —
тем, кто за дело так ретиво взялся,
что все смогло исполниться так
скоро,
как будто их и вовсе не бывало.
Я помню ясно, как, меня завидя,
на полуслове замолкали люди.
Смех замирал.
И расплетались руки.
И дети к матери бежали.
Я и не знала их имен недолговечных.
А эта песенка о листике зеленом —
никто ее не допевал при мне.
Любила их.
Но свысока любила.
Превыше жизни.
Из грядущего. Где вечно пусто,
откуда легче легкого увидеть
смерть.
Жалею я, что голос мой был тверд.
Взгляните на себя со звезд,
кричала,
взгляните на себя со звезд.
Те слушали и опускали взоры.
Жили в жизни.
Пронизаны великим ветром.
Обречены.
В телах, уже истлевших от рождения.
Но в них сырая теплилась надежда,
питая искрой крохотное пламя.
Им было ведомо, что означает миг,
о, хоть один, какой-нибудь
из прежних…
Вышло по-моему.
Но ничего из этого не вышло.
И вот мой пеплос, жаром опаленный.
И вот моя пророческая ветошь.
Вот искаженное лицо мое.
Лицо не знавшее, что быть могло
прекрасным.
Перевод Александра Ситницкого и Елены
Калявиной
Конец и начало
После каждой войны
кому-то приходится
наводить порядок —
разруха сама не исчезнет.
Кто-то должен от слома
расчистить дороги,
чтоб проехать могли
машины, полные трупов.
Кто-то должен копаться
в гнили и пепле,
диванных пружинах,
осколках стекла
и окровавленных тряпках.
Кто-то должен
подпереть брусьями стены,
кто-то — застеклить окна
и навесить двери на петли.
Это длится годами
и не выглядит фотогенично,
да и фотокорреспонденты
уже снимают другие войны.
Восстанавливать нужно
мосты и вокзалы.
Засучив рукава,
пахать до седьмого пота.
Кто-то с метлой в руках
вспоминает порой, как было,
кто-то ему согласно
не оторванной головой кивает.
Но возле них вскоре
начнут крутиться
те, кому от этого скучно.
Временами кто-то
выкапывает из ямы
проржавевшие аргументы
и относит их на помойку.
Те, что знали,
в чем была суть,
волей-неволей уступят место
тем, кто знает мало.
Потом тем, кто знает еще меньше.
В конце концов — тем, кто ничего не
знает.
В траве, которой поросли
причины и следствия,
кому-то придется лежать
с колоском в зубах
и пялиться на облака.
Перевод Валерия Тихонова
Театральные
впечатления
Для меня самый важный в трагедии
акт — шестой:
те, кто в схватках погиб,
воскресают,
костюмы и парики поправляют,
нож из груди вынимают,
с шеи петлю убирают,
в один ряд с живыми встают
лицом к публике.
Поклоны вместе и соло:
белая рука на смертельной ране,
реверанс самоубийцы,
кивок отрубленной головы.
Поклоны парные:
ярость бок о бок с кротостью,
жертва улыбается палачу,
бунтарь, не смущаясь, шагает рядом
с тираном.
Попирание вечности носком золотой
туфельки.
Разгон нравоучений полями шляпы.
Неуклонная готовность завтра начать
все снова.
Гуськом выходят умершие много
раньше,
в третьем, четвертом актах и в
перерывах.
Чудесным образом возвращаются
пропавшие без
вести.
Их терпеливое ожидание за кулисами,
в тех же одеждах,
в том же гриме,
впечатляет меня больше, чем пафос
трагедии.
Но особо волнует момент,
когда в просвете уже почти упавшего
занавеса
одна рука спешит подобрать букет,
а другая поднимает брошенный меч.
Именно тогда третья, невидимая,
исполняет свой Долг:
сжимает мне горло.
Перевод Алексея Михеева
Кошмарный сон поэта
Представь себе, что мне сейчас
приснилось.
На первый взгляд, как будто бы все
так же.
Вода, огонь, земля под ногами,
воздух,
верх, низ, круг, треугольник,
право и лево.
Погода сносная, красивые пейзажи
и немало существ, наделенных речью.
Но речь у них не та, что человечья.
Все строится в категоричном
наклонении.
Между словом и вещью нет зазора.
Нечего добавлять или менять
местами.
Время всегда конкретно-часовое.
Прошлому с будущим негде
развернуться.
Для воспоминаний — одна прошедшая
секунда,
для предположений — другая,
та, что вот-вот начнется.
Слов сколько нужно. Никогда не
больше,
а это значит, что нет и поэзии,
нет религии и нет философии.
Такие вольности там не
предусмотрены.
Нет ничего, что можно только
представить
или увидеть с закрытыми глазами.
Поиски — только того, что есть где-то
поблизости.
Вопросы — только такие, на которые
можно
ответить.
Они очень бы удивились,
если умели бы удивляться,
что существуют причины для
удивления.
Слово “тоска”, признанное
аморальным,
не рискнуло бы в словаре появиться.
Мир предстает понятным
даже в глубоком мраке.
Отпускается каждому по доступной
цене.
Отходя от кассы, никто не требует
сдачи.
Из чувств — удовольствие. И никаких
кавычек.
Жизнь в кандалах языка. И гуденье
галактик.
Согласись, ничего ужаснее
не может случиться с поэтом.
А потом — ничего прекраснее
скорого пробужденья.
Перевод Анастасии Векшиной
Лесное моралите
Входит в лес
и там как будто исчезает:
досконально его знает,
кто из птиц зимует, а кто улетает.
Здесь он не в клетках, а в ветреных
ветках,
в тенях и оттенках,
в зеленых беседках,
в тиши, что шуршит в уши
и рушится, если нарушишь.
Все здесь рифмуется гладко,
будто бы в детских загадках.
С кустами да листами
ведет он речи сладко.
Рожденье урожая увидит, распознает
взаимные связки, должочки,
подсказки,
стежек сплетенья, тени сомненья,
а в закутках — исключенья.
Знает, где пусто, где густо,
где дерево, где коряги,
чтó там, на кручах, в тучах,
что нету врага в овраге.
Какие мураши шуршат в тиши
елок-иголок,
чует скок, поскок, отскок — прыг в
бок,
знает, какая лесина — осина, ясень
да береза.
Только смерть тут говорит
по-простому, прозой.
Знает, чтó тут бегом,
шажком,
краем тропки прыжком
промелькнуло, махнуло, исчезло
умело:
то ли виденье, то ль привиденье.
Знает, где готика — в хвое
и где барокко — с листвою,
знает: тут чижик, там стрижик,
а здесь — зяблики парой,
когда у сруба дуба
дуб новый сменит старый.
А затем повернется, вернется
назад тропой знакомой лесной,
да уж не той, что утром, другой.
И там, где народ, злость его берет,
ведь нет для него плоше тех, кто на
всех непохожи.
Перевод Евгении Зиминой
Есть те, кто…
Есть те, кто живет расчетливее
других.
И в них самих, и вокруг — всегда
порядок.
Ко всему у них есть подход, на все
у них есть ответ.
Они мигом угадывают, кто кого, кто
с кем,
с какой целью, каким путем.
Они пришлепывают печатью
непреложные истины,
они швыряют в измельчитель
неподходящие факты,
они прячут незнакомых людей
в заранее приготовленные папки.
Размышляют они ровно столько,
сколько следует,
и ни минуты дольше,
ибо в лишней минуте таится сомнение.
А когда их освободят от бытия,
они покидают свой пост
через предписанные двери.
Иногда завидую им…
К счастью, это проходит.
Перевод Бориса Косенкова
Изумление
Почему сверх меры одной особе?
Именно мне? Чем я особенна?
Почему во вторник, в доме — не в
гнезде?
В коже обычной? С лицом, а не с
листьями?
И раз только — личностью?
Почему на Земле? При малой звезде?
По стольких эрах небытия?
За все времена, за всяческих
ящеров?
Не состоявшихся вымерших пращуров?
Здесь и теперь? В духе и плоти я?
Сама с собою и у себя? Почему
не рядом, не на сто миль дальше,
и не вчера, и не сто лет тому
сижу и пытливо гляжу в темноту?
Вот так же, морду внезапно подняв,
смотрит пытливо мой пес на меня.
Перевод Веры Виногоровой
Ода в честь
Жил себе был и придумал ноль.
Где-то в одной из стран. Под
звездой,
возможно, сегодня померкшей. В
годы,
нельзя поручиться, какие. Без имени
хотя бы чужого. Не оставив после
своего ноля никакой крылатой фразы
о жизни, что дается для… Ни
легенды,
что, дескать, однажды к сорванной
розе
ноль дописал и роза предстала
букетом.
Что перед смертью уехал в пустыню
на верблюде стогорбом. Что уснул
там
в тени пальмы первенства. Что
проснется,
когда уже все пересчитано будет
вплоть до песчинки. Что ж это за
человек.
Он ускользнул от внимания в щель
между фактом и вымыслом. Стойкий
ко всякой судьбе. Сбрасывающий
любой, какой ни придай ему, облик.
Тишина над ним срослась без шрама
от голоса.
Его отсутствие приобрело вид
горизонта.
Ноль пишется наедине.
Перевод Александра Пивинского
Пытки
Ничего не меняется.
Тело подвержено боли,
должно есть, дышать воздухом,
спать,
кровь струится под тонкою кожей,
есть запас зубов и ногтей,
кости хрупки, суставы вполне
растяжимы.
В пытках все это учитывается.
Ничего не меняется.
Тело дрожит, как дрожало
до основания Рима и по основании,
в двадцатом веке до и после
рожденья Христа,
пытки остались те же, только Земля
стала меньше
и если что происходит, то словно за
стенкой.
Ничего не меняется.
Прибыло только людей.
К провинностям старым
просто добавились новые —
настоящие, выдуманные, сиюминутные,
никакие.
Только вот крик,
которым тело за них отвечает,
был, есть и будет криком невинности
согласно извечной шкале и реестру.
Ничего не меняется.
Разве только манеры, церемонии,
танцы.
Взмах рук, прикрывающих голову,
остался, однако, все тем же.
Тело извивается, вырывается,
бьется,
падает, сбитое с ног, корчится,
синеет, пухнет, истекает слюной,
кровоточит.
Ничего не меняется.
Кроме течения рек,
линий лесов, побережий, пустынь,
ледников.
Среди этих пейзажей мается —
такая маленькая — душа,
исчезает и возвращается,
то она ближе, то дальше,
сама себе чуждая, неуловимая,
не всегда уверенная в собственном
существовании,
в то время как тело есть, есть и
есть,
и некуда ему деться.
Перевод Екатерины Полянской
К вопросу о статистике
Из ста человек,
знающих все лучше других, —
пятьдесят два;
неуверенных в каждом шаге —
почти все остальные;
готовых прийти на помощь,
если это не займет много времени, —
целых сорок девять;
добрых при любых обстоятельствах,
потому что не умеют иначе, —
четыре, но может и пять;
склонных восхищаться, не завидуя, —
восемнадцать;
живущих в постоянном страхе
перед кем-то или чем-то —
семьдесят семь;
способных быть счастливыми —
двадцать, чуть больше;
безобидных в одиночку,
звереющих в толпе —
больше половины, наверно;
жестоких,
если потребуют обстоятельства, —
этого лучше не знать
даже приблизительно;
крепких задним умом —
немного больше,
чем крепких передним;
ничего не берущих от жизни, помимо
вещей, —
сорок,
хотя хотела бы ошибаться;
съежившихся, изболевшихся
и без фонарика в темноте —
восемьдесят три
рано или поздно;
заслуживающих сочувствия —
девяносто девять;
Смертных —
сто из ста,
цифра, которая до сих пор не
подвергалась
изменению.
Перевод
Георгия Васильева