Роман. Перевод с испанского Ольги Кулагиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2016
Перевод Ольга Кулагина
I
Две
мести
1
Их
нетрудно себе представить: все четверо в темных очках, Лестница ведет машину,
сгорбившись над рулем, рядом с ним Оторва Николас читает “Марийские острова”.
Пассажирка на заднем сиденье смотрит в окно, задремавший капитан Бедойа клюет
носом.
Ярко-синий
автомобиль натужно взбирается по склону Перро. Солнечное январское утро. На
небе ни облачка. Дымки из печных труб поднимаются над долиной. Дорога убегает
вдаль, сначала по прямой, но сразу после подъема начинает петлять в горах
Гуэмес, среди зарослей нопаля.
Лестница
останавливает машину в Сан-Андрес и, увидев, что остальные спят, будит хозяйку,
берет у нее деньги на бензин и идет в таверну. Съедает завтрак: шкварки в
соусе, яйцо и фасоль. Когда он пьет вторую чашку кофе, в таверну входят
остальные трое, помятые со сна. Он смотрит на них с сочувствием: то, что для
него — начало нового дня, для них — окончание вчерашней попойки. Все садятся.
Капитан осторожно спрашивает у официантки:
—
Ну, что тут у вас вкусненького?
Лестница
встает из-за стола, выходит на улицу и принимается кружить по площади: руки в
карманах, неспешная размашистая походка, во рту зубочистка. Он застегивает
куртку, потому что день хоть и солнечный, но пробирает ледяной ветерок.
Останавливается посмотреть, как дети кидают о стену монеты, играя в раюэлу[1]
каким-то неведомым ему способом. Идет дальше, размышляя, переплюнут ли своей
дремучестью жители Мескалы жителей План-де-Абахо. Останавливается еще раз,
чтобы прочитать надпись на памятнике детям-героям[2]:
“Слава павшим за Родину…”, и видит, что трое его
пассажиров, на шоферском жаргоне — “груз”, выходят из таверны: капитан и Оторва
в штатском, но не полностью — первый в кавалерийских сапогах, второй в рубашке
цвета хаки, и Серафина в мятом черном платье, которое обтягивает ее смуглую
ногу и заголяет руку до подмышки, когда она садится в машину. Не успев
расположиться, троица начинает нетерпеливо сигналить, требуя, чтобы шофер вез
их дальше.
Они
продолжают путь по небезызвестным местам: Акисгран-эль-Альто
(на въезде написано: “Господин президент, у нас украли
воду”), где на Серафину нападает охота выпить чего-нибудь освежающего,
Харапато, где Лестница останавливает машину, чтобы бросить песо в церковную
кружку возле храма, построенного на пожертвования шоферов, Ахилес, где они
покупают сыр, склон Касауэтэ, где капитан выходит справить нужду (оставить свою
подпись, говорит он), и Сан-Хуан-дель-Камино, знаменитый своей чудотворной
Девой, где они останавливаются отдохнуть.
Серафина входит
в храм (как выяснилось позже, в храме она опускается на колени, зажигает свечку
и просит Богородицу удачи в своем предприятии, а в качестве аванса прикрепляет
к красному бархату подношение — серебряное сердечко, — словно все, что она
просит, ей уже обещано). В это время трое мужчин сидят за столиком в кафе, едят
мантекадо[3]
и, немного поспорив, приходят к выводу, что задуманное лучше закончить при
свете дня. Когда Серафина выходит из храма и
присоединяется к остальным, их решение ей не нравится, и она приказывает
провести операцию вечером.
Это
означает, что придется убить три часа, и они ложатся спать под лавровым деревом
на окраине Хальсинго. Солнце уже клонится к закату,
когда на въезде в Сальто-де-ла-Тукспана их облаивают
собаки.
Сальто-де-ла-Тукспана — просторный темный городок с пыльными улицами и
электрическими фонарями на расстоянии двести метров один от другого. Говорят,
что здесь в каждом саду растут гуайавы, но все ворота
сейчас закрыты. На улицах играют дети.
Лестница
останавливает машину на углу, где какие-то люди, устроившись под фонарем, едят
посоле[4].
Оторва Николас выходит из машины, идет к ним и под
взглядами всех присутствующих спрашивает хозяйку:
—
Простите за беспокойство, где здесь булочная?
Хозяйка
отвечает, что булочных в городке три, и называет адреса. Они проезжают городок
из конца в конец, от одной булочной к другой, пока не находят нужную — третью.
—
Вроде, та самая, — говорит Оторва. Он уже три раза
бегал покупать пакет сладкой соломки.
Остальные
тоже выходят. Мужчины направляются к багажнику, а Серафина
— к булочной, расположенной в скромном доме, единственном во всем квартале, где
обе двери открыты нараспашку. Осторожно подкравшись, стараясь, чтобы ее не
заметили, Серафина заглядывает внутрь. За прилавком
сидит булочник, рядом с ним работница проверяет счета. Серафина
возвращается к машине. Лестница со шлангом в руках невозмутимо перекачивает
бензин из бака в жестянку, капитан и Оторва, достав
из кузова две автоматические винтовки, вставляют обоймы и шумно передергивают
затворы, досылая патрон. Капитан протягивает Серафине
пистолет.
Дальше
события развиваются довольно стремительно. Оторва
появляется в одном дверном проеме, Серафина — в
другом. Она обращается к мужчине за прилавком:
—
Что? Забыл меня, Симон Корона? Получи-ка, освежи память!
Она
стреляет в воздух. К концу обоймы мужчина и женщина сидят под прилавком. Оторва с порога дает очередь из автоматической винтовки
внутрь булочной и говорит стоящему рядом капитану:
—
Стреляйте, капитан.
—
Нет. Я здесь для прикрытия, — капитан держит под прицелом противоположный
тротуар на случай атаки с тыла.
Завершает
операцию Оторва. Он входит в булочную, льет на пол
бензин, возвращается, зажигает спичку и бросает на мокрый пол. Бензин
вспыхивает с глухим ревом, похожим на взрыв. Языки пламени вырываются из
дверей. Серафина идет к машине, отгоняя по дороге
каких-то женщин — они пришли за хлебом и завороженно смотрят на пожар:
—
Идите! Чего уставились? Вас это не касается!
Когда
все четверо садятся в машину, Лестница выполняет более мудреный, чем обычно
разворот, добавляет скорости, автомобиль некоторое время неуверенно блуждает по
улицам в поисках выезда из города и, наконец, покидает Сальто-де-ла-Тукспана, повторно облаянный собаками.
2
Ущерб
от пожара был оценен в три с половиной тысячи песо. Полиция нашла на полу сорок
восемь гильз от оружия военного образца. Все пули попали в стену. Одна из них
задела Эуфемию Альдако
(сеньориту из булочной), оцарапав ей плечо и руку. Булочник Симон Корона и его
работница сеньорита Альдако, единственные, кто был в
помещении в момент инцидента, получили не опасные для жизни ожоги.
В
восемь тридцать в пункт скорой помощи, куда привезли пострадавших, явился
следователь и спросил врача, позволяет ли пациентам их состояние отвечать на вопросы,
на что врач ответил, что пострадавшей дали снотворное, и она спит, а подстрадавший бодрствует. Следователь отправился в палату,
где полулежал на кровати забинтованный Симон Корона, и задал ему несколько
вопросов:
Как
все произошло?
Пострадавший
ответил, что сидел за прилавком, ожидая, когда сеньорита Альдако
закончит считать дневную выручку, и вдруг услышал чей-то голос: “Что? Забыл
меня?” и так далее.
Подозревает
ли пострадавший в содеянном конкретного человека или людей?
Пострадавший
ответил, что не просто подозревает, а знает точно, потому что видел эту женщину
с пистолетом в руке прямо перед собой: в нападении повинна сеньора Серафина Баладро, которая
проживает… (далее следовал адрес в городе Педронесе,
штат План-де-Абахо).
Какова
вероятная причина того, что упомянутая сеньора… и так далее?
Пострадавший ответил, что ему стыдно
признаться, но были времена, когда он сожительствовал с сеньорой Баладро — “иногда мы жили вместе, а иногда расходились,
потому что у нее был очень тяжелый характер” — до тех пор, пока не бросил ее
окончательно во время путешествия в Акапулько, так как в тот момент понял, что
она недостойна его любви. Его уход привел Серафину
Баладро в такую ярость, что она три года его искала и
в конце концов нашла.
Знакомы
ли пострадавшему остальные трое?
Пострадавший ответил, что не знакомы, но
он может описать одного из них, которого видел близко, когда отпускал ему
сладкую соломку за несколько минут до нападения: не то, чтоб высокий, но и не
маленький, не сказать, чтоб молодой, но и не старый.
Есть
ли у пострадавшего предположения, где нападавшие могли раздобыть автоматическое
оружие военного образца и пистолет сорок пятого калибра?
Пострадавший
ответил, что предположений у него нет, но во время их совместного проживания с Серафиной Баладро он замечал, что
она отлично ладит с военными.
После того, как показания были получены,
протокол составлен и подписан, следователь проделал необходимые формальности, а
именно: направил рапорт начальству, указав подозреваемую, и ходатайствовал
перед прокурором штата Мескала, чтобы тот
ходатайствовал перед прокурором штата План-де-Абахо,
чтобы тот ходатайствовал перед агентом прокуратуры города Педронеса,
чтобы тот ходатайствовал перед шефом полиции указанного города задержать
сеньору Серафину Баладро как
ответчицу по выдвигаемым против нее обвинениям.
Прошло
пятнадцать дней. Когда жители Сальто-де-ла-Тукспана
начали забывать о вооруженном нападении, следователь получил телеграмму
следующего содержания:
“Допросите
пострадавшего еще раз и выясните, участвовал ли он в 1960 году совместно с
обвиняемой Серафиной Баладро
в тайном погребении”.
Во
время второй беседы со следователем Симон Корона захотел прежде, чем даст
показания, уточнить: обязан ли он предоставлять запрашиваемую информацию? “Вы
здесь находитесь добровольно или принудительно?” — “Добровольно” — “Значит, не
обязаны”. — “Задержана ли уже Серафина Баладро?” — “Здесь говорится “обвиняемая”, значит,
задержана или будет задержана”. — “Получит ли она больший срок, если он ответит
утвердительно на поставленный вопрос?” — “Скорее всего, да”.
Удовлетворенный
этими ответами, Симон Корона рассказал следователю дело Эрнестины, или Эльды, или Элены. Следователь
зачитал показания вслух, допрошенный их подтвердил и подписал. Эта подпись
обошлась ему в шесть лет тюрьмы.
II
Дело
Эрнестины, или Эльды, или Элены
1
Сидя
в тюрьме, Симон Корона так рассказал дело Эрнестины, или Эльды, или Элены.
Я
увидел, что она идет по дорожке между тополями, и глазам своим не поверил. Эта
женщина, одетая в черное, с лаковой сумочкой в руке, не могла быть Серафиной.
Похожа на нее и одета так же, но это не могла быть она. И все-таки у меня
задрожали колени. И я подумал: “Неужели я до сих пор ее люблю?”.
Я
стоял возле ларька с газировкой и ждал полудня, чтобы встретиться с одним
сеньором из финансового ведомства, который мог простить мне кое-какие налоги. А
женщина идет себе да идет по аллее, и чем ближе подходит, тем больше похожа на
Серафину. Чтобы взять себя в руки, я стал думать: этого не может быть, потому
что Серафина живет в другом городе, и ей нечего делать в Пахаресе. Она подходит
еще ближе и тоже думает, как потом рассказала: не может этот парень возле
ларька быть Симоном. Когда я разглядел скуластое лицо, раскосые черные глаза и
гладко зачесанные волосы, было уже поздно. Серафина собственной персоной, и я
попался.
Она
направилась прямо ко мне, растянула рот, как в улыбке — я даже сломанный зуб
разглядел, — и влепила мне пощечину.
Я
не шелохнулся, а она развернулась и пошла прочь. Я посмотрел по сторонам, есть
ли свидетели моего позора, но не заметил никого, кроме ларечника — тот отвел
глаза и, ковыряясь ложкой в банке, сделал вид, что очень занят. Если бы он
засмеялся, я бы начистил ему физиономию, но он не засмеялся, поэтому мне ничего
не оставалось, как повернуться и пойти в другую сторону.
Все
получилось, как обычно: она мне напакостила, и я же чувствовал себя виноватым.
Я забыл пощечину, как забыл все, что случилось два года назад, например, ее
шашни с проезжим агентом, носок, который нашел под кроватью. В голове крутилась
одна мысль: жить не могу без Серафины, я ее бросил, но, если бы она меня
простила, мне больше ничего в жизни не надо.
Я
слонялся по кривым закоулкам — солнце пекло, мухи жужжали, потому что стоял
июнь, — и твердил себе: “Она тебя еще любит, раз дала пощечину”.
Я
жалел, что не упал на колени и не стал вымаливать прощение за то, что сбежал от
нее. “Я хочу к тебе вернуться”, — вот что нужно было сказать. А я стоял и
молчал, когда она подошла, и не стал ее догонять. Я был уверен, что теперь
упустил ее навсегда и очень горевал.
С
такими мыслями я добрел до перекрестка. Повернул голову посмотреть, нет ли
машин, и увидел ее. В сотне метров от меня она шла, не спеша, как ходят, когда
нечего делать, просто чтобы убить время. Серафине тогда уже исполнилось
тридцать восемь, но издалека она казалась девчонкой. Она заглянула в
кондитерскую, перешла улицу, столкнулась с прохожим, который тащил какой-то
мешок, и только я подумал, что лучше мне идти своей дорогой, пока она меня не
заметила, как тут-то она меня и заметила.
И
опять я ничего не сделал, просто стоял и ждал.
Она
подошла и спрашивает:
—
Что ты делаешь в Пахаресе?
Я
сказал, как есть: приехал повидать одного сеньора, который может скостить мне
налоги.
—
И я за тем же, — говорит.
Казалось,
что наша встреча на этой улице, в этом городе, в этот час была делом самым
обычным. Как будто я не бросил ее со скандалом два года назад, как будто она не
встретила меня пощечиной двадцать минут назад. У нас с самого начала так было.
Я никогда не знал, чего от нее ждать.
Мои
часы показывали больше двенадцати. Только я хотел предложить ей пойти вместе к
тому сеньору, который мог простить нам часть налогов, как она говорит:
—
Отведи меня в гостиницу.
Губы
у нее были накрашены какой-то странной помадой, вроде фиолетовой.
Из
гостиницы Торгового дома мы не выходили до восьми вечера, проголодались и пошли
ужинать в ресторан — тот, что в крытой галерее. Серафина
торопилась в Педронес, а моя подружка, с которой я
тогда жил, уже наверняка беспокоилась за меня в Сальто-де-ла-Тукспана. Но после ужина, вместо того чтобы проститься и
ехать каждый по своим делам, мы пошли в гостиницу и пробыли там до утра.
Если
бы я проснулся и сразу поехал домой, эта встреча с Серафиной
стала бы одним из приключений, о которых почти не вспоминаешь и не
рассказываешь. Но я не поехал домой. Открыв глаза, я вспомнил женщину, с
которой тогда жил, представил себе, как она убивается, уверенная, что я лежу
где-нибудь на шоссе весь в крови, и совсем расхотел ее видеть. Я надел рубашку,
выглянул в окно — на площади росли лавры и пели скворцы. Потом посмотрел на
кровать, на спящую Серафину, и решил ее разбудить.
Я
подождал, пока Серафина умоется и оденется, а когда
она села перед зеркалом плести косу, то ее отражение было совсем не похоже на
ее лицо — я это и прежде замечал. Тут
мне вспомнились старые добрые времена, я расчувствовался и говорю:
—
Подвезу тебя до Педронеса.
Но
в Педронес она уже не торопилась. Спешка прошла. Она
ехала в Сан-Педро-де-лас-Корьентес на обед к своей
сестре Аркáнхеле. Я не хотел с ней
расставаться и сказал:
—
Ну, так подвезу тебя до Сан-Педро.
Мой
“форд-55” стоял на берегу Пахареса в мастерской у
одного механика. Если бы механик вышел к нам и сказал, как это частенько
случается, что “машина не готова, потому что не нашли пока нужную запчасть”, то я проводил бы Серафину
на автостанцию, мы бы простились, и жизнь моя сложилась бы по-другому. Но
машину починили, она завелась с ходу, так что я теперь сижу в тюрьме и буду
сидеть еще шесть лет.
Дорога
из Пахареса в Сан-Педро-де-лас-Корьентес
сначала идет в гору. Вокруг, куда ни глянь, нет ничего, кроме камней, но на
гребне холма открывается совсем другая картина: слева — Гуардалобос,
одна из самых плодородных равнин во всем штате План-де-Абахо.
Тут не найдешь ни клочка невозделанной земли, кругом — то люцерна, то клубника,
то кукурузные поля, то пшеничные. Даже акации по берегам каналов растут
какие-то особенно раскидистые. Мне эта равнина всегда нравилась, а в то утро —
особенно, потому что рядом сидела притихшая Серафина
и держала руку у меня на колене. Я забыл все заботы и говорю:
—
Как посмотришь на это, душа радуется, правда?
Но
пока я смотрел налево, на равнину, она смотрела направо, на горы Гуэмес. И решила, что моя душа радуется при виде статуи
господа нашего Христа, которая стоит на самом высоком холме лицом к западу и
словно обнимает штат Мескала. Серафина
убрала руку с моего колена и говорит:
—
Вечно ты расхваливаешь свои края.
С
ней всегда так. Говоришь ей что-то хорошее, а она в ответ — полную ахинею. Я не
разозлился, потому что знал, чем она недовольна. Когда я ее бросал, то уезжал в
Сальто-де-ла-Тукспана, в самый центр Мескалы. Поэтому ее раздражал этот город, при ней нельзя
было ни называть его, ни говорить, что тамошние гуайявы очень вкусные. В то
утро она помрачнела, как будто я упомянул Сальто-де-ла-Тукспана,
и говорит:
—
Ты считаешь, что я тебя недостойна только потому, что содержу публичный дом.
Я
вспылил:
—
Да не потому я тебя бросил, и смотрел я не на статую господа нашего Христа, а
совсем в другую сторону. И зачем ты меня попрекаешь тем, что нельзя исправить?
Сама знаешь, чего добьешься: испортишь такой чудесный день, только и всего!
Уж
не знаю, за какую нитку я дернул, но она снова положила руку мне на колено и
замолчала.
Брякни
она какую-нибудь гадость, я бы высадил ее из машины. Обоим было бы лучше.
В
Уантле мы купили авокадо и сели перекусить на камнях
под акацией. Кругом стояла тишина. Только голуби ворковали. С того места, где
мы сидели, видно было черную землю возле канала и упряжки волов на пашне. И от
такой мирной картины мы забыли ссоры, забыли, что приезжали в Пахарес, чтобы уладить дела, да так ничего и не сделали. Серафина сказала: “Эх, если б вся жизнь была такая!” или
что-то в этом роде.
Прежде
чем вернуться к машине, мы из любопытства забрались в развалины текстильной
фабрики и там, в пустых залах под дырявым потолком, Серафина
захотела, чтоб я снова ее взял, и я снова ее взял. Потом мы поехали дальше и к
двум часам добрались до Сан-Педро-де-лас-Корьентес.
Серафина
пригласила меня к сестре на обед, но, честно говоря, видеть Арканхелу
я совсем не хотел. Она никогда ко мне любви не питала, а уж после того, как в
пятьдесят восьмом я бросил ее сестру, и вовсе охладела. Поэтому я решил
закончить наше приключение у дверей “Прекрасного Мехико”.
—
Попрощаемся в машине, — сказал я Серафине. — И
благослови тебя Бог.
Но
судьба решила по-своему. Только я свернул на улицу Альенде,
как вижу: на тротуаре стоит донья Арканхела. И стоит
мрачнее тучи. Несмотря на жару, кутается в шаль, по бокам — две девушки. И
уставились прямо на меня, словно поджидали.
Пришлось
делать то, чего делать совсем не хотелось: останавливаться, глушить мотор и
здороваться. Как только я открыл дверцу, Арканхела зыркнула на меня своими поросячьими глазками, как будто
хотела сказать: “тебя тут только не хватало”. Но вдруг раскрыла объятия и
говорит так ласково:
—
Как я рада тебя видеть, Симон!
Обняла
меня и даже поцеловала. Мне бы сразу насторожиться — так нет! А ведь ее радость
огорошила не только меня, но, как я заметил, и Серафину.
Я сказал, что ехал мимо по делам, но это не сработало: уже, мол, половина
третьего, еда готова, и хозяйка так рада меня видеть. Исхитрилась уговорить
меня, чтобы я поставил машину во дворе. Возле маленькой дверцы за входом в
заведение.
—
Там тебе ее мальчишки не попортят.
Пока
я парковался, она что-то говорила Серафине, как мне
показалось, очень серьезное. Выйдя из машины, я заметил, что бóльшая часть женщин толпится в такое неурочное
время на галерее. Они стояли, облокотясь на перила, говорили между собой и
поглядывали в мою сторону.
Когда
мы вошли в столовую, донья Арканхела взяла меня под
руку и говорит:
—
Как я рада, что ты вернулся, а то мужики, которых заводила сестра после твоего
ухода, — сплошной сброд.
Я
хотел объяснить, что не вернулся, а просто ехал мимо, но она не дала мне и
слова сказать. Усадила на стул, поставила передо мной бутылку текилы — по ее
словам, отличной, — велела девушкам, которые ее сопровождали, принести лимон и
соль, и они с Серафиной ушли.
Сестры
Баладро ушли в одну дверь, девушки — в другую, и я
битый час сидел с этой бутылкой, отпивая из горлышка, потому что стакан мне
никто не принес. Когда дверь, наконец, открылась, и вошли Арканхела
с Серафиной, я встал и сказал:
—
Я пошел, сидеть голодному и в одиночку в машине куда приятней.
—
Симон, — говорит мне тогда Серафина, — у моей сестры
большие неприятности.
И
объяснила, что одна из женщин, работавших в “Прекрасном Мехико”, по имени то ли
Эрнестина, то ли Эльда, то ли Элена, накануне ночью
померла, и они не знают, куда девать труп.
—
Организуйте ночное бдение, а утром отнесите на кладбище, — посоветовал я.
На
это Арканхела сказала, что покойница умерла не своей
смертью, и похоронить ее без вмешательства властей не удастся.
—
А этого я допустить не могу. Мне это навредит.
Получалось,
что нет другого выхода, как отвезти труп в сторону Мескалы
и оставить в таком месте, где его никто не найдет. Тут всплыла вторая часть
проблемы: никто не мог найти Лестницу, единственного шофера, которому доверяли
сестры Баладро.
—
Поэтому я в таком отчаянии, — сказала Арканхела,
вытирая слезы, похоже, настоящие.
А
я говорю:
—
Не расстраивайся, Арканхела, я отвезу покойницу в
своей машине и оставлю, где скажешь.
Не
успел еще рот закрыть, как пожалел о сказанном, но было поздно. Хотя, если
разобраться, поздно было давно. Чтобы все сложилось по-другому, нужно было еще
вчера не ездить в Пахарес насчет налогов. Пять минут
назад я был человеком, который ждет, что его покормят, и вот уже подвизался
везти в горы труп.
От
такого предложения они рассыпались в благодарностях. Серафина
опять положила руку мне на колено. Она отдалась бы мне тут же, на месте, только
я был не в настроении. Арканхела утерла слезы и ушла.
И слышу, кричит во дворе:
—
Передайте Лестнице, что он нам не понадобится.
Потом
я узнал: дело было не в том, что они не могли найти Лестницу, а в том, что он
запросил за работу тысячу песо.
Через
минуту Арканхела вернулась и протянула мне несколько
сложенных купюр:
—
Возьми в благодарность, на бензин.
Там
было пятьсот песо, я сунул их в карман. Мне хватило духу поставить условие:
—
Я везу покойницу, куда скажете, но прикасаться к ней не буду.
Когда
принесли суп, есть мне уже не хотелось.
(Далее
см. бумажную версию.)