С Холгером Хёге беседует Дмитро Дроздовский. Перевод с английского Михаила Загота
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2016
Перевод Михаил Загот
С Холгером Хёге, сотрудником кафедры
психологии, окружающей среды и культуры Ольденбургского университета имени
Карла фон Осецкого (Германия) беседует кандидат филологических наук, главный
редактор журнала “Всесвiт”, докторант Института литературы им. Т. Г. Шевченко
НАН Украины Дмитро Дроздовский.
Дмитро Дроздовский. Уважаемый господин Хёге,
расскажите, пожалуйста, как случилось, что Вы стали специалистом в области нейроэстетики?
Холгер Хёге. На
самом деле, сейчас я в этой области не работаю. Но зарекаться не стану, область
уж больно интересная и может очень обогатить эстетику. Вы можете спросить,
почему же я не погружаюсь в работу с головой? Ответ таков: действительно, в
суть очень многих явлений легче проникнуть с помощью нейрофизиологических
методов, чем с помощью самого глубокого искусствоведческого знания. Для примера
возьмем сон, одно из основных физиологических состояний, но — как утверждает Джералд Эделман [1] —
никто толком не знает, почему нам необходимо спать каждую ночь. Но если даже
такие фундаментальные проблемы до сих пор не решены, значит, на мой взгляд,
нейрофизиологию еще рано распространять на самые сложные эмоциональные
проявления человека, его мышление и поведение, а именно — на эстетику. Как
известно, начало эмпирической эстетике положил в ХIХ
веке Густав Теодор Фехнер [2]. В
1876 году он написал “Введение в эстетику”, оно и поныне остается
основополагающим трудом, без которого невозможно понять, почему эстетику
необходимо исследовать эмпирически и одними размышлениями тут не обойтись. На
мой взгляд, такого рода методика пока не получила надлежащего распространения.
Кстати, сейчас мы занимаемся переводом на английский язык (работа ведется под
эгидой Международной ассоциации эмпирической эстетики) вышеупомянутой книги Фехнера, нужно открыть ее миру. Для того чтобы подобные
исследования стали объектом широкой дискуссии, предстоит еще сделать очень
многое. Обычно философы к эмпирическому подходу относятся с предубеждением,
главным образом из-за его ограниченности.
Д. Д. И
каковы ваши основные постулаты?
Х.
Х.
Пожалуй, “постулатов”, как таковых, у меня нет, ведь сама по себе наука — это
формализованная критика. Но если считать, что научный скептицизм — тоже
постулат, тогда другое дело. Но, положим, мы перейдем на другой уровень, и вы
спросите, какой методологией я пользуюсь при изучении эстетики, — ответ будет
однозначен: самым увлекательным мне представляется эмпирический, количественный
подход. Хотя совершенно очевидно, что и качественный подход применять
необходимо, поскольку он помогает познанию того же объекта. Но вернемся к нейроэстетике — боюсь, современные технологии допускают
лишь поверхностное ее понимание. Хорошо, что можно составить ясную картину
того, что происходит в человеческом мозгу, и четко фиксировать физиологические
процессы — все это огромное достижение, но содержание
наших мыслей и чувств, содержание восприятия
остается “невидимым” для химической или электрической регистрации. Не думаю,
что высокие технологии — МРТ и другие — помогут нам в будущем объяснить,
почему, например, меняется вкус или чем вызвано предпочтение некоего стиля или
жанра. Почему того или иного человека влечет живопись, а не музыка и поэзия —
или наоборот? Почему некто предпочитает Бетховена или Булеза
и не любит Мадонну и Мика Джаггера?
Д. Д. Могли
бы вы как специалист рассказать об истоках нейроэстетики?
Что эта наука изучает, каковы ее методы?
Х. Х. Я уже
говорил, что для меня тут не все очевидно, тем более
что в настоящее время я отчасти нахожусь вне этой проблематики, но молодые
ученые занимаются технологической стороной дела с большим энтузиазмом. Так или
иначе, основной объект нейроэстетики — мозг, и
уверенность в серьезном научном прорыве, прежде всего, связана с объективным
анализом функций мозга. Но вот вопрос: как быть с танцами? Можно ли сказать,
что танцы — функция мозга в чистом виде?
Если
не ошибаюсь, у современных электрических,
как и у других психофизиологических методов исследования было несколько
“предшественников”. Новые технологии привели к оживлению научной деятельности,
возродили надежду на то, что ученым удастся составить физиологическую картину,
которая подтвердит гипотезу о том, что у любого настроения или чувства есть
своя, уникальная, физиологическая модель возбуждающего его импульса.
Соответствующие разработки начались в 40-е годы XX века, а к 60-му стало ясно,
что надежды получить совершенно определенные, дифференцированные
физиологические модели того или иного эмоционального состояния не оправдались,
если не считать чувства омерзения — в данном случае удалось создать нечто вроде
стандартной физиологической модели.
По
моему мнению, нейроэстетики рассчитывают установить,
какому стимулу соответствует та или иная эстетическая реакция, какие зоны мозга
задействованы во время этой реакции и, следовательно, — объяснить, в какой мере
конкретный стимул влияет на деятельность мозга, протекающую параллельно с
накоплением эстетического опыта. Возможно, вы уже заметили, что данная формула:
“мозговая деятельность, протекающая параллельно с накоплением эстетического
опыта”, — свидетельствует о моей уверенности, что между “активностью ума” и
“активностью мозга” имеется существенная разница. Многие исследователи не верят
в эту общеизвестную гипотезу Декарта и утверждают, что различие существует лишь
между “ментальным” планом и “физическим”, по выражению Г. Фейгля [3]. Это
сторонники теории идентичности. Однако теория эта до сегодняшнего дня
подтверждения не получила, а раз так, я в нее не верю.
Д.
Д.
Как бы вы определили творческую личность с позиций нейроэстетики?
Кого вообще можно считать творцом, художником?
Х. Х. Поскольку наши познания о мозге
ограничены, мы можем лишь рассуждать о том, кого считать художником, а кого
нет, исходя, скажем, из данных функциональной магнитно-резонансной томографии.
Я представляю себе дело так: есть люди, которые проявляют более высокий уровень
умственной активности, и по сравнению с “обычными” людьми у них, когда они
занимаются творчеством, включаются еще какие-то области мозга. Однако многие
творческие личности утверждают, что идеи приходят к ним внезапно и без всяких
усилий с их стороны. Здесь уместно вспомнить давние утверждения гештальт-психологов по поводу так называемого ага-переживания — то есть озарения, либо удачного сочетания
компонентов материала, которое неожиданно возникает в сознании творящего. Но
дело в том, что чрезвычайно трудно а) выявить случаи, когда подобное имеет
место, и б) подвергнуть объекты исследования обработке магнитно-резонансным
томографом в ту же секунду. Хотя это и разрешимо: в конце концов, сначала можно
придумать задачи, стимулирующие творческое мышление, а потом изучать
деятельность мозга с помощью магнитно-резонансной томографии.
Д.
Д.
Можете ли вы дать научное нейроэстетическое
объяснение тому, что эстетические шедевры (величайшие творения искусства) не
зависят от хода времени?
Х. Х. Подлинное
объяснение, надо полагать, надо искать отнюдь не на поверхности. Но проблема поставлена верно: почему музыка романтиков так популярна во
всем мире? Почему Шекспира до сих пор ставят на всех сценах мира? Почему в
таких несхожих культурах, как китайская или, скажем, испанская, аудитория
получает эстетическое наслаждение от музыки или театра родственного типа? Но
если несколько сместить угол зрения, нам трудно будет объяснить, в чем кроется
успех искусства не “великого”: так, например, почему музыка Мадонны или Майкла
Джексона столь успешно продается в столь многих странах? Точного ответа нет.
Мало того, подобное наблюдается и в мире одежды: почему во всех уголках планеты
так популярны голубые джинсы? Боюсь, ответа на эти вопросы не получить путем
изучения мозга… И едва ли уместно полагать, что всякое, имеющее спрос,
искусство основано на неких общих функциях мозга и что ровно этими функциями и
определяется соответствующий успех. Дух времени — Zeitgeist
— не уловить с помощью физиологических методов. Поставим вопрос по-другому:
стоит ли рассчитывать, что благодаря нейрофизиологии можно будет найти ответ на
вопрос о том, почему музыка Баха была надолго предана забвению, а спустя
много-много лет вновь получила признание? А то, что великое искусство
неподвластно времени (это, скорее всего, означает, что оно получает
положительную оценку всегда, в любую эпоху) — и само по себе не более, чем гипотеза.
Д.
Д.
Уважаемый господин Хёге, что мы имеем в виду, когда
говорим: искусство, музыка, язык и литература — продукты организации
человеческого мозга?
Х. Х. Эволюция
искусства и по сей день — вопрос открытый. Почему наскальной живописью
занимались еще неандертальцы (а может, она была и до них), неизвестно. Некоторые
исследователи считают, что в те времена так обучали членов своего сообщества,
чтобы показать, на каких зверей охотиться, как на них охотиться, какие из них
опасны, а какие — нет. С практической точки зрения, такое объяснение
убедительно. Но вот проблема: почему и как эти люди догадались одно подменять
другим, то есть заменять охоту изображением охоты? Или как говорится на латыни:
Stat aliquid pro aliquo [4]. Есть
нечто необъяснимое в том, что цвет и структура наскальных линий должны
изображать животное, которого в данную минуту нет в наличии, но которое может встретиться! В мире интернета мы
называем это виртуальной реальностью, но в данном случае между скалой и экраном
компьютера нет никакой разницы. Есть причины полагать, что именно благодаря
этой своей способности человек и смог достичь высокого уровня развития, но,
чтобы так использовать символы, мозг человека должен быть устроен особым
образом.
По
мнению других исследователей, пещерные рисунки носили ритуальный характер.
Тогда возникает вопрос: что это были за ритуалы? Требовалось ли просто выразить
чувство радости по поводу того, что охота удалась и теперь у сообщества есть
пропитание? Или то были ритуалы религиозные? Пусть так, но тогда почему
первобытные люди исповедовали то, что теперь принято называть религией? И что
значит “исповедовать”?
Для
меня очевидно, что одна из предпосылок развития
искусств, музыки, языка, поэзии — особая организация мозга. Если он
недостаточно дифференцирован, ничего не получится. С другой стороны, та область
науки, которая изучала эстетику животных, сегодня
предана забвению полностью, и, может быть, нет оснований так уж решительно
утверждать, что все эти явления есть функция головного мозга человека и только
человека. Многое зависит и от того, как определять искусство. Если считать, что
оно свойственно только людям, тогда допущение, что существует эстетика
животных, можно вывести за скобки. Но если понимать искусство как аранжировку
неких объектов, тогда изучать эстетику можно и в мире животных.
Д. Д. Современное
искусство, как мне кажется, стремится предстать перед зрителем во всей полноте
имеющихся модальностей восприятия. Как нейроэстетика
характеризует синестетическое искусство и синестезию [5]?
Х. Х. Опять
же вопрос не совсем по адресу, потому что исследованиями мозга я активно не
занимаюсь. Но определение синестезии (то есть дополнительных сенсорных
ощущений, которые возникают в сенсорном канале без стимуляции извне, например,
когда вы “слышите” цвета) позволяет предположить, что, по крайней мере, у
некоторого количества людей (примерно у 5 % населения, считающихся синестетами) существуют связи между разными зонами мозга. У
одних людей эти зоны взаимодействуют тесно, у других — они более
дифференцированы. И все же это скорее вопрос степени, нежели качественной
разницы. Мы используем синестетические категории в
повседневной жизни, например, когда говорим о теплых и холодных цветах,
совершенно не имея в виду, будто у них разная температура, измеряемая по шкале
Цельсия. Это нормальные явления — в том смысле, что встречаются у обычных
людей.
Д. Д. На ваш
взгляд, в чем сущность такой категории, как “понимание/восприятие искусства” с
точки зрения нейроэстетики?
Х. Х. Я уже
говорил, что эти вопросы не совсем по моей части. Но хочу подчеркнуть: понимание может существенно отличаться
от восприятия. Как психологи, мы
привыкли помещать эти термины в разные научные книги: либо те, что описывают
восприятие, либо — обработку информации. Хотя провести четкую, ясную границу
между двумя этими понятиями очень трудно: где заканчивается восприятие и где
начинается когнитивная обработка? Джеймс Гибсон [6]
пытался показать, что при восприятии окружающей среды информацию об этой среде
мы берем напрямую, из самой этой
среды, и, значит, для понимания требуется
меньше ментальных усилий. Но эта теория решительно не предназначалась для
восприятия искусства.
Вернемся
к восприятию и пониманию. Известно, что долгосрочная память влияет на обработку
зрительных стимулов даже на уровне сетчатки, поэтому, возможно, стоило бы
ограничиться лишь одним из этих терминов. Скорее всего, понимание включается тогда, когда начинается процесс осмысления, о
чем говорили Ганс и Суламифь Крейтлер [7] в
конце 70-х годов прошлого века. С помощью нейроэстетики
можно определить, сколько процессов запущено и какие зоны мозга работают активно,
но предсказать, чем наполнено сознание конкретного человека, то есть сказать,
каков его эстетический опыт, думаю, невозможно. На мой взгляд, предсказать опыт
работы сознания с помощью физиологических методов не получится.
Д. Д. Если вы
допускаете, что существуют гениальные авторы: писатели, поэты, композиторы,
художники, — допускаете ли вы, что есть и гениальные реципиенты: читатели,
слушатели, а также гениальные исполнители и литературные критики?
Х. Х. Я
считаю, что творческими способностями в определенной степени наделен каждый.
Даже для того чтобы просто перемещаться в пространстве, человек должен
обрабатывать информацию: комбинировать факты. И это пример того, чем реально
может заниматься нейроэстетика: выявить разницу между
людьми с высоким творческим потенциалом и теми, у кого он существенно ниже. Но
повторяю, пока это лишь надежда, в лучшем случае — гипотеза. Возможен и другой
подход: те, кто создает нечто новое, обладает более ярким творческим
потенциалом по сравнению с теми, кто является лишь реципиентом — получателем
информации. Однако все творческие личности являются и созидателями, и
получателями. Но если творческий уровень очень высок, тогда это равенство
нарушается в сторону увеличения созидания. Но говорить о ярких творческих личностях и просто
получателях надо с осторожностью — ведь провести границу между ними
довольно трудно, и тут как раз могут помочь данные нейрофизиологии.
Д.
Д.
Немного провокационный вопрос, но, как мне кажется, в духе нашего
прагматического и сложного времени: а нужно ли вообще человеку искусство?
Х. Х. О да,
конечно! Не обязательно высшего порядка — достаточно, захотеть украсить пером
шляпу. Ну а в наши дни популярное искусство, несомненно, потребляют все. Если сравнить современный мир с миром столетней
давности, больше всего поражает вездесущесть музыки: в магазине одежды,
ресторане, гостиной… — музыка встречает тебя буквально повсюду! И это не
говоря о плеерах и других цифровых устройствах, которые люди носят с собой.
Совсем другой вопрос, в какой мере искусство способствует развитию гармоничной
личности; к сожалению, множество примеров свидетельствует, что искусство
зачастую в этом направлении не работает. Посмотрите телевизионные новости —
сколько всего ужасного происходит! Где же положительное влияние искусства на
общество? И все же это не значит, что можно отказаться от творчества или
потребления его продуктов. Конечно же нет.
Д. Д. Что же такое литература в свете нейроэстетической теории?
Х. Х. Не
думаю, что существует теория литературы, базирующаяся на нейроэстетике
(или точнее — на данных о деятельности мозга). Я не знаю ни одной нейроэстетической теории, которая давала бы определение
тому, что такое литература. Что язык создается и
воспринимается благодаря деятельности мозга, достоверно известно еще со времен Брока и Вернике [8]. Но
если бы можно было дать определение литературе или только великой литературе на
основе нейрофизиологических измерений, это, на мой взгляд, означало бы, что мы
игнорируем то самое влияние, которое оказывают писатели и читатели (реципиенты
их произведений).
Д. Д. Последний
вопрос, профессор Хёге: каковы ваши профессиональные
планы на будущее? Чем планируете заниматься в ближайшее время?
Х. Х. Кафедру
психологии в нашем университете перевели с факультета гуманитарных наук на
факультет наук естественных. Возможно, это даст толчок новым исследованиям.
Наверняка появятся новые результаты, касающиеся физиологии человеческой
деятельности. Возможно, будет установлена связь с данными о животных, потому
что биологический факультет стал нам намного ближе. Это мое ближайшее будущее.
[1] Джералд Морис Эделман (1929-2014) — американский иммунолог и нейрофизиолог, нобелиат 1972 г., премия присуждена “за открытия, касающиеся химической структуры антител”. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Густав Теодор Фехнер (1801-1887) — немецкий психолог и философ, один из первых экспериментальных психологов, основоположник психофизиологии и психофизики.
[3] Герберт Фейгль — участник Венского кружка (сообщества ученых, регулярно собиравшихся в Вене в конце 20-30-х гг. ХХ в.), с которым связано зарождение философии логического позитивизма. К кружку, среди прочих, принадлежали также такие философы, как Людвиг Витгенштейн и Карл Поппер.
[4] Что-то стоит вместо чего-то, то есть одно употребляется вместо другого (лат.).
[5] Непроизвольная синестезия — это индивидуальная нейрокогнитивная стратегия: особый способ познания, который проявляется в определенный, очень ранний момент жизни в виде необычно тесной связи мышления и системы чувств (когнитивно-сенсорная проекция). Примерами синестезии может служить цветное зрение или цветной слух и т. п.
[6] Джеймс Джером Гибсон (1904-1979) — американский психолог, крупнейший когнитивный психолог зрительного восприятия.
[7] Ганс и Суламифь Крейтлер — исследователи из Тель-Авивского университета.
[8] Имеются в виду центр Брокá — зона коры головного мозга: двигательный анализатор речевой артикуляции — назван по имени Поля Брокá (1824-1880) — французского хирурга и антрополога, и центр Вернике — зона коры головного мозга, отвечающая за речевую информацию, названная по имени Карла Вернике (1848-1905) — немецкого психолога и антрополога.