Перевод с английского Александра Авербуха
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2016
Перевод Александр Авербух
Делла
ДЕЛЛА
снова представила себе широкий черный ручей и голых мальчиков с очень белой
кожей, играющих на его крутых берегах. Один из них потянулся палкой к воде, но
не достал. Было видно, как он согнулся над берегом. На
другом над водой склонялось небольшое деревце с
мелкими листиками, сероватыми на фоне черной воды. Делла не знала, ни что это
за ручей, ни что за мальчик, не знала, упадет он в воду или нет, и видела ли
она все это когда-нибудь и увидит в будущем. Все это походило на сон или что-то
телевизионное. Возможно, думала она, картина как-то связана с речкой Блэкуотер, но, скорее всего, даже не с той, что протекает в
Ирландии, потому что там ребята голышом не купаются.
Ничего
важного в этой картине с рекой не было — это она понимала, — ветви с листьями
или палка в руках мальчика могли быть и другой формы. Он тянулся к воде просто
интереса ради. Хотел посмотреть, достанет или нет.
Она
подумала, что, возможно, такая черная вода и березы бывают в России. Или, может
быть, мальчишеские тела только напоминают стволы берез, которые всегда выглядят
такими свежими и полными надежд. Но они казались печальными, как фотографии
ребят, сделанные до Первой мировой.
Сосед
Деллы, по-видимому, сам того не замечая, терял
зрение. Дело, конечно, не ее, но, может быть, следовало ему на это указать. Они
прожили рядом более пятидесяти лет, но не очень ладили. Одно время Делла
дружила с его женой, которая давно умерла, сам же он общительностью не
отличался.
Кроме
того, Делла не могла забыть его обидные замечания, которые он отпускал о ее еще
маленьких детях. Пятеро детей Деллы и его двое теперь
жили отдельно.
Ее,
по крайней мере, время от времени приезжали проведать мать — его же не переступали
порог отцовского дома. Делла понимала, что детям сейчас не до нее, и, подолгу
предоставленная сама себе, многое забывала и предавалась мыслям о березах и
голых мальчиках, которых никогда не знала.
Иногда
на кухню из-за общей стены с соседом доносился стук или такой звук, будто
царапают металлом по кирпичу, и она думала: “Что он там затеял?”. Или бывало
так тихо, что она записывала: “16 апреля. Никаких звуков” — пыталась вести
учет, что и когда происходит, чтобы вовремя заметить его смерть. И это несмотря
на то, что, если уж говорить по правде, иногда забывала, какой на дворе год.
Сложенные
листки со своими записями Делла держала за часами на камине. То, судя по
скрежету, сосед шпаклевал стену, то вдруг что-то стукнет, то лязгнет. Можно
было подумать — да она иногда так и думала, — что он занимается у себя чем-то
странным, но кто бы мог подумать, до какой степени. Что он вообще не видит, что
делает.
Чтобы
прийти к этому выводу, ей потребовалось несколько месяцев. Однажды, может быть,
в феврале, они встретились у газетного киоска, и он не поздоровался. И тогда
она вспомнила об их предыдущей встрече, тогда он тоже прошел мимо, не кивнув и
никак не обнаружив, что узнал ее. То ли обиделся, то ли еще что-то, думала она,
но в любом случае, дело неладно. Он всегда был ей так неприятен, что, лишь когда в воздухе запахло весной, она нашла в себе силы
сказать при встрече “Здравствуй, Том”, да так громко, что он мог бы усмотреть в
этом сарказм.
Он
вздрогнул и стал озираться по сторонам.
—
Делла? — неуверенно произнес он, и тут бы она решила, что сосед уж совсем
потерял зрение, если бы не ежедневная газета, зажатая у него под мышкой. Кроме
того, тон, которым этот мужчина, живший за кирпичной стеной ее кухни, произнес
ее имя, показался ей чересчур фамильярным.
Как-то
в апреле она увидела целую пачку старых газет, приготовленную им для мусорщика,
и потом среди ночи проснулась от мысли: он их не только не читал, но даже и не
раскрывал. Сосед был слеп. Знал он об этом или нет — вопрос другой.
Как
жить дальше с таким знанием?! Уж лучше бы у него разум угас, тогда бы, по
крайней мере, он не понимал ужаса своего положения. Но звуки за стеной никак
нельзя было принять за возню старика-безумца. Он явно что-то искал и никак не
мог найти. Делла пыталась представить себе его существование там, среди
постепенно скапливающегося хлама, а ведь даже телефона его не знала, позвонить
не могла. А если бы и могла? Скажем, нашла бы кого-нибудь из его детей в
телефонной книге — и что бы сказала? Детям-то уж сейчас перевалило за пятьдесят,
и у Кольма, и у Морин —
свои семьи. Они уж, должно быть, старше, чем ее врач, то есть пожилые люди.
Положим, она позвонит и попросит не забывать отца — как неловко! Нет, так не
годится.
В
справочнике Делла все же поискала телефон соседского сына — Кольма
Дилани, — нашла. Вспомнила его в пятилетнем возрасте.
Такой был очаровательный мальчик, но самоуверенный до наглости. Впрочем, она и
тогда уже подозревала, что эта наглость у него сохранится, а очарования
поубавится, и станет он похож на своего отца, всегда скорого на язвительные
замечания. Но звонить она все же не стала.
Он
всегда вел себя вызывающе, этот мистер Поморгайкин,
мистер Натыкалкин, этот слепой, живший по соседству.
Однажды — дело было летом 1950 года, после переезда в этот дом еще и месяца не
прошло, и Делла катила коляску со своим красавцем-первенцем, чтобы всякий
встречный мог увидеть и восхититься, — сосед заглянул в коляску и говорит:
—
Да, для бычка абердинской породы — маловат.
В
этих словах она усмотрела подтекст. Бедная Делла, простодушная молодая жена,
родившая младенца весом более четырех килограммов! Сколько страхов было связано
с этим в те времена, да и сами роды — страшно вспомнить, казалось, весь мир
вывернулся наизнанку. Мал для абердинской
породы. Эта фраза еще долго крутилась у нее в голове. В ней угадывалась и
насмешка над разрывами ее половых органов, и над коротким членом ее мужа,
который тогда работал в Шотландии, и над ее дурацкой
гордостью рожденным ребенком. Но хуже всего было то, что Делла тогда засмеялась
вместе с соседом. Что-то ее заставило.
Она
бы и забыла об этом случае, если бы шутки в таком духе время от времени не
повторялись.
—
Ну, ты и вырядилась! — мог сказать ей сосед в присутствии своей жены. Как будто
у Деллы только и забот, как бы ему понравиться. Или
жена совсем за собой не следит. Что бы он ни имел в виду, смысл получился
обидный для обеих.
—
О, тебе об этом надо узнать все до подробностей, — бывало
говорил он по поводу чего-нибудь безобидного, например, купленных ею свиных
отбивных.
—
О чем? Что? — Иногда Делле хотелось напомнить ему, что он совершенно ее не
знает. Что жить по соседству с ним мог бы кто угодно. Кто угодно мог бы играть
с ребенком в садике под окнами, выходящими на улицу, в то время, как он, проходя мимо, интересовался через забор:
—
Ну, как отродье?
Теперь,
в июне, Делла просыпалась в четыре утра и снова укладывалась вздремнуть в три
часа дня. Жить настолько не в ногу с окружающим было крайне неудобно — во время
ее дневного сна по телевизору сообщали о выигрышах в лото, а включенный в
ранний час он, как выяснилось, показывал самые отвратительные фильмы. Делла
сразу выключила, но в сознании запечатлелась сцена — ребята, играющие на берегу
реки. Она пыталась остановить ее, сосредоточиться на месте действия, но видела
их белые ноги, то, как они свободно и грациозно стоят, глядя на мальчика с
палкой, наклонившегося над водной гладью.
Делла
в любой момент ожидала прихода смерти, которая почему-то не приходила и,
по-видимому, не зависела от того, видит она мысленным взором черную воду или
нет. Она сознательно ничего не предпринимала в связи с соседом, руководствуясь
злорадным ребяческим соображением, что вот она умрет, и уж тогда ему никто не
поможет. Чем же виновата пожилая женщина, если не помогла соседу, а поникла,
сидя в кресле, и потом перепуганный телевизор день за днем умолял, чтобы его
хоть кто-нибудь выключил? Но Делла не умирала. У нее даже голова не кружилась,
когда она вставала с кресла. Только характер шума в ушах менялся. Да еще,
естественно, — зыбучие ночи старости, тогда как за стеной у соседа сгущалась
тьма, и продолжались непонятные царапанье и стуки. Сосед, этот самый для нее
неприятный в мире человек, теперь донимал собственный дом — пытался вывести и
его из себя.
—
Куда это направилась, — спросил он ее как-то, — в парадных туфельках?
Может
быть, думала она несколько десятилетий спустя, он хотел секса. И эта мысль
огорчала и мучила ее. Может, ему, этому ужасному человеку, который и собаку не
мог пропустить без саркастического замечания, может, ему казалось, что ей не
хватает? Но она никак не реагировала. Только тем и отвечала, что ходила беременная
или с коляской, тем, что происходило в темноте между нею и ее мужем. Так что
такого отношения со стороны соседа она и заслуживала (своим хныканьем, которое
он, возможно, слышал из-за стены кухни), и это давало ему право говорить что
угодно, о ее туфлях, свиных отбивных или овощах, купленных у зеленщика. От
одного этого можно было с ума сойти. Ей стало казаться, что сосед о ней думает,
следит за нею, и она решила не ходить мимо его окон.
Делла
бы и здороваться с ним перестала, но они ведь соседи, и, кроме того, она жалела
его жену, Норин, ужасные качества которой особенно
проявились, когда Делла уезжала в Кум. Норин, над которой денно и нощно
ехидничал муж, давший ей только двоих, кормила оставшихся на время без матери
детей Деллы, которая их рожала, а Норин
встречала у порога жизни и души в них не чаяла.
Впрочем,
свою жену сосед любил безумно — шевельнуться без нее не мог. Год просидел дома,
и жена ему ни слова не сказала — ни о работе, ни о том, что вообще происходит,
ни о том, почему он сидит в темноте у них в гостиной. После этого его замечания
то ли утратили едкость, то ли не достигали цели. Как бы то ни было, все немного
постарели, чтобы относиться к ним слишком серьезно. Делла после пяти
беременностей растолстела и, глядя на себя в зеркало, видела в нем свою мать. И
все же, несмотря на пятерых детей, чувствовала в себе как никогда много сил. Но
вот маленькая дочь Деллы, Магрет,
пришла домой в слезах — мистер Дилани сказал, что у
нее бюст великоват. Совершенно неуместное замечание, а для постороннего мужчины
и подавно. Вся улица покатывалась со смеху: “Ну и отмочил, ха-ха-ха!”
—
Так нельзя, — думала Делла и тогда, и сейчас, хоть муж и обозвал ее дурой и истеричкой.
—
Думай, что хочешь, можешь хоть со стыда сгореть. Да, у дочери нет грудей. Но
Тому Дилани не говори ни слова! Либо смейся над его
шутками, либо по улице не ходи.
Делла
с мужем не спорила, промолчала, но от Норин стала
отдаляться. Это была большая потеря — с женой соседа, с Норин,
с этой ужасной женщиной, осталась часть души Деллы.
Перед смертью у Норин подруг вообще не осталось,
возможно, этот ее Том, который вечно все портил, того и добивался. На похоронах
Норин Делла задумалась: могли ли их отношения
сложиться иначе? И поняла, что нет.
Однажды
Делла услышала из-за стены кухни стук разбившейся тарелки и подумала, что сосед
должен быть весь в синяках. За первым падением с правильными интервалами
последовало еще три. Это наводило на мысль, что тарелки бьются не случайно. Она
не могла понять, как он будет убирать осколки. Придет утром босиком на кухню.
Представляя себя на месте соседа, Делла быстро подняла ноги с пола. Разбилась
очередная тарелка. Потом еще.
Это
было невыносимо. Она поднялась на второй этаж, протерла зеркало в ванной,
посмотрелась в него и увидела незнакомую пожилую женщину, не имевшую ничего
общего с той молодой Деллой, гулявшей с коляской, или
с другой, среднего возраста, которая смотрела в откровенно-непристойное от горя
лицо соседа, шедшего за гробом жены.
—
Это было неприлично, — подумала она, — я пошла на похороны, не простив его в
душе. Ни к чему хорошему это не приведет.
В
этом ли заключалась ее ошибка? Делла рассматривала себя в зеркало, но видела
Просто Пожилую Женщину, доброта которой не имеет никакого значения.
Она
взяла мыльницу и постучала ею по трубе, идущей к резервуару над унитазом, —
получился тихий, совершенно неудовлетворительный стук пластика о пластик. Она
осмотрелась, выбрала толстостенную склянку с маслом “Олбас”,
дотянулась до самогó керамического резервуара
и стукнула три раза.
В
тот же вечер она услышала унизительные три стука: первый, второй, третий. Сосед
стучал по стене прямо за часами, стоявшими на камине. Делла взяла кочергу и,
чувствуя опасный прилив крови к старческому сердцу, ответила, ударив дважды.
Тишина, которая за этим последовала, напоминала
нерешительное сближение двух голов для поцелуя, когда каждая может
уклониться. Ответный стук застал ее уже возле раковины за приготовлением к
чаепитию. Хорошего понемножку. Завтра она, как ни в чем не бывало, купит
бисквитов и позвонит в дверь соседа.
Она
проснулась на рассвете, перебралась в старое кресло внизу и вдруг спохватилась,
что у мальчиков, играющих у реки, не видно причинных мест. На картинке,
стоявшей перед ее мысленным взором, эти места расплывались, так же, возможно,
бывает и с ангелами, которых видят люди. Не то чтобы этих мест не было, просто
она не могла их вообразить. У наклонившегося над водой мальчика с палкой,
например, причинное место свисало строго вниз, как по отвесу. Она могла думать
о нем, но, хоть и не видела, знала, что оно имеется.
С
другой стороны, ветви с листьями она видела яснее прежнего, как и оставляемые
ими на воде следы, похожие на расстегнутую ширинку. Другие сравнения,
приходившие ей в голову, — дохлая собака, например,
или живая водяная крыса, или перископ подводной лодки, которая вряд ли могла
оказаться в реке, — не годились. Ветви же и листья оставались такими, как
прежде. За что всегда должны быть благодарны.
Потому
что в этой сцене присутствовало нечто такое, чего она прежде не замечала, —
другое качество. Если сосредоточиться на черноте воды и
белизне мальчиков (их там четверо или пятеро?), если позволить им быть —
разрешить мальчику с палкой тянуться к воде, а остальным, наблюдающим за ним,
переминаться с ноги на ногу, если позволить воде течь, и при этом не слишком напрягаться,
то картина оживала, и слышалась очень красивая музыка, трудно сказать, какая
именно.
—
Здравствуй, Том! — сказала она у двери.
—
Делла? — сказал он. И она вспомнила, как он произнес ее имя у газетного киоска.
Если мысленно воспроизвести этот вопрос с закрытыми глазами, то станет ясно,
что сказать так мог только глубоко любящий человек.
—
У меня есть бисквиты, — сказала она, вынуждая его пропустить себя в дверь. Что
он и сделал, и она увидела царивший у него бедлам.
—
Ах, Том! — сказала она. — Может, стоит подумать об “Обедах на колесах”?
—
Я уж думал, — сказал он. — Да только они стащили у меня радио.
—
Не может быть.
—
Они же хитрые. Оставили мне вместо прежнего вот это.
Только оно все дырявое.
Он
безошибочно добрался до стоявшего на столе самого обычного радиоприемника с
отверстиями динамиков. Делла — это следует признать — не могла похвастать
остротой зрения, но она, по крайней мере, понимала, чтó
видит, а чтó — нет. Том Дилани
не мог признать, что ослеп, потому что потерял зрение. Не в его характере было
признавать факты. Делле стало так досадно, что она обо всем забыла и заговорила
так, будто все эти годы они были близки.
—
Слишком я стара, чтобы убирать за тобой.
Впрочем,
она нашла некоторое утешение в том, что вымела за дверь черного хода вонючий сор. Оказалось, что это гораздо легче, чем убираться
у себя. Лорд Лукан[1] сидел у стола у нее за спиной,
похлопывал подушечками пальцев по отверстиям радиоприемника или тянулся к
тарелке с бисквитами. К раковине Делла даже не прикоснулась — пусть ею занимается
Магрет или хотя бы позвонит в социальную службу.
Бедная Магрет, живет в Гласневине
без мужа, а у нее ведь трое детей-подростков. А груди, над которыми Том Дилани потешался в 1964 году, сейчас, как вериги, особенно
когда она бежит к автобусной остановке. И тридцать лет из отведенных человеку
восьмидесяти с лишним, в течение которых это и прочие подобные соображения
имели значение, теперь показались ей такой нелепицей, что Делла рассмеялась в
голос.
—
Что смешного? — спросил Том Дилани.
—
Да так, — ответила она.
—
Не позволяй мне тебя останавливать, — сказал он.
—
Ладно, не позволю, — сказала она.
И
он отвернулся, довольный, как будто видел ее у себя на кухне вполне отчетливо —
далеко не девицу, но женщину, которой он, в конце концов, сумеет показаться
вполне привлекательным.
(Остальные
рассказы см. в бумажной версии.)
[1] Лорд Лукан (р. 1934) — Ричард Джон Бингэм, седьмой граф Лукан, подозревался в убийстве и бесследно исчез в 1974 г. Одно время его прочили на роль Джеймса Бонда.