Повесть. Перевод с французского Ольги Пискарёвой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2016
ЭТУ
историю рассказал нам господин Сильвен, сидя на
красном камне перед пещерой Зачумленных.
—
В 1720 году, как вы знаете, чума опустошила Марсель. Но, слава Богу, меня там
не было.
—
Слава Богу! — сказал я.
—
Нас, слава Богу, тоже, — произнес Ив.
—
А вот к жителям Марселя, — продолжал господин Сильвен,
— Бог не был столь милостив.
После
смерти великого Людовика XIV регентом королевства стал его брат Филипп
Орлеанский. При дворе плелись чудовищные интриги. Но сама Франция и особенно
Марсель процветали. Летописи того времени сообщают:
Все
сии торговцы столь неимоверно богаты, что знать соседних городов рьяно
добивается союза с ними. Торгуют главным образом в левантийских землях: в
Сирии, Палестине, на острове Кипр. Из Азии чрез Средиземное море привозят
шелка, хлопок, шерсть, кожу и прочие товары…
Словом,
Марсель был богатейшим городом: все его жители (кроме каторжников, сосланных
сюда на галеры, и лентяев) жили в достатке.
Однако
в этом городе счастья был один самый счастливый квартал — поистине райский
уголок.
Старый
порт — древнегреческий Лакидон — это всего лишь
бухта, расположенная в конце неглубокой долины, узкая полоска моря, заключенная
меж двумя небольшими цепями холмов. Сама долина поднималась вверх, от моря к
гряде гор. В восьмистах метрах от Лакидона по правую
сторону на склоне горы был уступ, названный позднее холмом Девилье.
Понизу рос густой кустарник, а вверху на фоне неба можно было различить
поселение, защищенное высокой стеной, над которой виднелись пышные кроны
платанов — umbrosa cacumena [1].
Прямоугольную
площадь квартала с трех сторон окружали дома, первые этажи большей частью были
заняты лавками.
В
центре из поросшей мхом стелы выступала голова каменной рыбы, выпускавшая день
и ночь прозрачную струю воды, которая изящной дугой обрушивалась в раковину из
песчаника.
Через
площадь прямо перед домами проходила улица, а вернее дорога, она поднималась
справа из города со стороны площади Сен-Мишель, а затем спускалась вниз налево
к улице Мадлен.
Здесь
жили зажиточные буржуа, привлеченные чистым воздухом и открывающимся из окон
красивым пейзажем. Позади домов были разведены обширные сады, в глубине которых
у трехметровой каменной стены в конюшнях держали лошадей.
Вполне
естественно, что обитатели этого маленького квартала составляли своего рода
общину и, хотя их со всех сторон обступал город, они, почти как деревенские
жители, вели обособленную жизнь.
Не
обладая никакой автономией, они подчинялись марсельским эдилам [2]. Но на деле там властвовал мэтр Панкрас, личность довольно загадочная — никто не знал,
откуда он взялся. Все же его почитали как хорошего лекаря, исцелявшего недуги
именитых граждан и даже самого епископа. Хотя у него уже появились морщины и
седина, в шестьдесят лет он все еще был красив и, несмотря на невысокий рост,
вид имел величавый. Когда он своей белой холеной рукой изящно поглаживал
ухоженную бородку клинышком, на безымянном пальце голубоватыми искрами
поблескивал бриллиант — неоспоримый признак крупного состояния, которым ныне
или прежде обладал его владелец. Очевидно, он был богат, во всяком случае, об
этом многое говорило. Ему принадлежал центральный и самый большой из стоявших
на площади домов, правда, там жил только он и двое слуг: почтенная Альетта, по слухам искусная кухарка, и Гийу,
старик с пегими усами и беззубым ртом, что немудрено, ведь ему стукнуло почти
полвека.
Другими
уважаемыми людьми в квартале были нотариус мэтр Пассакаль,
вислоносый, с черными баками (точнее, серовато-черными
от свинцового гребня), и Гарен-младший — забавно, что
его так звали в пятьдесят лет, а все из-за долгожительства отца. Долговязый, с
крючковатым носом, жиденькими усами и впалыми щеками, вдоль которых залегли две
глубокие морщины, он отличался живым взглядом и мог похвастаться ровными
зубами. К избранным принадлежал и мэтр Комбарну,
суконщик, который слыл очень богатым, ибо состоял поставщиком королевской
армии.
Этот
статный здоровяк, чью медную бороду еще не тронула седина, был, однако,
угрюмого нрава, молчалив, а уж если что-то говорил, то громко и хрипло, и не
иначе как наперекор другим. Его недолюбливали, ничто в нем не располагало к
дружбе. Но, будучи человеком добродетельным и строгих правил, он каждое утро
ходил к ранней мессе в сопровождении жены, трех сыновей и пяти дочерей.
На
углу площади у самого парапета в доме, который стоял на краю обрыва, жил
капитан. Звали его Мариус Веран,
не один десяток раз он пересекал океан, поставляя в
Америку чернокожих рабов. Поскольку судовладельцы отдавали ему часть прибыли, а
подсчеты вел он сам, то и заработал на этих рейдах больше денег, чем мог бы
любым честным трудом. Он был щедр с девицами легкого поведения, которых,
случалось, под покровом ночи приводил к себе; а иной раз любил бросить на
площади пригоршню монет и с удовольствием наблюдать, как дерутся из-за них
детишки… Африканские болезни оставили его без волос, но голый череп украшал
длинный зигзагообразный шрам, придававший капитану воинственный вид.
Помимо этих почтенных господ, в
квартале жили мелкие торговцы, такие как мясник Ромуальд,
— толстый и краснолицый, как все его собратья, умело владевший разделочным
ножом, но во всем остальном полный тупица; коротышка Арсен, хозяин
галантерейной лавки, и булочник Фелисьен, чьи бриоши,
обсыпанные жареным миндалем, славились до самого Старого порта.
Хотя последний был уже не молод — как-никак тридцать пять лет, — он еще
привлекал женщин своей белоснежной (из-за муки, вероятно) кожей и рыжими космами на груди. Были еще рыбник Пампет,
хромой плотник Рибар, оружейник на галерных верфях Каликст и еще несколько человек, о которых речь пойдет
позже.
В
общем, включая женщин, стариков и детей, в квартале насчитывалось около сотни
человек, живших в мире и согласии, — пьяные выходки капитана да домашние
скандалы, которые, впрочем, случались гораздо реже, чем сегодня, вряд ли стоят
упоминания.
С
наступлением лета под кронами платанов устраивались партии в кегли, которые
часто переходили в бурное столкновение.
А
тем временем у парапета, откуда открывался вид на город и сияющую гладь Ласидона, сидели почтенные жители квартала. Они беседовали
о политике или о торговле и судоходстве. Время от времени вылетевшие из
кегельного турнира приходили их послушать и садились на землю полукругом,
подобно зрителям античного театра, тогда как женщины под стук сбиваемых кеглей
наполняли у источника свои кувшины.
Мэтр
Панкрас всегда готов был ответить на любой вопрос и
имел свои, оригинальные и разумные, взгляды на любой предмет; очевидно, человек
этот хорошо знал свет и, возможно, даже свет столичный.
*
* *
Однажды
вечером, в начале июня 1720-го, когда у платанов уже во всю
ширь распустились листья, а вырастают они тем больше, чем жарче печет солнце, —
явное свидетельство того, что Бог благоволит к игрокам в кегли, капитан увидел,
как лекарь на своей небольшой повозке, которой правил Гийу,
возвращался из города. Он пошел ему навстречу и предложил распить с ним у
парапета бутылочку муската, которую собрался было
осушить в одиночестве.
—
Охотно, — ответил мэтр Панкрас. — Весьма охотно, меня
тревожат неприятные мысли, и было бы неплохо от них избавиться.
—
Право же, — произнес капитан, — политика не стоит таких переживаний, вот меня
нисколько не беспокоит все то, что говорят о регенте и о возможной войне. Ведь
если когда-нибудь англичане…
—
Дело вовсе не в политике и не в англичанах, — сказал мэтр Панкрас.
—
У вас личные неприятности? — спросил капитан, наполнив бокалы.
—
И личные, и общие, — произнес мэтр Панкрас.
Он
поднял свой бокал, посмотрел его на просвет и выпил залпом.
Между
тем их знакомые, завидев бутылку вина, стали подходить со своими стаканами.
Каждый здоровался с доктором, а капитан, рассмеявшись, отправился за новой
бутылкой.
—
Друзья мои, — сказал он после возвращения, орудуя штопором, — вы должны трижды
выпить за здоровье нашего друга мэтра Панкраса, ибо у
него неприятности.
—
Да? И какие? — спросил нотариус.
—
Скорее, опасения, — сказал доктор, — и, возможно, неоправданные. По крайней
мере, я на это надеюсь.
И
пока капитан разливал вино, он осушил еще один бокал. Затем, видя, что все ждут
продолжения, пояснил:
—
Друзья мои, я провел весь день в портовом лазарете вместе с господином Круазетом, главным хирургом Галерного госпиталя, и
господином Бозоном, другим опытным хирургом, который совершил несколько поездок
в Левант и прекрасно разбирается в тамошних, очень опасных болезнях. Городские
советники позвали нас, чтобы осмотреть трупы трех грузчиков, — есть подозрение,
что они умерли от чумы.
При
этих словах все переглянулись, и тень беспокойства омрачила их лица.
—
И что же? — спросил мэтр Пассакаль.
—
Ну, мои коллеги весьма категоричны! Это не чума, так они и написали в отчете
городскому совету.
—
А что думаете вы? — осведомился капитан.
—
Заключение я не подписал, — ответил мэтр Панкрас
после минутного колебания. — Правда, не утверждаю, что эти несчастные умерли от
чумы. Но я различил какие-то опухоли, которые заставили меня усомниться…
Он
заметил, что друзья испуганно отпрянули от него.
—
Не тревожьтесь, — сказал он. — Перед осмотром мертвецов мы переоделись в
одежду, пропитанную таким крепким уксусом, что у меня до сих пор жжет кожу. А
перед уходом обеззаразили себя по всем правилам медицины. В общем, зря я,
наверное, беспокоюсь, после двух бокалов вина мне кажется, что коллеги были
правы.
—
Корабли завозят столько всякой заразы! — воскликнул капитан. — Я повидал сотню
разновидностей лихорадок, и всегда одно и то же: горячка, красные или черные
пятна на коже, гнойники, рвота, попробуй разбери, что
это… Если помирает много народу, говорят, началась чума, и тогда остальные мрут от страха.
—
Особенно в Марселе! — заметил учитель музыки, который только что подошел.
Его
звали Норбер Лакассань, ему
было лет тридцать, и он считал себя северянином, поскольку родился в Валансе.
Помимо
уроков музыки он обучал искусству гармонии, фуги и контрапункта; марсельцы были не такие уж меломаны, и потому Норбер питался в основном духовной пищей. Но это не мешало
ему радоваться жизни и игриво посматривать на прекрасный пол.
—
А чем тебе Марсель не угодил? — спросил Гарен-младший.
—
Да нет, просто за те пять лет, что я здесь живу, на неделе не меньше трех раз
услышишь слухи о чуме в лазарете.
—
Так оно и есть, — сказал мэтр Пассакаль. — Но надо
признать, что эти страхи основаны не на пустом месте.
—
Историки, — сказал мэтр Панкрас, — оставили описания
девятнадцати эпидемий чумы в этом городе. Три или четыре длились недолго, но
все остальные свирепствовали по году и больше и уносили чуть ли не все
население…
—
Каждая семья прошла через это… — произнес нотариус. — У меня хранится немало
завещаний, которые остались невостребованными, поскольку все наследники погибли
одновременно с завещателем…
—
Ну а у меня, — сказал Гарен-младший, — в 1649 году
вся семья могла исчезнуть, если бы один из моих предков, оружейник королевского
полка, по счастливой случайности не очутился во время этой эпидемии в Эльзасе.
Одиннадцать Гаренов умерли, и род не пресекся только
благодаря потомкам этого вояки, выжившего на чужбине…
—
Я понимаю, — сказал учитель музыки, — что эти воспоминания ужасны. Но все же мы
живем не в варварские времена, и суда не впускают в порт просто так… Теперь
существуют осмотры, санитарные свидетельства, карантин…
—
Разумеется, — подтвердил мэтр Панкрас, — мы защищены
лучше, чем прежде, наша наука добилась огромных успехов… И нет никаких
сомнений, что в случае эпидемии…
—
В случае эпидемии, — раздался хриплый и мощный голос подошедшего суконщика, —
нет никаких сомнений, что свершится воля Божья, и все ваши старания ничего не
изменят… Важно одно: быть готовым принять смерть, как я сейчас, ведь я только
что от исповеди…
И,
расплывшись в довольной улыбке, он через минуту добавил:
—
А что, действительно есть основания бояться… э… этой самой напасти?
—
Только подозрение, — ответил мэтр Панкрас.
—
Господь убережет своих праведников! — торжественно произнес мэтр Комбарну.
После
чего он повернулся и пошел домой.
—
Надо же, — сказал Лакассань, — каким счастливым
делает его вера! Но будет ли он так же улыбаться, когда пробьет его последний
час?
—
Ну, — сказал мэтр Панкрас, — я уже приободрился и
советую вам пока выбросить все это из головы, ибо наше беспокойство здесь
ничего не изменит… Играйте спокойно в кегли, а я пойду, на всякий случай,
пороюсь в своих книгах…
*
* *
Следующие
несколько дней прошли относительно спокойно, хотя и не без смутной тревоги. Марсельцы довольно легко забывают любые неприятности.
Впрочем, кое-какие слухи доносились до квартала: поговаривали, что хирург из
Галерного госпиталя, один из тех, кто отрицал тогда всякую опасность
заболевания, умер от чумы вместе со всей своей семьей. Но поскольку это были
лишь слухи, и передавали их люди, которые сами ничего не видели, то в них не
особо верили, тем более что каждый вечер, когда возвращался мэтр Панкрас, он на все вопросы отвечал:
—
Достоверно пока ничего не известно. Будьте спокойны: если слухи о болезни
подтвердятся, я первый вам об этом скажу.
Тем
не менее он выглядел обеспокоенным, и в кегли больше
никто не играл.
*
* *
10
июля мэтр Панкрас прискакал верхом из города раньше
обычного. На парапете капитан в одиночестве курил носогрейку.
—
Капитан, — сказал мэтр Панкрас, — как можно быстрее
созовите всех мужчин. Я должен сообщить важную новость. И постарайтесь, чтобы
женщины и дети вас не услышали.
После
чего он поспешно направился к дому.
Через
час мужчины собрались в большой гостиной лекаря; все были мрачны и молчаливы,
так как догадывались, о какой новости идет речь, особенно после слов служанки:
—
Мэтр Панкрас сейчас моется уксусной водой, а мне
приказал сжечь всю его одежду.
—
Всю одежду? — спросил нотариус.
—
Всю, что была на нем, — ответила старая Альетта. —
Льняную рубашку, отличные чулки из шотландской шерсти, кружевное жабо,
прекрасный синий камзол и башмаки с шелковыми бантами… Подумать только, милые
вы мои, от всего этого остался лишь пепел в кухонной печке.
Такая
серьезная жертва говорила о том, сколь велика была опасность. Повисла гнетущая
тишина…
Наконец
дверь бесшумно открылась, и на пороге показался мэтр Панкрас.
Задрапированный на манер римского сенатора в длинную купальную простыню, он
подошел и прислонился к камину. Все, кто сидел, вскочили на ноги.
—
Друзья мои, — сказал он, — прежде всего, прошу вас не терять головы, вы мужчины и, уверен, способны хладнокровно принять то, что я
вам скажу. Долг и здравый смысл велят мне предупредить вас. К несчастью, теперь
стало ясно, что болезнь, о которой все говорят, это и правда
чума.
—
Значит, так пожелал Господь Бог, — невозмутимо произнес суконщик.
Остальные
же окаменели.
—
Вы сами видели больных чумой? — приглушенным голосом спросил нотариус.
—
Пришлось признать, — сказал мэтр Панкрас, — что те
двое грузчиков из лазарета действительно умерли от чумы, потому что третий,
который работал вместе с ними, только что умер от нее же… Вскрытие делали
двое крупных медицинских светил, которых специально вызвали из Монпелье, и их заключение не оставляет никаких сомнений в
природе заболевания. Что же касается слухов о смерти хирурга и всей его семьи,
можно не сомневаться, несчастные умерли, заразившись от грузчиков, которых
лечил хирург, мне это подтвердили сами городские советники, хотя они до сих пор
держат в тайне это серьезное происшествие.
Тут
в разговор вмешался Норбер, недавно вернувшийся из
города:
—
Думаю, что могу успокоить вас, мэтр, я как раз говорил с другом, который
работает помощником врача в госпитале. Он подтвердил, что эта болезнь в самом деле объявилась в лазарете, но там такие
случаи не редкость. У них есть все средства для борьбы с чумой, и нет никакого
сомнения, что за пределы лазарета она не выйдет.
—
Нет никакого сомнения, что на этот раз она за них уже вышла, — сказал мэтр Панкрас.
Гарен-младший
вытаращил глаза и открыл рот, но заговорить не смог.
—
Зараза! — воскликнул капитан.
—
Точнее не скажешь, — подхватил учитель музыки.
—
И где она уже появилась? — спросил мэтр Пассакаль,
сохранявший присутствие духа.
—
В двух-трех местах, — ответил врач. — Еще неделю назад на площади Ланш умер матрос по имени Эйсален.
А на днях портной Креп умер со всей своей семьей на площади Пале. И, наконец,
сегодня утром прямо у меня на глазах некая Маргерит Доптан умерла на
тротуаре Бель-Табль. Настоящей эпидемии еще нет, но я
точно знаю, что в опасности весь город.
Среди
полной тишины мэтр Панкрас сел в кресло и выпил
маленькими глоточками чашку бульона, которую принесла ему старая
Альетта.
—
Город в опасности, — прервал молчание суконщик, — из-за своих грехов и
преступлений, которым нет числа и которые копятся
слишком давно. До сих пор Господь терпел, но гнев Его разразился и не скоро
утихнет.
—
Возможно, наш дорогой мэтр Панкрас, — сказал учитель
музыки, — видит все в черном свете.
—
Я вижу все в черном свете, потому что вчера видел черную-пречерную смерть.
—
Если это черная чума, — сказал капитан, — она не минует никого в городе.
Достаточно только посмотреть на чумного, чтобы через взгляд передалась зараза.
—
Не совсем так, — уточнил мэтр Панкрас, — но
действительно тонкие эманации, возбуждающие болезнь, стремительно
распространяются при малейшем дуновении ветра.
—
Что же нам теперь делать? — спросил мэтр Пассакаль.
—
Опасность еще не так велика. К счастью, у нас здесь самая высокая точка города
и превосходный воздух, очищаемый мистралем. И все-таки мы должны принять
некоторые меры предосторожности. Например, детям стоит гулять только в садах за
домами, куда не зайдет никто чужой и не заразит их. А мы сами и наши жены не
должны без необходимости спускаться в город и уж тем более заходить в портовые
кварталы. Продукты же советую закупать не в центре, а на холмах, чем дальше,
тем лучше, поскольку зараза передается и через пищу. И, наконец, те, кто
вынужден по делам покидать квартал, отныне по возвращении будут тщательно
намыливать себя с ног до головы и обливаться уксусной
водой. Эти меры не слишком обременительны и помогут нам всем уберечься, по
крайней мере, в ближайшее время. Ну а если положение будет усугубляться, тогда
и подумаем, что делать дальше.
(Далее
см. бумажную версию.)