Перевод Валерии Бернацкой. Вступление Чарльза Дрейзина. Примечания Чарльза Дрейзина, Николая Мельникова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2016
Перевод Валерия Бернацкая
Дневник, думается, самый популярный
из всех литературных жанров. Многие из нас вели дневник в какие-то периоды
нашей жизни, хотя и не собирались посвятить себя целиком литературной
деятельности. Универсализм этого жанра, возможно, объясняет, почему он с трудом
поддается определению — нельзя установить правила, которым следовали бы все,
кто ведет дневник. Чтобы по достоинству оценить дневник, следует учитывать его
обманчивую, иллюзорную природу, даже в том случае, когда он ведется с такой
бесспорной честностью, какую демонстрирует Джон Фаулз в обоих дневниках — в
этом и в предыдущем. Считается, что дневник дает возможность чистосердечно
излить душу, но необязательное — от случая к случаю — обращение к нему автора
требует от исследователя соблюдения множества условий и оговорок.
Взять хотя бы самую основную задачу
дневника — фиксирование действительности. Но как относиться к временным
пропускам? Означают ли они, что за это время не произошло ничего значительного
или, напротив, жизнь автора была так наполнена событиями, что не давала
возможности усесться за дневник? Нельзя знать наверняка, говорят ли эти
пропуски о бьющей через край жизни или об отсутствии в ней ярких событий.
Цели у людей,
ведущих дневники, очень разные. Дневник может сводиться к простому перечню
событий, тогда он дает самое элементарное представление о действительности и
предназначен только для глаз автора; однако, учитывая возможность будущего
прочтения или публикации, дневник может стать средством самооправдания или самовозвеличивания — в его власти как открыть правду, так и
спрятать ее.
Ни в коем случае
нельзя предпочитать какую-то определенную форму — дневник может быть собранием
необработанных записей или мемуаром, которому придали
литературный лоск. Все зависит от характера первоначальных заметок и дальнейшей
их обработки. Дневник, кажущийся простым и безыскусным, может быть лживым — по
расчету или совершенно бессознательно, а тщательно отделанный документ,
напротив, максимально приближен к истине.
Джон Фаулз назвал свое собрание
дневниковых записей, часто очень противоречивых, “разрозненными заметками”. Эти
“разрозненные” записи неизбежно вобрали в себя колорит и дух времени: ведь Джон
вел дневник на протяжении долгих лет и при самых разных обстоятельствах. Дневник
служил ему практическим пособием, на страницах которого он оттачивал свое
мастерство, здесь же он критически разбирал прочитанные книги, увиденные пьесы
и фильмы, описывал свои путешествия, высказывал сокровенные мысли, делился
наблюдениями страстного натуралиста. И все эти разнообразные функции выполнял
дневник.
Многогранность — существенная черта
его дневников. Важно и то, что Джон записывал непосредственные, спонтанные
впечатления. Одно из величайших практических преимуществ любого дневника
заключается в том, что вы не обязаны быть точным или справедливым. В этом
своего рода плавильном котле есть место и прозрениям, и заблуждениям. Такая
свобода способствует рождению не только тончайших наблюдений, но и совершенно
абсурдных высказываний. Ценность дневника — и в том и в другом. Здесь
рассудительность уживается с безрассудством, и подчас одно может переходить в
другое.
На
страницах дневника проступает много разных обликов, но главный из них —
писатель Фаулз. В своих попытках увидеть сущность вещей он может часто выносить
безжалостные, бескомпромиссные суждения, но делает это всегда искренне, не
обходя критикой и себя. Любознательный и дотошный автор дневника никогда не
оценивает вещи поверхностно, его не обманывает их внешний вид — он неустанно
доискивается сути. Именно эта интеллектуальная жажда сделала Джона Фаулза одним
из самых необычных романистов его поколения. Игнорируя устоявшиеся,
общепризнанные истины, он искал новые формы выражения мысли и всегда оставался
в первую очередь писателем, а не успешным автором.
Самые
значительные писатели — те, кто лучше других познают смысл человеческого
существования. На протяжении второго тома дневников Джон постоянно задается
вопросом, насколько он состоялся как писатель в глазах современников, не
забывая, однако, и об этой — высшей — цели. Чем меньше он ощущает себя “автором”, тем больше истинное писательское начало
заставляет его говорить о подлинных жизненных противоречиях. Голос, вдыхающий в
дневник жизнь, принадлежит не столько крупному литературному деятелю, сколько
человеку, поразительно лишенному тщеславия; этот человек, благодаря собственной
уязвимости и подверженности ошибкам, способен сочувствовать неминуемым
жизненным испытаниям других.
Второй том
дневников продолжает рассказ, начатый в Оксфорде пятнадцать лет назад. Но
поскольку дневник состоит из спонтанных, по необходимости выборочных
наблюдений, он отличается от обычного повествования. Продолжая разговор, надо
особо обратить внимание на любопытное явление, а именно на “дневниковое время”:
оно может ускоряться или замедляться в зависимости от того, насколько писателя
в этот период занимает его дневник. Когда писался первый том, дневник играл
важную роль в развитии Джона, являясь чем-то вроде опытной лаборатории для
замыслов и творческой активности. Эти решающие годы, за которые случилось
превращение выпускника университета в известного писателя, протекали довольно
неспешно и представлены весьма подробно. Во втором томе обращения к дневнику в
течение многих лет случайные и необязательные. Так с 1977 по 1980 годы Джон
вообще не ведет дневник. “Не знаю почему, но последние несколько недель я
испытываю желание возобновить дневниковые записи”, — пишет он, принимаясь за
прежнее дело. Если Джон не способен ответить на этот вопрос, то мы — тем более,
хотя задним числом можно, по крайней мере, задуматься о причинах возвращения к
дневнику.
Можно проследить
тенденцию обращения к нему в кризисные моменты, когда у писателя возникало
желание зафиксировать определенные жизненные ситуации — не безмятежные годы
профессиональных успехов, а время срывов и сомнений. Так,
например, во втором томе первая половина 1980-х годов, когда произошли такие
кульминационные события, как выход на экраны удачной кинематографической версии
романа “Любовница французского лейтенанта” или публикация в 1985-м романа
“Червь”, отражена весьма ограниченно, но затем, когда в начале 1988-го Джон
перенес удар, связанные с болезнью волнения вызвали у него потребность в более
серьезных и подробных записях. “Дневниковое время” меняет темп, чтобы
сконцентрироваться на происходящем.
Заново обретя
важную роль, дневник помогает не только справиться с жизненными трудностями, но
становится основной литературной работой писателя. Его гениальность как
рассказчика проявляется теперь не в очередном романе — хотя Джон часто
размышляет над ним, — а в скрупулезном описании отношений между ним и женой
Элизабет. Так как супруги не устояли перед тем, что Джон называет словом из
лексикона древних греков, — keraunos, то есть резкое
изменение судьбы, непостижимая тайна, — дневник в эти более поздние,
мучительные годы становится грустным чтением. Однако прежняя мощь
повествования, несмотря на все испытания, говорит о неиссякаемом таланте,
который не изменял себе на протяжении всей жизни.
Первый том
опубликованных дневников Джона, составленный из значительно большего количества
материала, чем тот, которым мы располагаем сейчас, естественным образом
распадался на части, отразившие разные вехи его жизни. Во втором томе всего две
части, между первой и второй — временной разрыв с 1977-го по 1980-й. Годы, в
течение которых Джон не вел дневник, являются переломными. После этих “темных”
лет на страницах возрожденного осенью 1980 года дневника мы видим совсем
другого Джона Фаулза — не того, кто забросил дневник три года назад.
Джону Фаулзу, каким
мы видим его в первой части, нравится положение известного автора, чьи книги
прекрасно продаются, он уверен в справедливости своих взглядов и бывает резок,
высказывая подчас бескомпромиссные суждения. На страницах второго тома Фаулз
мягче, не столь высокомерен и более скептичен по отношению к своим литературным
достижениям. “Джон Фаулз” — странное существо, наводнившее лабиринты и склады
книжных магазинов всего мира, — заключается им теперь в кавычки, потому что
писатель все больше понимает, что между представлением о нем и тем, кем он
действительно является, лежит пропасть. Отныне он живет в тени мифа, и на смену
прежней уверенности и самонадеянности приходит сомнение.
Основная тема —
разрушение былого представления о преуспевающем авторе. И рядом с ней другая — во многом более интересная: воссоздание заново, из
отдельных фрагментов собственной личности. То, что эта стремящаяся к уединению
личность подчеркнуто отворачивается от мирской славы,
вовсе не означает, что писатель потерял интерес к литературному творчеству, —
напротив, теперь он понял справедливость слов Эмили Дикинсон,
утверждавшей, что “забота о публикации не должна интересовать поэта”, и еще:
поэзию можно найти не только в литературе.
Не менее важная
тема в этом заключительном томе — природа; Джон всегда считал, что именно она
оказала на него решающее влияние. Какие бы несчастья ни обрушивались на него в
годы, завершающие дневник, они всегда с лихвой уравновешивались той радостью,
что дарила ему природа. Он часто пишет о неких особых местах — уединенных,
идиллических, пребывающих как бы вне времени и повествования; счастье — просто
находиться там, без всяких занятий и цели. Его собственный парк в Лайме,
прогулки по окрестностям Дорсета, даже созерцание
птиц на озере в Риджент-парке во время редких поездок
в Лондон свидетельствуют о том же. Путешествуя по Франции, он называет райским
день, посвященный наблюдениям над флорой и фауной. Во время отдыха на Крите
полянка в горах, на которой растут дикие орхидеи, становится для него “долиной
счастья”. Даже в самые унылые дни подобные места дают ему не просто убежище —
они предстают источником покоя и умиротворения.
Джон продолжал
вести дневник еще долго после поставленной в этом томе точки. Поэтому решение остановиться именно на этом месте можно счесть произвольным,
но я верю, что будет справедливо завершить рассказ одновременно с окончанием
самой напряженной и волнующей истории — той, что объединяет эти “разрозненные
записи”.
Июль
2005
(Дневники читай
в бумажной версии.)