Роман. Перевод с испанского Ольги Кулагиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2016
Так
выживают обессилившие.
Джон Бергер
И
живем, и грезим мы в одиночестве.
Джозеф Конрад
Ностальгия
по прошлому,
Песок, развеянный
жизнью,
Печаль изменившихся улиц
И горечь умершей мечты.
Омеро Манци
Барилоче: город, расположенный на южном берегу
озера Науэль-Уапи, провинция Рио-Негро, 41° 19′ ю. ш. 71° 24′ з. д., граничит с
провинцией Неукен. Сейсмологическая станция. Наиболее важные высоты: вершина
Катедраль и гора Тронадор.
I
Было ровно
четыре, когда Деметрио Рота немного развеял ночь своей флюоресцирующей
спецовкой. Почти автоматически он уронил плевок в сточный люк. И порадовался,
что попал. Влажная мгла Рио-де-ла-Платы расползалась от порта до проспекта
Девятого июля, накрыв по дороге Пасео Колон; дальше господствовало адское
дыхание Буэнос-Айреса: плотное, неотступное, едкое. Холод досаждал гораздо
меньше.
Уборку мусора
Деметрио Рота начинал с другого конца проспекта Независимости. Возле грузовика,
источавшего раскаленный смрад мотора, отбросов, апельсиновых корок, старой
заварки мате и бензина, они с напарником дрожали от холода, равнодушно, как два
эскимоса. Брось-ка мне тот пакет, бросай-бросай, крикнул Негр. Деметрио не
слышал. Он смотрел в сточный люк, втянув голову в плечи, словно забыл их
опустить. Эй, очнись, что ты там делаешь. На этот раз Деметрио услышал, но не
шевельнулся, черные пластиковые пакеты теснились у его ног, как стайка грязных
домашних питомцев. Послушай, Деметрио, уже пять, огребем ведь оба. Он вздохнул
и наклонился, чтобы передать Негру первый пакет. Сточный люк намекал на далекое
журчание, где-то там, в глубине.
II
Видал такую
сырость?
Временами Негр
шумно сморкался, чем особенно раздражал Деметрио. Бесприютное пасмурное утро
окрасило небо в белесые июньские тона; Деметрио не сомневался, что смена
времени года повлияла на Негра — он стал еще дурей и болтливей. Сам Деметрио
вел себя по-разному, в некоторые дни он молчал, в другие с удовольствием
говорил о футболе, о выходных и о женщинах, которые начинали им встречаться,
едва поднимал голову рассвет. Деметрио безоговорочно предпочитал толстушек, ему
совершенно не нравилась мода, вынуждавшая девушек превращаться в сплошные
острые углы: ведь женщины сделаны из плоти, так какого черта! Но Негру девчонка
в клетчатой юбке показалась подходящей. Смотри, какая шикарная малявка — такие
заголяют ляжки, даже когда писаются от холода. Слишком тощая, возразил
Деметрио.
В конце улицы
Боливара был дрянной, дешевый бар с беспорядочно разбросанными столиками и
оставленными где попало стульями. За одним из столиков обычно завтракал
маленький жизнерадостный пенсионер, по прозвищу Коротышка. Официант, он же
посудомойщик, величал пенсионера “доном”, хотя Коротышка отроду не заказывал
ничего дороже красного домашнего вина. Давай, парень, обслужи нас скоренько, мы
спешим, крикнул Негр, как будто заведение ломилось от посетителей. Деметрио все
еще казался задумчивым, но вовсе не грустным, как предположил его напарник,
интересуясь причиной. Сегодня дело шло медленно, они отстали от графика почти
на четверть часа, поэтому успели всего лишь выпить кофе с холодным молоком. На
прощанье Коротышка помахал им старой газетой.
Закончить
маршрут вовремя удалось только благодаря расторопности Негра. Деметрио сидел за
рулем и чувствовал, что втягивается в утренний ритм; без перчаток ему
полегчало, пальцы снова становились пальцами и снова ощущали такую привычную
кожицу предметов. Он посмотрел в зеркало заднего вида на Негра — тот хватал по
несколько пакетов сразу, немного рисуясь, как жонглер в цирке. Деметрио
добродушно понаблюдал за ним, улыбнулся и поехал дальше, чувствуя, что на душе
стало легче, почти легко. Они возвращались на свалку, чтобы разгрузить машину.
Потом Негр сломя голову помчится на другую работу и придет домой только к ночи,
чтобы побыть с женой и увидеть, как растут два его сына. Деметрио, снимавший
убогую квартирку в Чакарите[1],
наоборот, после обеда спал до вечера. Около восьми он вставал, ел, что
придется, некоторое время рассеянно стоял у окна и наблюдал за машинами,
представляя себе, что они двигаются сами по себе, или выбирал невысокую плоскую
крышу, мысленно перелетал на нее, растягивался на спине, глядел в прохладное
небо, в звездную бездну и отдыхал, и так, пока не надоест — тогда он принимался
за дело.
III
Старая пустошь
была покрыта бесчисленными красными цветами, каждый — своего оттенка. Рядом с
густой травой в мощном полуденном свете все обретало мягкость шелковистого
флага. По одну сторону, не очень близко к домишке, покоилось озеро. Его
равномерный блеск простирался до самой горной гряды. Гор почти не было видно,
лишь смутные очертания вершин, гигантских пальцев, направленных в пространство,
— они указывали людям, какой путь для них непреодолим. Домишко был
обыкновенный, в классическом альпийском стиле, с двумя узкими окнами не совсем
правильной формы. Две кошки играли, царапаясь и ласкаясь, сливаясь в
разноцветный клубок. Кажется, только кора на стволах, очень древняя,
свидетельствовала о времени, которое пролегло между обилием вечной воды и
обилием цветов, умирающих не утратив своей красоты.
IV
Грузовик стал
заводиться с подозрительным звуком. Деметрио сразу это заметил и обратил
внимание Негра, но тот отмахнулся и знаком велел Деметрио ехать дальше. Воля
твоя, Негр, только так и знай, эта погремушка кинет нас где-нибудь посреди
дороги. Мотор прокашлялся, машина поехала. Из-за сонливости дорожное покрытие
расплывалось перед глазами Деметрио, лучи светофоров окрашивали симметричные
потоки машин. Сидевший рядом Негр покосился на него, но промолчал. Он знал,
что, по мере того как будет светать, Деметрио начнет оживляться, его глаза
затрепещут, излучая какой-то странный свет. Ответы станут не такими
лаконичными, и, когда придет время закругляться и ехать обратно на свалку, Негр
почти пожалеет, что как раз теперь им пора расставаться. Он уже привык каждый
день сначала видеть перед собой лунатика, потом наблюдать апатию, потом, с
наступлением утра, какую-то вялую реакцию, и, наконец, почти отчаянную
болтливость и внезапные решения своего напарника: то срочно выйти из грузовика,
то ехать дальше, то крикнуть что-нибудь в окошко встречной девушке.
Они плотно
позавтракали, но Деметрио снова ощущал пустоту в желудке. По дороге он
представлял себе, как будет обедать. Осязание и нюх обострились и напоминали о
себе при каждом взгляде и движении. Язык во рту словно размяк. Печеная
картошка, несколько свежих помидоров с красной мякотью, сочный до
непристойности кусок мяса, а после этого — броситься в кровать, потереться
лицом и бедрами о простыни, устало улыбнуться и — забытье. Деметрио открыл дверь
подъезда. Дойдя до конца коридора, удостоверился, что лифт по-прежнему не
работает. Вытерпел крутые ступеньки до шестого этажа. Когда он вошел в
квартиру, его рассудок погрузился в объятия необъяснимого покоя.
V
Без четверти
восемь он открыл глаза и уткнулся в темноту. Ощущая боль во всех мышцах, сел,
несколько раз выпустил газы, надел тапки и пошел в кухню. Согрел кофе и налил
себе щедрую порцию. Еще не отпив ни глотка, подошел к окну и посмотрел на
снующие внизу машины. Огни магазинов светились тускло, как бакены,
предотвращающие кораблекрушения. Прохожие шли усталым шагом, каким обычно
возвращаются домой.
Он не спеша
отхлебнул кофе и ощутил его путь до желудка. Ему хотелось почувствовать его
благодатное действие. Отчасти это удалось. Он поставил чашку в раковину,
вернулся в гостиную и пошел к столу с прямоугольной коробкой в руках.
Позади домишки
несколько сосен тянули в приветствии тысячи тонких ветвей. Пропорции коробки и
домика, вертикальная уравновешенность стволов и параллельные крепежные балки
стен, изгибы озера и пролегающие в цветах тропинки упоенно вели между собой
геометрический диалог. Снопы света равномерно распределяли тень.
Деметрио
рассмотрел прореху в верхнем левом углу. Похоже на укус Бога. Деметрио запустил
руку в коробку и высыпал на стол пригоршню деталей. Сложив пальцы щепотью, он
надавил на глаза, потом убрал пальцы, но глаз не открыл. Сквозь веки он все еще
видел домишко, перепутанные с озером тропинки, вспыхивающие фрагменты пейзажа.
Он снова посмотрел на картину. Выбрал наугад одну деталь, прикинул ее оттенок и
попробовал найти для нее место — удалось. Так-так. Осталось совсем немного.
Попробовал другую — нет. Он встал и поглядел в окно — на улице никого не было.
Жить в Чакарите было непривычно. Ночь давила всем своим весом, всей странной
тишиной. так не похожей на все, что происходило здесь целый день: беготня,
автобусы, разговоры, работающие магазины и продавцы гаррапиньяды[2]
на каждом углу. Когда-то, уже давно, он жил в Ланусе[3],
где соседи были либо друзьями, либо врагами, и знали каждую собаку и где дети
бегали по улицам, только для того и проложенным. В Ланусе почти ни у кого не
было денег на покраску дома, на поездку летом на пляж (и какой чудесный пляж!),
на покупку одежды, в которой завоевывается мир. А еще раньше он жил совсем
далеко, гораздо дальше от столицы и ее суеты: там, где все росло радостно и
старело спокойно. Радость выпала и ему. Научиться плавать в Науэль-Уапи,
научиться не мерзнуть в Науэль-Уапи, познать тишину Науэль-Уапи, ходить в
маленькую кирпичную школу рядом с Льяо-Льяо[4],
играть в футбол, где заблагорассудится. Там росли уникальные лумы, а шоколад по
вкусу напоминал — отдаленно, на старинный манер — заснеженную Европу.
Он отвел взгляд
от улицы и, стоя над столом, осмотрел картину с домишкой. Потом тряхнул головой.
Протянув руки, он почувствовал прилив энергии и неожиданную ясность в голове,
как будто ему поменяли режим дня. Он вернулся к столу: в небе не хватало самого
важного куска.
VI
Пока они
отдыхали, сидя на краю тротуара, Деметрио распотрошил один пакет. Он был
приоткрыт, из него чем-то пахло, то ли горьким, то ли гнилым. Деметрио без
отвращения запустил в него два пальца и покопался внутри. В пакете виднелось
несколько зеленых бутылок и куски порубленного или изжеванного собакой мяса;
все было забрызгано чем-то молочным. Деметрио с досадой отбросил пакет. Это
была еще одна привычка, которую Негр не мог понять, но молча терпел. Иногда
Деметрио проявлял к отбросам определенное безразличие, почти игнорировал их, а
иногда он приходил какой-то не такой, подозрительно спокойный, и тогда дотошно
копался в пакетах. Вдруг Деметрио замер, сунул руку поглубже и сосредоточился
на чем-то внутри. Негр молчал, он знал, что Деметрио это сделает, и был готов.
Вытаскивая что-то из пакета, Деметрио покосился на Негра и вытянул правую руку.
Негр напряг шею и увидел на перчатке Деметрио рыжеволосую головку, безрукий
торс и левую ногу — уже потерявшие цвет, эти фрагменты вызывали в душе какое-то
старомодное умиление. Остальных фрагментов не было, по крайней мере, в этом
пакете, и вряд ли имело смысл искать их в других пакетах. Деметрио прошептал:
понимаешь, Негр, ты понимаешь. Негр посмотрел на голову, ножку, крошечный торс,
потом посмотрел Деметрио в глаза, полагая, что такая форма согласия будет самой
правильной. Деметрио подобрал пару апельсиновых корок, завернул в них фрагменты
куклы и бережно положил обратно в пакет. Они позавтракали (Деметрио так и
молчал), и утро пошло своим чередом.
Смесь голода и
сонливости создавала странный мягкий привкус во рту, который чувствуешь, когда
сглатываешь слюну. Деметрио возвращался домой. Сам того не заметив, он вышел на
две остановки раньше. Когда он добрался до железнодорожной станции и увидел
слева кладбище Чакарита, застывшее и несокрушимое, ему показалось, что пройдено
недостаточно, что эта картина возникла слишком скоро, и надо было выйти из
автобуса намного раньше, а то и вообще проделать весь путь пешком. Он
понаблюдал, как люди выплескиваются из метро “Федерико Лакросе”: исторгнутые на
улицу станционной глоткой, они продолжали путь под открытым небом. На секунду
Деметрио ощутил потребность спуститься по лестницам, углубиться под землю,
обойти весь квартал под улицами, но он пошел дальше и завернул за угол, не
доходя до станции. Ноги и веки одинаково отяжелели. Взглянув на часы, он порадовался,
что еще рано.
Днем он
просыпался дважды. Один раз сходил в туалет, второй раз просто открыл глаза.
Смотреть в окно не хотелось. Он сел к столу в гостиной и внимательно осмотрел
детали пазла. Оставшиеся фрагменты озера казались простыми, Деметрио за них не
волновался. Его беспокоила только дыра в небе. Он разложил пригоршню деталей и
стал перебирать их указательным пальцем, одну за другой, высматривая наиболее
подходящую. Цветы были еще не закончены, но Деметрио осмотрел их, понюхал,
прикоснулся к лепесткам. Ему хотелось погоняться за кошками, но, убедившись в
их прыткости, он скоро сдался. Воздух наполнял его дыхание ароматом и делал его
почти осязаемым. Он закрыл глаза, услышал зовущий голос и засомневался: пойти
на зов или скрыться. Вдруг он бросился бежать, упал в поле, ведущем к деревне,
перепачкал колени и руки; он чувствовал близость безмятежного озера и слышал,
как далекий голос устало повторяет имя, которое он так не любил.
VII
В то утро,
дождливое, с порывистым ветром, уборка превратилась во что-то странное. Бег
минут, мытый гудрон проспекта Независимости, покорность мусорного пластика,
готового, казалось, помочь себя поднять и уложить, вместо того чтобы оттягивать
руки, — все вокруг разворачивалось и дышало по-другому. Что касается грузовика,
он и в самом деле был другой: старый механики в гараже разобрали, и похоже, на
несколько дней. Автомобильные покрышки вспахивали сырую грязь на узенькой
Дефенсе — улице бестолковой и неудобной. Уборка мусора в последнюю смену имеет
одно преимущество, думал Деметрио: наблюдаешь зарождение дня, начало всего, что
создает каркас так называемого рабочего дня, тех часов, которые Деметрио мог
лишь подсмотреть, пока возвращался на автобусе от горы-прародительницы отбросов
в центр города или ждал девяносто третьего, чтобы доехать до Чакариты,
проглотить свой обед и броситься спать, как одержимый.
Где-то около
шести они увидели мальчишку — он рылся в мусоре, несмотря на моросивший ему на
плечи серенький дождик. Негр спросил, нет ли у него отца или старшего брата,
чтобы помочь, и вообще, как он собирается заниматься этим в такую рань, один?
Мне никто не указ, какое ваше дело, один я, не один, вы что, видите больше, чем
я, вы старик, а я, когда вырасту, ограблю банк и уеду далеко-далеко, где пляжи
и солнце весь год. Слушай, парень, пойдем-ка лучше с нами, что-нибудь слопаем и
выпьем кофейку с молоком, ядрена мать! Они посадили его за столик в баре на
улице Боливара, Коротышка взглянул на них с удивлением и поднял в приветствии
первый опустошенный за день стакан. Слышь, парень, принеси мальцу кофейку и
рогалик, что ли. Рогалик и сандвич, если он хочет. Это ваш сын? Какой еще сын,
дурья башка, ты думаешь, я подниму ни свет ни заря сына, чтоб копался в говне
вместе с отцом? Ладно, помолчи, сделай милость, и заруби себе на носу: мои дети
живут скромно, что правда, то правда, но в чистоте. Ты ведь будешь сандвич с
ветчиной или с сыром? Мальчишка сдержанно кивнул, давая понять, что в курсе,
как противоестественно выглядят милости в Сан-Тельмо в семь часов утра. И в
какой-то мере — Деметрио это чувствовал — мальчишка был прав: Негр не столько
хотел накормить начинающего старьевщика, сколько заглушить безотчетный страх,
таившийся в некрасивых лицах его сыновей и в его собственном.
По пути на
свалку они не обмолвились ни словом. Негр вел машину, Деметрио считал капли на
стекле. Новый грузовик звучал безукоризненно, ехал бодро и, возможно, был
намного лучше древнего “мерседеса”, уже снятого с производства и прослужившего
им столько времени, но казался слишком чужим, чтобы питать к нему добрые
чувства. Деметрио посмотрел на Негра — тот был бледен до зелени. Слушай, Негр,
ты правильно поступил, что отвесил сопляку пинка, какого дьявола, не хватало
чтобы, после того как ты его накормил, он спер у тебя бумажник, Негр, не трави
себе душу. Негр был бледен до зелени.
Они заглушили
тихий мотор нового грузовика и вышли. Дождик продолжал сыпать мельчайшими
каплями, неспособными промочить флюоресцирующие спецовки. Диспетчер сказал:
минутку. Когда другой такой же грузовик развернулся и отправился в гараж,
диспетчер подал им знак, они опять завели мотор и подъехали к огромной
огороженной пропасти, чтобы выгрузить сотни килограммов отбросов, едва ли
способных насытить прожорливую смердящую глотку. Прежде чем растаться с Негром,
Деметрио открыл бардачок и достал два бесформенных комка грубой кожи с
вертикальными молниями по бокам. Это что за дрянь, Деметрио? Деметрио поднес
сапоги к лицу Негра, чтобы тот смог их рассмотреть. Негр пожал плечами.
VIII
Вопреки своему
обыкновению он принял душ до ужина. Пока вода очищала поры, он стоял, закрыв
глаза, и слушал монотонное, молитвенное бормотание струек на кафельных плитках.
Намыливаясь, он внимательно осмотрел свое тело: волос стало больше, чем
несколько лет назад, но кожа выглядела более беззащитной, не такой здоровой;
бедра сохранили трапециевидную форму и убедительный объем; воодушевившись, он
посмотрел выше и увидел пах, похожий на темные заросли кустарника, из которых
свисал вялый член, скукоженный, как смущенный зверек или странная обездвиженная
личинка. Из чистого самолюбия он слегка его потряс и дождался неохотной
реакции. Потом устало закрыл кран и вытерся.
Вместо того
чтобы сразу поужинать, он остановился у окна и сосредоточенно попробовал хоть
частично вернуть необъяснимое ощущение благополучия, владевшее им до сна,
ленивое удовлетворение, настраивающее на добродушный лад, когда радуют самые
обычные вещи: есть, спать, мочиться — а плохое утреннее настроение кажется
ерундой. В какой-то момент реальность ознобом напомнила о себе. Он пошел на
кухню и принялся есть, размеренно и равнодушно. Вернувшись в комнату, взял
сапоги из поношенной черной кожи и натер их гуталином, представляя себе, что
трет спину уставшего жеребца — казалось, он слышал, как кожа утоляет жажду,
вытягивает из черной субстанции влагу и пропитывается ею насквозь.
Полюбовавшись блестящим слоем косметики на истертой коже, он решил, что это
знак судьбы. Бережно натянул на себя сапоги, почувствовал их бесформенную
заскорузлость. Войдя в комнату, он сел перед домишкой, озером и тропинками.
Потянулся, придвинул фрагмент облаков, букет белого газа причудливой формы,
который предстояло вписать в огромное небо. Прикинул, откуда могли взяться
далекие блики Науэль-Уапи и тени на двери домика, и убедился, что был прав:
через равные промежутки времени его действительно звал настойчивый, далекий
голос, а сам он прятался за стволом дерева (не лумы), пахнувшего временем.
Сколько раз он бродил по воде в черных резиновых сапогах, сколько раз его
миновала мрачно предсказанная пневмония, к явной досаде вечно насупленных
бровей. Рубка хвороста всегда служила поводом получить свободу, топор покоился
у него на плече, словно разрешал себя пожалеть, и его острие по одну сторону
затылка сладкой щекоткой напоминало о неизбежности рока. Тот самый топор,
столько раз служивший знаком для рыжей девушки, огненной красавицы с
беспощадной улыбкой, тихони, обладающей особым даром ускользать, но, как все
огненные существа, чудовищно любопытной; удивление, которым он пользовался,
чтобы пофорсить своим топором, подавляя спазмы желания. В оркестровом гвалте
птиц монотонный, зовущий голос обычно смолкал, затерявшись в какой-нибудь
глупой детали.
IX
Она была
изумительно красива и старше меня. Одевалась, как все местные, то есть
максимально скрывала тело. Жила она недалеко, но для меня этот участок земли,
иногда превращавшейся в непролазную грязь, был связан с целым ритуалом, с
дорогой, которую так просто не пройдешь. Я всегда отправлялся в путь в страшном
смятении, посреди дороги сворачивал, обманывая себя, подходил к Науэль, бросал
в воду камни и думал, что нет никакой необходимости так страдать, что лучше
вернуться домой, а потом, сам не заметив как, снова оказывался на земляной
тропинке с колотившимся под курткой сердцем. Но я не обращал внимания на сердце
и шел, представляя себе сладострастные сцены, которые путал с самой что ни на
есть целомудренной любовью. И вдруг — раз! — заставал ее одну, сидящей на
каком-нибудь бревне, мою рыжую богиню. Я махал ей рукой или, как идиот,
топором, будто для того, чтобы нарубить хворост, нужно было тащиться куда-то
дальше выгона, окружавшего наш дом. Не знаю, понимала ли она это или
действительно всегда витала в облаках, но махала мне в ответ и ждала, пока я,
как зачарованный, брел в ее сторону. Весной или когда отпускали холода, мы
бродили по горам, и каждый раз перед подъемом я спрашивал себя, хватит ли
когда-нибудь у меня, горе-ловеласа, храбрости обнять ее за талию и поцеловать
наконец без всяких страхов.
(Далее
см. бумажную версию.)
[1] Район Буэнос-Айреса, известен прежде всего 95-гектарным национальным кладбищем Ла-Чакарита, крупнейшим в Аргентине. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Сладкое лакомство из орехов и сахара.
[3] Город в Аргентине, расположен в провинции Буэнос-Айрес.
[4] Фешенебельный курортный отель, расположен вблизи озер Морено и Науэль-Уапи, в двадцати пяти километрах от города Сан-Карлос-де-Барилоче.