Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2016
Совместно
с радио “Свобода”
Vladimir
Nabokov Letters to Vera / Edited and
translated by Olga Voronina and Brian Boyd. — Alfred
Knopf, 2015.
Для
российского читателя самой волнующей из новинок 2015 года стал, я думаю,
сборник писем Набокова к жене — “Письма Вере”, изданный по-английски в переводе
и под редакцией Ольги Ворониной и Брайана Бойда.
В
сборнике — две части. Первая — письма с 1923 года (года знакомства в Берлине
Владимира Набокова и его будущей жены Веры Слоним) по 1940 год (год отъезда
супругов Набоковых с шестилетним сыном из Европы в Америку). Эта часть занимает
почти 600 страниц. Остальные письма уложились страниц в 80, потому что ни в
Америке, ни в Швейцарии, куда потом переселились Набоковы, супруги почти не
расставались.
Первые
письма Набокова к Вере поражают тем, что по тону и душевному настрою плохо
сочетаются с образом автора “Дара” и “Приглашения на казнь”. Они неожиданно
романтичны (и ожидаемо поэтичны), но, главное, они
брызжут такой радостью жизни, какой не ждешь от ироничного Набокова:
Как мне объяснить тебе, мое счастье, мое
золотое, изумительное счастье, насколько я весь твой — со всеми моими
воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними вихрями? Объяснить — что слóва не могу написать без того, чтобы не слышать,
как произносишь ты его. И мелочи
прожитой не могу вспомнить без сожаленья, — такого острого, что вот мы не
вместе прожили ее, — будь она самое личное, непередаваемое, а то просто закат
какой-нибудь на повороте дороги — понимаешь ли, мое счастье?
Британский
писатель Мартин Эмис пишет в рецензии на сборник:
Одной из самых поразительных черт
Набокова была его чуть ли не патологическая жизнерадостность, которую он сам
считал “неприличной”. Обычно молодые писатели лелеют свою ранимость,
меланхолию, чужесть миру. Набоков же признавался, что
его мучило только одно — невозможность
ухватить, проглотить всю красоту мира.
Мое
солнце, моя душа, моя песня, моя птица, мое розовое небо, моя солнечная радуга,
моя музыка, мой невыразимый восторг, моя
нежность, мой свет… — так называл молодой Набоков Веру в письмах, плюс, — пишет Мартин Эмис,
— целый зверинец ласковых прозвищ,
которые все свидетельствуют об обожании и даже, кажется, о полной зависимости.
Ты вошла в мою жизнь, — пишет Набоков в одном из ранних писем, — как в королевство, где все реки ждали твоего
отражения, все дороги ждали твоих шагов.
Характеризуя
особенности отношений двух молодых изгнанников в Берлине 1923-1926 годов,
рецензент Джудит Турман пишет в “Нью-Йоркере” в статье “Молчаливый партнер. Что скрывают письма
Набокова”:
Горячим желанием молодого Набокова было
дать Вере, по его словам, солнечное, простое счастье, что было довольно
редким сокровищем у россиян их поколения. Они оба провели юность и молодость в
бегах, спасаясь от убийственных исторических сдвигов ХХ века. Многие их
сверстники потеряли себя в этом хаосе. Но Набоков и Вера стали друг для друга
путеводными звездами.
Они
поженились в Берлине в 1925 году. Набоков называл свой брак “безоблачным”.
Правда, вот что подмечает Мартин Эмис:
Иметь мужем человека, который переполнен
жадной радостью жизни, не так легко. Сама Вера не обладала этим даром богов. Их
первая разлука — весна 1926 года: Вера провела полтора месяца в санатории в
Шварцвальде. Диагноз: депрессия, хроническое беспокойство, потеря веса.
Владимир
писал ей каждый день, описывая все, что он делал, что читал, что ел, как
одевался, куда ходил, и небрежно (как и положено аристократу) о том, что денег
у них нет. Он описывал процесс создания нового стихотворения. Он хотел, — пишет Эмис, — инъекциями жизнерадостности и любви
вернуть ей здоровье.
Владимир
Набоков презирал политику, поэтому поздно осознал, чем нацизм грозит его семье (особенно Вере, которая была еврейкой,
и их полукровке сыну). Лишь в 1937 году, оставив Веру
с сыном в Берлине, Набоков едет в турне по Европе в надежде заработать на
отъезд. Не забудем, что он уже был автором романов “Машенька”, “Король, дама,
валет”, “Защита Лужина”, “Камера обскура”. Русская публика носила его на руках.
Бунин готовился передать ему свои лавры. Письма из Франции и Бельгии —
торопливые, неудержимо оживленные по поводу светских успехов, иногда с яркими
наблюдениями:
Было много выходцев из прошлого, знаешь,
не совсем уверенное выражение в глазах — примет ли меня настоящее?.. Домой
пришли после 3-х утра. Сейчас иду завтракать к Рудневу, потом к Рошу, потом — выступать… Душа моя, как ужасно жалко, что
тебя не было в Ла Сказе — душенька моя, любовь моя.
Письма
постепенно становятся деловыми, Набоков иногда признается, что их переписка
стала похожа на бюрократическую.
А рецензент Турман пишет: трудно
поверить, но, оказывается, даже набоковские письма могут быть скучными.
Дело могло быть не только в спешке и занятости. В переполненном поклонниками
Париже у Набокова вспыхнула новая любовь — с Ириной Гваданини
— роман того сорта, какие герой “Лолиты” Гумберт
называл летальным наслаждением. Эмис пишет:
История эта была описана в книге Стэси Шифф “Вера”. Но очень
больно заново пережить ее — такой, какой она вышла из-под пера самого Набокова,
из писем Вере. Это было убийственное варево, которое он сам себе заварил в
Париже: леденящий страх за жену и сына не мог остановить безрассудной страсти,
от которой он не в силах был отказаться, к тому же приступ псориаза,
оставлявший кровь и гной на белье, — грубый символ наказания свыше. В письмах
видно, как эта великая душа, великий писатель жалко выкручивался, когда жена
получила анонимное письмо из Парижа о его связи: Не смей ревновать! Не верь подлым
сплетням... И дальше — обычное медоточивое вранье.
Все же верен старый закон: люди, оригинальные и значительные в своих сильных
сторонах, в своих слабостях — банальны, как все.
Далеко
не сразу Набоков нашел в себе силы сделать выбор. Он остался с Верой, и они
вырвались из Франции только в 1940 году — последним пароходом.
О
парижском романе Мартин Эмис пишет:
Оба супруга перешагнули его быстрее, чем
этого ожидает читатель. И по письмам можно понять, что в их отношениях была
заново восстановлена “безоблачная близость” первых лет.
Владимир
Набоков был женат на Вере 52 года. Она была его первым читателем, его
машинисткой, литагентом, бухгалтером, ассистентом,
шофером и охранником (в Америке она носила в сумочке пистолет). В ресторанах
она даже порывалась пробовать его еду. Она вскрывала его почту и отвечала на
многие письма. Одни говорили, что каждый писатель мечтал бы иметь “свою Веру”,
другие считали Набокова ее пленником. Но именно она спасла рукопись “Лолиты”,
вытащив из горевшего мусора, куда ее бросил автор.
И
никто не знает, что за все эти годы чувствовала сама Вера. Она уничтожила не
только все свои письма, но даже вычеркнула свои приписки на открытках, которые
Набоков писал матери. Биографам она говорила: “Чем меньше меня будет
в книге, тем она окажется ближе к истине”. Была ли это просто скромность,
скрытность или мудрый ход — гарантия вечной загадочности? Или, как пишет
рецензент Турман, это могло быть
аутодафе, уничтожавшее улики ее супружеской ереси. Набоков говорил жене: Ты — моя маска.
В
замечательной биографической книге “Вера”, получившей в 2000 году
Пулитцеровскую премию, ее автор, Стэси Шифф, пишет, что было бы совершенно неверно назвать любовь
Веры Набоковой к мужу самоотречением. Две
их личности были, как два клапана одного сердца. Экстравагантная преданность
может быть иногда выражением душевного величия.