Перевод с английского Александра Авербуха
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2016
Юная дама в зеленом кружеве
На
многолюдной вечеринке молодой человек в наимоднейшем смокинге пересек комнату и
остановился перед юной дамой в зеленом кружевном платье и, возможно, в
жемчугах. Был он, как вы бы сказали, с воображением, целеустремленный, обладал
приятной склонностью к новшествам, ибо подобный наряд сам собой ни у кого не
появится. Его надо подобрать, а для этого нужна работа мысли и время, да к тому
же и определенная уверенность в себе. Особенности характера молодого человека
по одежде определялись гораздо яснее, чем по ладони. Cмотревшие в разные
стороны лацканы смокинга указывали на эксцентричность, сдвоенная шеренга
пуговиц свидетельствовала об уравновешенности, сонная синь весенней полуночи —
цвет материи — говорила о глубине чувств. Лицо над смокингом, опрятное и
худощавое, в описываемый момент выражение имело умоляющее.
—
Добрый вечер, — сказал молодой человек. — Я, по крайней мере, прошу прощения.
Может, позволите, по крайней мере, рядом с вами присесть?
—
Но конечно, — сказала молодая женщина, ибо лишь недавно вернулась из Франции. —
Но разумеется.
Бледная
и томная, она подвинулась, освободив ему рядом с собой часть диванчика, куда он
не без труда поместился. Взгляд его был прикован к ее лицу.
—
Знаете, ужасно мило с вашей стороны мне позволить, — сказал он. — То есть я
хочу сказать, я боялся, вы не позволите.
—
Но нет! — сказала она.
—
Видите ли, — сказал он, — смотрю на вас весь вечер. По крайней мере, не могу
оторваться. Честно. Едва вас увидел, хотел просить Мардж меня вам представить,
но она так занята напитками и всем прочим, что к ней не протолкнешься. А потом
я увидел, как вы сели здесь одна, и вот набирался храбрости подойти и
заговорить. Я подумал, может, вы чем-то расстроены или еще что-нибудь, по
крайней мере. Иду и думаю: “Такая милая и красивая, сразу меня отошьет”. Мне
показалось, вы чем-то огорчены или что-то в этом роде, а тут еще я без
представления.
—
О non[1], —
сказала она. — С чего вы взяли? Я и не думала расстраиваться. Как говорят,
знаете ли, за границей, крыша и есть представление.
—
Прошу прощения, не понял, — сказал он.
—
Так за границей говорят, — сказала она. — Ну, в Париже и других городах. Просто
идете на вечеринку, и ее хозяин никого никому не представляет. Все понимают,
что можно разговаривать с кем угодно, поскольку собрались друзья и друзья
друзей. Comprenez-vous? [2] О,
простите. Сорвалось. Надо мне перестать говорить по-французски. Только так это
тяжело, ведь привыкаешь на нем тараторить. Я хочу сказать… понимаете, что я
хочу сказать? В общем, я уж и забыла совсем, что на вечеринках людей друг другу
представляют.
—
Что ж, я очень рад, что вы не расстроены, — сказал он. — По крайней мере, для
меня это замечательно. Только, может быть, желаете побыть здесь в одиночестве?
—
О non, non, non, non, non, — сказала она. — Да нет же, Боже мой. Я просто
сидела, всех разглядывала. С самого возвращения у меня такое чувство, что я тут
ни души не знаю. Но так интересно просто сидеть, разглядывать всех, одежду и
прочее. Такое чувство, будто с луны свалилась. Ну, вы же знаете, как это бывает
после возвращения из-за границы, не правда ли?
—
Никогда не бывал за границей, — сказал он.
—
О Боже! — сказала она. — О, là-là-là![3] Неужели?
Ну, слушайте, вам обязательно надо съездить, как только представится
возможность, в первую же минуту. Будете в восторге. Совершенно точно, я это по
вам вижу, будете просто без ума.
—
И долго вы там были?
—
В Париже больше трех недель, — сказала она.
—
Вот в Париж бы я в первую очередь съездил, — сказал он. — Здорово, наверно.
—
О, не говорите! — сказала она. — Меня так туда тянет, что просто свет не мил. О
Paree, Paree, ma chère, Paree[4].
Просто чувствую — это мой город. Честно говоря, даже не знаю, как жить без
него. Прямо сию бы минуту туда вернулась.
—
Э, слушайте, не говорите так, — сказал он. — Вы нам тут нужны. По крайней мере,
будьте добры, не уезжайте еще некоторое время. Мы же с вами только
познакомились.
—
О, как мило с вашей стороны, — сказала она. — Боже мой, американские мужчины
так редко умеют разговаривать с дамами. Мне кажется, они все слишком заняты или
что-то в этом роде. Здесь все так спешат, ни у кого ни на что нет времени, одни
только деньги, деньги, деньги. Что же, c’est ça[5], я
полагаю.
—
Мы бы и для другого время нашли, — сказал он. — Можно было бы повеселиться. Тут
в Нью-Йорке, по крайней мере, развлечений достаточно.
—
Ах, этот старый Нью-Йорк! — сказала она. — Не могу представить, что
когда-нибудь к нему привыкну. Делать здесь нечего. А в Париже все так живописно
и так далее, грустить нет времени ни секунды. И все эти прелестные местечки,
куда можно пойти и выпить, как только захочется. О, Париж удивителен!
—
Я вам здесь сколько угодно прелестных местечек покажу — тоже можно зайти
выпить, — сказал он. — За десять минут в любое могу доставить.
—
Ну, это будет, не как в Париже, — сказала она. — О, всякий раз, как о нем
подумаю, так сразу становится terriblement triste[6]. Вот
черт! Ну опять. Да когда ж я запомню, что пора перестать?!
—
Так, послушайте, — сказал он, — может, принести вам выпить сейчас? Вы же,
наверно, еще совсем ничего… Чего бы вам хотелось?
—
О mon Dieu[7], ну,
не знаю, — сказала она, — я так привыкла к шампанскому, что просто… А что тут
есть? Что тут вообще пьют?
—
Ну, скотч с джином, — сказал он. — И потом в столовой хлебная водка должна
быть, так мне кажется. По крайней мере, может быть.
—
До чего забавно! — сказала она. — Забываешь об этих ужасных вещах. И чего
только люди не пьют! Вот в Риме… Давайте джину.
—
С имбирным элем? — спросил он.
—
Quel horreur![8] — сказала она. — Нет, просто джину, так я думаю, — как это у вас
говорится? — чистого.
—
Сию минутку, — сказал он, ушел, быстро вернулся с двумя наполненными стопками в
руках и одну осторожно поднес ей.
—
Merci mille fois[9], — сказала она. — О черт
меня подери! То есть спасибо, я хотела сказать.
Молодой
человек снова сел рядом, он пил, но смотрел не на стопку, которую держал в
руке, а на юную даму.
—
J’ai soif[10], — сказал она. — Mon
Dieu. Надеюсь, вас моя брань не ужасает. Я так к ней привыкла, что даже не
замечаю, что говорю. А по-французски-то… они, знаете ли, об этом вообще не
думают. Все так ругаются, что это даже и на ругань не похоже. Уф. Бог ты мой,
крепкая штука.
—
В самый раз, — сказал он. — У Мардж хороший поставщик.
—
Мардж? — сказала она. — Хороший поставщик?
—
По крайней мере, пойло не разбавлено.
—
Пойло? — сказала она. — Не разбавлено?
—
У нее хороший бутлегер, по крайней мере, — сказал он. — Не очень удивлюсь, если
прямо с корабля.
—
О, пожалуйста, не надо об этих кораблях! — сказала она. — Как услышу о них, так
в Париж хочется, просто беда. Сразу начинает хотеться прямо на корабль.
—
Ах, оставьте! — сказал он. — Дайте мне ничтожный шанс. Господи, подумать
только, а ведь я едва не пропустил эту вечеринку. Честно говорю, сначала не
хотел идти. А пришел, и в ту же минуту, как увидел вас, сразу понял, что
никогда еще в жизни не поступил вернее. По крайней мере, увидел, как вы там
сидите, это платье и все такое…. Прямо обалдел, вот и все.
—
Что, это платье? — сказала она. — Да оно старо как мир. Купила еще до отъезда
за границу. Сегодня как бы не хотелось надевать мои французские туалеты, потому
что… ну, разумеется, там-то ими никого не удивишь, но, я подумала, может,
здесь, в Нью-Йорке, местные жители сочтут их слишком рискованными. Ну сами
знаете, каковы парижские наряды. Они такие французские.
—
Хотелось бы взглянуть на вас в них, — сказал он. — Господи! Да я бы…
Слушайте, у вас уж ничего не осталось. Позвольте вам услужить. И не шевелитесь,
ладно?
Он
снова ушел и вернулся, и снова со стопками, полными бесцветной жидкостью, и
снова стал смотреть на юную даму.
—
Ну, — сказала она. — À votre santé[11]. Бог
ты мой, как бы мне хотелось, чтобы не проходило. Я хотела сказать — везение.
—
Я это понял, — сказал он, — как только вас увидел. Хотел бы я — по крайней
мере, хотел бы я отсюда сбежать с вами куда-нибудь. Мардж говорит, сейчас ковры
снова скатают и будут танцевать. Все захотят танцевать с вами, мне тогда и
надеяться не на что.
—
О, я не хочу танцевать, — сказала она. — Мужчины-американцы так плохо танцуют,
почти никто не умеет. Как бы то ни было, не хочу заводить много знакомств.
Ужасно тяжело с ними говорить. С самого возвращения не могу притворяться: не
понимаю, что они толкуют. Наверно, думают, их жаргон забавен, но я этого не
нахожу.
—
Знаете, что можно сделать? — сказал он. — Если бы вы пожелали, по крайней мере.
Можно дождаться начала танцев и улизнуть. И заняться городом. Что на это
скажете, по крайней мере?
—
А, знаете, это могло бы быть забавно, — сказала она. — Я бы с удовольствием
посмотрела эти ваши новые маленькие bistros
— как это у вас называется? — ну, вы же понимаете, о чем я… Где незаконно
торгуют спиртным. Говорят, некоторые действительно чрезвычайно интересны. Эта
штука, конечно, крепка, так я полагаю, но мне, кажется, от нее не тепло — не
холодно. Так и должно быть, потому что я ведь привыкла к этим замечательным
французским винам, все остальное для меня непривычно.
—
Позвольте принести вам еще? — сказал он.
—
Что ж, — сказала она, — разве что самую малость. Каждый должен делать то же,
что и другие, как вы считаете?
—
Повторим? — сказал он. — Чистый джин?
—
S’il vous plaît[12], —
сказала она. — Но да.
—
Женщина, — сказал он, — ну, вы сильны! Ну, мы и повеселимся!
В
третий раз он ушел, и вернулся, и в третий раз пил, не сводя с нее глаз.
— Ce n’est pas mal[13], — сказала она, — pas du tout[14]. Есть у них одно местечко
на Boulevards[15] — это такие широкие
проспекты, — там тоже подают своего рода ликерчик, на вкус почти в точности,
как этот. Бог ты мой, хотела бы я там сейчас оказаться.
—
О нет, зачем же? — сказал он. — Ну ничего, скоро вам, в любом случае,
расхочется. Есть у нас тут одно местечко на Пятьдесят второй улице, вот я вас
туда для начала доставлю. Слушайте, как начнут танцевать… берите пальто или
что там у вас, по крайней мере, и встретимся в прихожей. Что на это скажете?
Прощаться с хозяйкой нет никакого смысла. Мардж ни за что не заметит. Могу вам
показать два-три таких места, что сразу Париж позабудете.
—
О, не говорите так, — сказала она, — пожалуйста. Разве смогу я когда-нибудь
позабыть мой Париж! Вам просто не понять, чтó он для меня значит. Как
услышу “Париж”, хочется рыдать и рыдать.
—
Можете и порыдать, — сказал он, — по крайней мере, у меня на плече. Оно ждет
вас. Ну, может, начнем, крошка? Ничего, если буду звать вас “крошка”? Сходим,
пропустим по паре рюмочек. Как там у нас дела с джином? Готово? Вот молодец,
девочка. Как насчет того, чтобы отправиться сейчас же и как следует надраться?
—
Но хорошо, — сказала молодая дама в зеленом кружевном платье. И оба направились
в переднюю.
Нью-Йоркер,
24 сентября, 1932 года
Ничего такого не делал
Бледный
молодой человек осторожно опустился в низкое кресло, склонил набок голову и
прикоснулся виском и щекой к прохладной глянцевитой обивке.
—
О Господи! — сказал он. — О Господи, Господи, Господи!
Ясноглазая
девушка, прямо сидевшая на краешке кушетки, ласково ему улыбнулась.
—
Нехорошо тебе? — сказала она, вся светясь.
—
Да нет, прекрасно, — сказал он. — Изумительно. Знаешь, во сколько сегодня встал?
Ровно в четыре дня. Все пытался проснуться, но только приподниму голову с
подушки — откатывается под кровать. Та, что сейчас на мне, — не моя. Эта,
кажется, раньше принадлежала Уолту Уитмену. О Господи, Господи, Господи!
—
Может, выпить? — сказала она. — Полегчает.
—
Шерсть мастифа, который меня укусил? — сказал он. — О нет-нет, покорно
благодарю. Пожалуйста, не надо об этом. Все. С выпивкой навек покончено.
Взгляни на руку — тверда, как колибри над цветком. Что я натворил? Что-нибудь
ужасное?
—
О Боже, — сказала она. — Вчера все изрядно набрались. А ты — нет, ничего такого
не делал.
—
Ага, — сказал он. — Держался, должно быть, как денди. Что, все разобиделись?
—
Да нет, Бог ты мой, — сказала она. — Сочли тебя ужасно забавным. Джим Пирсон за
ужином, разумеется, на минутку надулся. Но его как бы удержали на стуле и
успокоили. За другими столами вообще вряд ли что-либо заметили. Так что никто
не видел.
—
Он что, врезать мне хотел? — спросил он. — О Господи. Что я ему такого сделал?
—
Да ничего ты ему не сделал, — сказала она. — Ты-то как раз вел себя вполне
прилично. Но ты же знаешь, как Джим дуреет, когда у него на глазах слишком
увиваются за Элинор.
—
А я что, приударил за Элинор? — поинтересовался он. — Правда, что ль?
—
Да нет, конечно, — сказала она. — Дурачился, только и всего. Ей это казалось
ужасно забавно. Веселилась от души. Только разок немного огорчилась — ты ей сок
из моллюсков на спину вылил.
—
Боже, — сказал он. — Сок из моллюсков на такую спину! Каждый позвонок —
маленький Кабо[16]. Боже милостивый! Что же
мне делать?
—
Да не переживай из-за нее, не беда, — сказала она. — Пошли ей цветочки или
что-нибудь такое. Не волнуйся, все это пустяки.
—
И в самом деле, что волноваться?! — сказал он. — Я беззаботен, как птичка. Все
нормально. О Господи, Господи. Это все или за ужином еще что-то было?
—
Ты вел себя прилично, — сказала она. — Нечего переживать. Понравился всем
безумно. Метрдотель, правда, немного тревожился — ты пел не переставая.
Впрочем, он на самом деле не возражал. Опасался только, что из-за такого шума
заведение, пожалуй, снова закроют. Но самого-то его пение нисколько не
беспокоило. Мне кажется, он даже рад был, что тебе так весело. Ну да, ты пел
примерно час. Нельзя сказать, чтобы оглушительно. Вовсе нет.
—
Так я пел, — сказал он. — Доставил публике удовольствие. Пел, значит.
—
Не помнишь? — сказала она. — Одну песню за другой. Собравшиеся слушали. Всем
нравилось. Правда, ты все порывался спеть о каких-то стрелках, тебя
урезонивали, но ты начинал снова и снова. Был великолепен. Пытались заткнуть
тебя хотя б на минуту, чтобы ты чего-нибудь поел, но ты и слышать о еде не
хотел. Да, повеселил ты нас.
—
Я ничего не ел за ужином? — сказал он.
—
Ни крошки, — сказала она. — Официант тебе что-то предлагает, а ты ему сразу
обратно, потому что, как ты объяснял, он — твой давно потерянный брат, вас
цыгане из табора подменили еще в колыбельке, так что все, что теперь есть у
тебя, — его. До того дошло, что он уж рычал на тебя.
—
Точно, — сказал он. — Всех потешал. Выступал любимцем общества. А что потом, после
ошеломительного успеха с официантом?
—
Да ничего особенного, — сказала она. — Невзлюбил ты одного седовласого
джентльмена, тот сидел в другом конце зала. Не понравился тебе его галстук, и
ты решил ему об этом сказать. Но тебя успели вывести, пока он не взбесился.
—
О, вывели! — сказал он. — Я, что же, шел?
—
Шел! Конечно, шел, — сказала она. — Ты был совершенно как обычно. Но на
тротуаре попалось обледеневшее место, так ты там сел, ужасно треснулся,
бедняжка. Но, Бог ты мой, такое с каждым могло случиться.
—
Это точно, — сказал он. — С Луизой Олкотт[17], да
и вообще с кем угодно. Так, я упал на тротуар. Теперь понятно, что у меня с…
Да. Понимаю. А потом что? Надеюсь, это ничего, что я расспрашиваю?
—
О, Питер, ну, что ты! — сказала она. — Неужели не помнишь, что было после? Ни
за что не поверю. Мне показалось, во время ужина ты держался, может быть,
немного скованно, хотя было видно, что тебе очень весело. Но после падения стал
такой серьезный — таким я тебя раньше не знала. Сказал мне, что тебя, настоящего,
я еще не видела. Неужели не помнишь? О, Питер, я просто не вынесу, если не
вспомнишь эту нашу с тобой долгую поездку в такси. Уж ты, пожалуйста, вспомни.
Помнишь? Если не вспомнишь, меня это просто убьет.
—
О да, — сказал он. — Ехали в такси. А, да, конечно. Довольно долго ехали, да?
—
Объехали раз вокруг парка, потом еще и еще, — сказала она. — Деревья так и
сияли в лунном свете. У тебя и в самом деле есть душа, признался ты мне, раньше
ты этого не сознавал.
—
Да, — сказал он. — Такое я говорил. Это был я.
—
Такие чудесные слова говорил, — сказала она. — А я ведь все это время не знала,
что ты ко мне чувствуешь. И не смела показать, какие чувства испытываю к тебе.
И вот вчера — о, Питер, дорогой, по-моему, эта поездка в такси стала самым
важным событием в нашей с тобой жизни.
—
Да, — сказал он. — Наверно, стала.
—
И мы будем так счастливы, — сказала она. — О, так хочется всем рассказать! Но
не знаю, — может, будет лучше оставить это пока между нами?
—
Да, так, пожалуй, лучше, — сказал он.
—
Как чудесно! Правда? — сказала она.
—
Да, — сказал он. — Потрясающе.
—
Чудесно! — сказала она.
—
Послушай, — сказал он. — Я, пожалуй, выпью. Не возражаешь? В медицинских целях,
понимаешь? Завязал на всю оставшуюся жизнь, так помоги мне. Чувствую,
приближается полный упадок сил.
—
Тогда выпивка — на пользу, — сказала она. — Бедный мальчик, такая досада, что
тебе нехорошо. Сделаю виски с содовой.
—
Честно, — сказал он, — не понимаю, как ты еще со мной разговариваешь после
вчерашнего. Надо, пожалуй, уйти в какой-нибудь тибетский монастырь.
—
Ненормальный! — сказала она. — Как будто я тебя куда-нибудь отпущу! И хватит об
этом. Вчера все было чудесно.
Она
вскочила с кушетки, мимоходом поцеловала его в лоб и выбежала из комнаты.
Бледный молодой человек посмотрел ей вслед, долго и медленно качал головой,
потом закрыл лицо влажными трясущимися ладонями.
—
О Господи, — сказал он. — О Господи, Господи, Господи.
Нью-Йоркер, 23 февраля, 1929 года
Афоризмы
Хотите
знать, что Бог думает о деньгах, — посмотрите на тех, кому он их дает.
Поутру
первым делом чищу зубы и затачиваю язык.
Не
смотри на меня таким тоном.
Писать
ненавижу, но очень приятно, когда все уже написано.
Люблю
выпить мартини, самое большее — две рюмочки. После третьей — я под столом,
после четвертой — под хозяином дома.
Лекарство
от скуки — любопытство. От любопытства же лекарства нет.
Мне
безразлично, что обо мне пишут, покуда это правда.
Мужчина
должен быть красив, беспощаден и туп.
Она
говорит на восемнадцати языках — и ни на одном не может сказать “нет”.
Возьми
меня, или покинь меня, или, как это обычно бывает, и то и другое.
Если
носить достаточно короткую юбку, хороший жених придет сам.
Чем
слаще яблоко, тем темнее сердцевинка. Поскребите любовника и обнаружите врага.
Краткость
— душа нижнего белья.
Два
самых прекрасных слова в английском языке — “чек прилагается”.
Любовь
подобна капле ртути на ладони. Не сжимайте кулак, и она останется на месте.
Сожмите — и она ускользнет.
Заботьтесь
о роскошествах, а нужда позаботится о себе сама.
Дело
не в заработной плате. Но должно хватать, чтобы тело и душа были порознь.
Деньгами
здоровья не купишь, но я бы согласилась на усыпанное брильянтами
кресло-каталку.
Так
мне и надо: держала все свои яйца в одном ублюдке.
Я
что, похожа на человека, который может свергнуть правительство?!
[1] Нет (франц.). (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Понимаете? (франц.)
[3] Вот так раз! (франц.)
[4] О, Пари, Пари, моя дорогая, Пари (франц.) — героиня на французский лад произносит “Париж”.
[5] Правильно (франц.).
[6] Ужасно грустно (франц.).
[7] Бог мой! (франц.)
[8] Какой ужас! (франц.)
[9] Тысячу раз спасибо (франц.).
[10] У меня жажда (франц.).
[11] За ваше здоровье (франц.).
[12] Пожалуйста (франц.).
[13] Неплохо (франц.).
[14] Ничуть (франц.).
[15] Бульварах (франц.).
[16] Скорее всего, Кабо — фамилия, которую носили представители известной в Бостоне семьи богачей; здесь намек на высокое социальное положение Элинор.
[17] Луиза Мэй Олкотт (1832-1888) — американская писательница, прославившаяся изданным в 1868 г. романом “Маленькие женщины”.