Поэма. С параллельным английским текстом. Перевод с английского Виктора Куллэ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2016
Перевод Виктор Куллэ
|
Villa miretur
vulgus; mihi flavus Apollo Pocula
Castalia plena ministret aqua. [Ovid.,
I. Am., XV, 35–36] To the Right honourable Henry Wriothesley, Earl of Southampton, and
Baron of Tichfield. Right
honourable, I know not
how I shall offend in dedicating my unpolished lines to your Lordship, nor
how the world will censure me for choosing so strong a prop to support so
weak a burtden; only if your Honour seem but pleased I account myself highly
praised, and vow to take advantage of all idle hours, till I have honoured
you with some graver labour. But if the first heir of my invention prove
deformed I shall be sorry it had so noble a godfather, and never after ear so
barren a land, for fear it yield me still so bad a harvest. I leave it to
your honourable survey, and your Honour to your heart’s content, which I wish
may always answer your own wish, and the world’s hopeful expectation. Your
Honour’s in all duty, William Shakespeare Even as the
sun with purple-coloured face Had ta’en
his last leave of the weeping morn, Rose-cheeked
Adonis hied him to the chase. Hunting he
loved, but love he laughed to scorn. Sick-thoughted
Venus makes amain unto him, And
like a bold-faced suitor ’gins to woo him. ‘Thrice
fairer than my self’, thus she began, ‘The
field’s chief flower, sweet above compare, Stain to
all nymphs, more lovely than a man, More white
and red than doves or roses are: Nature
that made thee with herself at strife, Saith
that the world hath ending with thy life. ‘Vouchsafe,
thou wonder, to alight thy steed, And rein
his proud head to the saddle-bow. If thou
wilt deign this favour, for thy meed A thousand
honey secrets shalt thou know: Here
come and sit, where never serpent hisses, And
being set, I’ll smother thee with kisses, ‘And yet
not cloy thy lips with loathed satiety, But rather
famish them amid their plenty, Making them
red, and pale, with fresh variety: Ten kisses
short as one, one long as twenty. A
summer’s day will seem an hour but short, Being
wasted in such time-beguiling sport.’ With this
she seizeth on his sweating palm, The
precedent of pith and livelihood, And,
trembling in her passion, calls it balm, Earth’s
sovereign salve, to do a goddess good. Being
so enraged, desire doth lend her force Courageously
to pluck him from his horse. Over one
arm the lusty courser’s rein, Under her
other was the tender boy, Who blushed
and pouted in a dull disdain, With leaden
appetite, unapt to toy; She
red, and hot, as coals of glowing fire, He
red for shame, but frosty in desire. The studded
bridle on a ragged bough, Nimbly she
fastens (O how quick is love!); The steed
is stallèd up, and even now, To tie the
rider she begins to prove. Backward
she pushed him, as she would be thrust, And
governed him in strength though not in lust. So soon was
she along, as he was down, Each
leaning on their elbows and their hips. Now doth
she stroke his cheek, now doth he frown, And ’gins
to chide, but soon she stops his lips, And
kissing speaks, with lustful language broken: ‘If
thou wilt chide, thy lips shall never open.’ He burns
with bashful shame, she with her tears Doth quench
the maiden burning of his cheeks; Then with
her windy sighs, and golden hairs, To fan, and
blow them dry again she seeks. He
saith she is immodest, blames her miss; What
follows more, she murders with a kiss. Even as an
empty eagle sharp by fast, Tires with
her beak on feathers, flesh, and bone, Shaking her
wings, devouring all in haste, Till either
gorge be stuffed, or prey be gone: Even
so she kissed his brow, his cheek, his chin, And
where she ends, she doth anew begin. Forced to
content, but never to obey, Panting he
lies, and breatheth in her face; She feedeth
on the steam, as on a prey, And calls
it heavenly moisture, air of grace, Wishing
her cheeks were gardens full of flowers, So
they were dewd with such distilling showers. Look how a
bird lies tangled in a net, So fasten’d
in her arms Adonis lies. Pure shame
and awed resistance made him fret, Which bred
more beauty in his angry eyes: Rain,
added to a river that is rank, Perforce
will force it overflow the bank. Still she
entreats, and prettily entreats, For to a
pretty ear she tunes her tale. Still is he
sullen, still he lours and frets, ‘Twixt
crimson shame, and anger ashy-pale, Being
red she loves him best, and being white, Her
best is bettered with a more delight. Look how he
can, she cannot choose but love; And by her
fair immortal hand she swears, From his
soft bosom never to remove, Till he take
truce with her contending tears, Which
long have rained, making her cheeks all wet, And
one sweet kiss shall pay this countless debt. Upon this
promise did he raise his chin, Like a
dive-dapper peering through a wave, Who being
looked on, ducks as quickly in: So offers
he to give what she did crave, But
when her lips were ready for his pay, He
winks, and turns his lips another way. Never did
passenger in summer’s heat More thirst
for drink, than she for this good turn. Her help
she sees, but help she cannot get; She bathes
in water, yet her fire must burn: ‘O!
pity’, gan she cry, ‘flint-hearted boy, ‘Tis
but a kiss I beg; why art thou coy? ‘I have
been wooed as I entreat thee now, Even by the
stern and direful god of war, Whose
sinewy neck in battle ne’er did bow, Who
conquers where he comes in every jar, Yet
hath he been my captive, and my slave, And
begged for that which thou unasked shalt have. ‘Over my
altars hath he hung his lance, His
battered shield, his uncontrollèd crest, And for my
sake hath learned to sport, and dance, To toy, to
wanton, dally, smile, and jest, Scorning
his churlish drum and ensign red, Making
my arms his field, his tent my bed. ‘Thus he
that over-ruled, I over-swayed, Leading him
prisoner in a red-rose chain. Strong-tempered
steel his stronger strength obeyed; Yet was he
servile to my coy disdain. O
be not proud, nor brag not of thy might, For
mastering her that foiled the God of fight. ‘Touch but
my lips with those fair lips of thine (Though
mine be not so fair, yet are they red), The kiss
shall be thine own as well as mine. What seest
thou in the ground? Hold up thy head, Look
in mine eye-balls, there thy beauty lies: Then
why not lips on lips, since eyes in eyes? ‘Art thou
ashamed to kiss? Then wink again, And I will
wink, so shall the day seem night. Love keeps
his revels where there are but twain; Be bold to
play; our sport is not in sight: These
blue-veined violets whereon we lean Never
can blab, nor know not what we mean. ‘The tender
spring upon thy tempting lip Shows thee
unripe; yet mayst thou well be tasted. Make use of
time, let not advantage slip: Beauty
within itself should not be wasted, Fair
flowers that are not gathered in their prime Rot,
and consume themselves in little time. ‘Were I
hard-favoured, foul, or wrinkled old, Ill-nurtured,
crookèd, churlish, harsh in voice, O’er-worn,
despisèd, rheumatic, and cold, Thick-sighted,
barren, lean, and lacking juice; Then
mightst thou pause, for then I were not for thee, But
having no defects, why dost abhor me? ‘Thou canst
not see one winkle in my brow, Mine eyes
are grey, and bright, and quick in turning. My beauty
as the spring doth yearly grow, My flesh is
soft, and plump, my marrow burning. My
smooth moist hand, were it with thy hand felt, Would
in thy palm dissolve, or seem to melt. ‘Bid me
discourse, I will enchant thine ear, Or like a
fairy trip upon the green, Or like a
nymph, with long dishevelled hair, Dance on
the sands, and yet no footing seen. Love
is a spirit all compact of fire, Not
gross to sink, but light, and will aspire. ‘Witness
this primrose bank whereon I lie: These
forceless flowers like sturdy trees support me; Two
strengthless doves will draw me through the sky, From morn
till night, even where I list to sport me. Is
love so light, sweet boy, and may it be That
thou shouldst think it heavy unto thee? ‘Is thine
own heart to shine own face affected? Can thy
right hand seize love upon thy left? Then woo
thyself, be of thyself rejected: Steal thine
own freedom, and complain on theft. Narcissus
so himself himself forsook, And
died to kiss his shadow in the brook. ‘Torches
are made to light, jewels to wear, Dainties to
taste, fresh beauty for the use, Herbs for
their smell, and sappy plants to bear. Things
growing to themselves are growth’s abuse; Seeds
spring from seeds, and beauty breedeth beauty: Thou
wast begot: to get it is thy duty. ‘Upon the
earth’s increase why shouldst thou feed, Unless the
earth with thy increase be fed? By law of
nature thou art bound to breed, That thine
may live, when thou thyself art dead: And
so in spite of death thou dost survive, In
that thy likeness still is left alive.’ By this the
love-sick Queen began to sweat, For where
they lay the shadow had forsook them, And Titan,
tirèd in the midday heat, With
burning eye did hotly overlook them, Wishing
Adonis had his team to guide, So
he were like him, and by Venus’ side. And now
Adonis with a lazy spright, And with a
heavy, dark, disliking eye, His louring
brows o’erwhelming his fair sight, Like misty
vapours when they blot the sky, Souring
his cheeks, cries, ‘Fie, no more of love: The
sun doth burn my face, I must remove.’ ‘Ay me’,
quoth Venus, ‘Young, and so unkind, What bare
excuses mak’st thou to be gone? I’ll sigh
celestial breath, whose gentle wind, Shall cool
the heat of this descending sun: I’ll
make a shadow for thee of my hairs; If
they burn too, I’ll quench them with my tears. ‘The sun
that shines from heaven, shines but warm, And, lo, I
lie between that sun and thee: The heat I
have from thence doth little harm. Thine eye darts
forth the fire that burneth me, And
were I not immortal, life were done, Between
this heavenly and earthly sun. ‘Art thou
obdurate, flinty, hard as steel? Nay more
than flint, for stone at rain relenteth: Art thou a
woman’s son and canst not feel What ’tis
to love, how want of love tormenteth? O
had thy mother borne so hard a mind, She
had not brought forth thee, but died unkind. ‘What am I
that thou shouldst contemn me this? Or what
great danger dwells upon my suit? What were
thy lips the worse for one poor kiss? Speak,
fair, but speak fair words, or else be mute. Give
me one kiss, I’ll give it thee again, And
one for interest if thou wilt have twain. ‘Fie,
lifeless picture, cold, and senseless stone, Well-painted
idol, image dull, and dead, Statue contenting
but the eye alone, Thing like
a man, but of no woman bred: Thou
art no man, though of a man’s complexion, For
men will kiss even by their own direction.’ This said,
impatience chokes her pleading tongue, And
swelling passion doth provoke a pause. Red cheeks,
and fiery eyes blaze forth her wrong: Being judge
in love, she cannot right her cause. And
now she weeps, and now she fain would speak, And
now her sobs do her intendments break. Sometimes
she shakes her head, and then his hand; Now gazeth
she on him, now on the ground; Sometimes
her arms infold him like a band: She would,
he will not in her arms be bound. And
when from thence he struggles to be gone, She
locks her lily fingers one in one. ‘Fondling’,
she saith, ‘Since I have hemmed thee here Within the
circuit of this ivory pale, I’ll be a
park, and thou shalt be my deer: Feed where
thou wilt, on mountain, or in dale; Graze
on my lips, and if those hills be dry, Stray
lower, where the pleasant fountains lie. ‘Within
this limit is relief enough, Sweet
bottom grass, and high delightful plain, Round
rising hillocks, brakes obscure and rough, To shelter
thee from tempest, and from rain: Then
be my deer, since I am such a park. No
dog shall rouse thee, though a thousand bark.’ At this
Adonis smiles as in disdain, That in
each cheek appears a pretty dimple; Love made
those hollows, if himself were slain, He might be
buried in a tomb so simple, Foreknowing
well, if there he came to lie, Why
there love lived, and there he could not die. These
lovely caves, these round enchanting pits, Opened
their mouths to swallow Venus’ liking: Being mad
before, how doth she now for wits? Struck dead
at first, what needs a second striking? Poor
Queen of love, in thine own law forlorn, To
love a cheek that smiles at thee in scorn. Now which
way shall she turn? What shall she say? Her words
are done, her woes the more increasing; The time is
spent, her object will away, And from
her twining arms doth urge releasing. ‘Pity’,
she cries; ‘Some favour, some remorse.’ Away
he springs, and hasteth to his horse. But lo,
from forth a copse that neighbours by A breeding
jennet, lusty, young, and proud Adonis’
tramping courier doth espy, And forth
she rushes, snorts, and neighs aloud. The
strong-necked steed being tied unto a tree Breaketh
his rein, and to her straight goes he. Imperiously
he leaps, he neighs, he bounds, And now his
woven girths he breaks asunder. The bearing
earth with his hard hoof he wounds, Whose
hollow womb resounds like heaven’s thunder. The
iron bit he crusheth ’tween his teeth, Controlling
what he was controllеd with. His ears
up-pricked; his braided hanging mane Upon his
compassed crest now stand on end. His
nostrils drink the air, and forth again, As from a
furnace, vapours doth he send. His
eye which scornfully glisters like fire Shows
his hot courage and his high desire. Sometime he
trots, as if he told the steps, With gentle
majesty, and modest pride; Anon he
rears upright, curvets and leaps, As who
should say ‘Lo, thus my strength is tried. And
this I do to captivate the eye Of
the fair breeder that is standing by.’ What
recketh he his rider’s angry stir, His
flatt’ring ‘Holla’, or his ‘Stand, I say!’ What cares
he now for curb or pricking spur, For rich
caparisons or trapping gay? He
sees his love, and nothing else he sees, Nor
nothing else with his proud sight agrees. Look when a
painter would surpass the life In limning
out a well-proportioned steed, His art
with nature’s workmanship at strife, As if the
dead the living should exceed: So
did this horse excel a common one In
shape, in courage, colour, pace and bone. Round-hoofed,
short-jointed, fetlocks shag and long, Broad
breast, full eye, small head, and nostril wide, High crest,
short ears, straight legs and passing strong, Thin mane,
thick tail, broad buttock, tender hide. Look
what a horse should have he did not lack, Save
a proud rider on so proud a back. Sometimes
he scuds far off, and there he stares; Anon he
starts at stirring of a feather; To bid the
wind a base he now prepares, And whe’r
he run or fly they know not whether: For
through his mane and tail the high wind sings, Fanning
the hairs, who wave like feather’d wings. He looks
upon his love, and neighs unto her. She answers
him as if she knew his mind. Being
proud, as females are, to see him woo her, She puts on
outward strangeness, seems unkind, Spurns
at his love, and scorns the heat he feels, Beating
his kind embracements with her heels. Then, like
a melancholy malcontent, He vails
his tail, that, like a falling plume Cool shadow
to his melting buttock lent. He stamps,
and bites the poor flies in his fume. His
love, perceiving how he is enraged, Grew
kinder, and his fury was assuaged. His testy
master goeth about to take him When, lo,
the unbacked breeder, full of fear, Jealous of
catching, swiftly doth forsake him; With her
the horse, and left Adonis there. As
they were mad unto the wood they hie them, Outstripping
crows that strive to overfly them. All swol’n
with chafing, down Adonis sits, Banning his
boist’rous and unruly beast. 1592–1593 |
Манит пусть низкое чернь! А мне
Аполлон белокурый Пусть наливает полней чашу кастальской струей! Овидий Любовные элегии, I, XV, 35–36[1]. Высокочтимому Генри
Ризли, графу Саутгемптону, барону Тичфилду Высокочтимый, мне не дано знать, не оскорбит ли Вашу
Светлость посвящение столь корявых строк, ни того, подвергнусь ли осуждению
света за то, что прибег к столь мощной опоре для такой неубедительной ноши;
разве что, если угодил Вашей Чести, сочту это высочайшей оценкой, и дам обет
лишиться всего свободного времени до тех пор, пока не почту Вас более весомым
трудом. Но если этот первенец моей фантазии уродлив, я буду сожалеть, что
избрал для него столь благородного покровителя, и не стану более засевать
тощую почву, опасаясь, что она принесет дурной урожай. Отдаю это на Ваш
досточтимый суд, и желаю Вашей Чести исполнения всех упований: как Ваших
собственных, так и уповающего на Вас света. Всегда к услугам Вашей милости, Уильям Шекспир Венера и Адонис Как солнце пурпур свой стремит в зенит, с зарею хнычущей простившись всласть — Адонис юный зверя бить спешит. Одно из двух: охота или страсть.
Венера льнет к нему, утратив стыд, надеясь, что мальчишку обольстит. «Ты, чья краса моей красе укор трехкратный! Ты, что сладостью своей не только смертным — нимфам нос утер — румяней роз, белее голубей! Умрешь — померкнет мир тебе вослед! Молю: ну спешься, юный сердцеед. Пусть гордый конь в сторонке отдохнет. Яви мне эту милость — и в ответ укромным тайнам потеряешь счет. Присядь со мной — здесь змеи не
шипят — и выпей поцелуя сладкий яд. мой голод. Каждый поцелуй — секрет: вот — десять кратких, как единый миг, и бесконечный, длительный — вослед. Так летний день для нас среди забав промчится как единый миг,
стремглав». Возлюбленного за руку берет. Готова ему кожу облизать, и терпкий, смертный, юношеский пот богине — как целительный бальзам. Неистова в желании своем, с коня стянула юношу силком. другой — настойчиво к себе влечет набрякшего смущением юнца, скривившего недоумėнно рот. Она вся раскраснелась, жарко льнет. Он красен от стыда, но сам — как
лед. На сук уздечку — конь не удерет! — проворно крепит. Сколь любовь сильна! Теперь пришел наезднику черед — его повергла нá спину она (мечтая в тайне, чтоб наоборот). Не страстью, так хоть силою
возьмет! Она упала следом. Так и льнет. Коленями и бедрами зажат, он лишь мычит — впилась губами в рот. Целуясь, невозможно возражать. Страсть намекает быстрым язычком: «Бранишься? Поцелуй губам —
замком». Чтоб охладить в мальчишке жар стыда, она лукаво льет потоки слез — потом их осушает без труда дыханьем легким, золотом волос. Бесстыдством он проказницу корит — но тотчас поцелуем рот закрыт. Так, как порой неистово, взахлеб голодные орлицы клювом рвут плоть, перья, кости жертвы — чтобы зоб успеть забить за несколько минут — лоб, щеки, шею ищет жадный рот. Переведет дыханье — вновь начнет. Не в силах вырваться, юнец сердит. Их лица взмокли — но не страсти пот, а пар дыхания щеку влажнит. Она его самозабвенно пьет. Ей кажется, что вся она — цветник, а он дождем небесным к ней приник. Глянь! Словно птенчик, угодивший в сеть, Адонис бьется — столь ему претят ее объятья, что крепки, как смерть. От гнева он прекраснее стократ. Пусть ливень реку делает полней — опасен берегам сезон дождей. Надеясь пробудить в нем аппетит, на ушко шепчет сотни сладких слов. А привереда губы воротит — то бел как мел, то от стыда пунцов. Румянцем пышущий он лаком ей, а побледнел — любовь еще сильней. У любящих нет выбора. И вот бессмертная дает юнцу обет, что обретет свободу, коль вернет хотя б единый поцелуй в ответ: пускай от долгих слез щека влажна, лобзание оплатит долг сполна. Он задирает голову — хитер, как щеголь, что сквозь локонов покров глазеет — но, ответный встретив взор, потупится. Он уступить готов. Уста раскрыты. Жар ее объял — а он, зажмурясь, увильнул, нахал. Как путнику, что жаждой изможден — глоток насущный — так бедняжке был тот поцелуй, что дать страшился он. «Жестокосердный, смилуйся, малыш! — ведь я молю о поцелуе лишь! О том молю, о чем молил меня жестоковыйный Бог войны — герой, что без сражений не провел ни дня. Натешившись кровавою игрой, о том, чем ты сегодня пренебрег, как раб молил победоносный бог. Он мой алтарь оружием своим украсил, шлем склонил, отбросил щит. Учился играм, танцам пантомим — дурачащийся увалень смешит. Забыл муштру, смирил свой грубый
нрав, не поле брани — ложе ласк избрав. Так победитель побежденным стал. На цепь из алых роз посажен — он, пред чьим напором уступала сталь — надменностью лукавою сражен. Тебе же та — что выиграла бой с владыкой битв — готова стать
рабой. иных.) Ведь поцелуй ни твой, ни мой — наш общий. Взгляда
отводить не смей! Глазам моим ты безраздельно люб — так что ж мешает единенью губ? Смущен? Давай зажмуримся, чтоб днем настала ночь — и одолеешь стыд. Любовью наслаждаются вдвоем: осмелься же, ведь нас никто не зрит. Что до фиалок, ставших ложем нам — то сплетничать не свойственно
цветам. Нежнейший пух над верхнею губой свидетельствует, сколь невинен ты. недолог век у смертной красоты. Коли не срежешь вовремя бутон —
либо сгниет, либо зачахнет он. Будь я стара, морщиниста, дурна — шершава кожа, волос не упруг, жирна или костлява, лишена изящества — понятен твой испуг. Ответствуй, равнодушный истукан, ужель во мне ты отыскал изъян? и серых глаз подвижна глубина. Плоть горяча, округла и нежна. Коснусь тебя — ладонь моя влажней. Пленю твой слух речами, а забав захочешь — я станцую без труда, подобно феям, не касаясь трав, иль нимфам — не оставив ни следа. Любовь как пламя — тяжести в ней
нет. Стремится к свету и приносит свет. Свидетелями — первоцветы: глянь, как возлежу, ни лепестка не смяв, иль — голуби, что в утреннюю рань меня проносят по небу стремглав. что ж для тебя обузою она? Иль к собственной красе ты в плен попал, о правой грезит левая рука? Что ж, умоляй ответить идеал взаимностью, отвергни свысока. Так сгинул некогда Нарцисс — весь
день в ручье целуя собственную тень. Огням — светить, алмазам — украшать, а свежей юности — вкушать утех. Пусть сад приносит новый урожай! Жить лишь собой — в глазах природы грех. Ты был зачат — зачни же в свой
черед. Не возрождаясь, красота умрет. Как смеешь ты вкушать плоды земли, коль даже семя бросить не готов? Закон природы внятен: жизнь продли — Смерть посрамив, краса твоя опять в твоих потомках сможет воссиять». небесный жар усилился стократ. Титан, что взором огненным следит за парочкой — похоже, сам бы рад Адонису доверить удила — лишь бы Венера с ним была мила. Адонис потянулся и повел плечом. Его очей прекрасных взгляд из-под бровей насупленных тяжел. Он мрачной меланхолией объят. «Опять ты про любовь! А мне жара лицо сжигает. Уходить пора». «Увы! — Венера молвит, — Нестерпим! Пустые отговорки нам к чему? Я нежным дуновением одним от солнца исходящий жар уйму. Укрою тенью от своих волос, а вспыхнут — их потушит ливень
слез. и мир полуденный лишен теней — глянь! — мною ты от солнца заслонен. Бессмертна я — а то б испепелил Жесток, как сталь, и тверже, чем скала — ведь камень может подточить вода, — Ты женщиной рожден — что ж немила любовь? Не ведал жажды никогда? Будь столь жестокосердна твоя мать, она тебя бы не смогла зачать. Ухаживанья слишком горячи? Ужель так страшен поцелуй простой? Ответь, любимый! Лучше — промолчи и поцелуй даруй скорее! Ну! Я тотчас же с процентами верну! пусть минимальный — но запас тепла. Не человек — бесчувственный чурбан. Как женщина такого родила? Ты не мужчина — хоть, как он,
упрям. Мужчина женщину целует сам». Лишь щеки, раскрасневшись, выдают обиду. Как так = взять не может в толк: Вновь что-то силится сказать она, но из-за всхлипываний речь темна. то глянет на него, то вновь грустит. хоть знает, что ему объятья — стыд. лилейных пальцев одолеть не смог.
«Возлюбленный, — твердит, — тебе не лень слоновой кости сокрушать забор? Я — пастбище твое. Ты — мой олень. Кормись, где хочешь, меж ложбин и гор. Холмы прискучат — опускайся вниз: там для тебя укромный парадиз. низины нежной прелестью цветут, в тенистых зарослях найдешь приют. тебя не потревожит невзначай». Адонис хмыкает — на коже щек прелестных ямочек возник провал. Их Купидон — проказливый божок — как тайную могилу отрывал. Лукавец твердо знает наперед: в обители Любви он не умрет. Венеру бедную бросает в жар. Как можно более безумной стать? Что для убитого второй удар? Улыбкою презрения сама Царица страсти сведена с ума! Бедняжке больше не хватает слов. Желанье пуще прежнего зажглось. Что делать, коль предмет любви суров и ласка в нем лишь умножает злость? «Помилосердствуй!» — голосит
навзрыд. Юнец вскочил, и к жеребцу спешит. Но чу! Из ближней рощи в этот миг кобыла выскочила и — коня узрев — по полю напрямик помчалась, громким ржаньем дразня. поводья оборвал — и был таков.
Стрелой несется к суженой жених. Рвет в клочья упряжь, скачет напролом. Копыта землю ранят, эхо их в ней отдается, как небесный гром. Мундштук железный разгрызает он, сминая то, чем был порабощен. По ветру грива! Вызволясь из пут, он мчится к ней, призывным ржаньем горд! и пышут жаром, как кузнечный горн. Глаза пылают яростным огнем: желание и мощь играют в нем. То перейдет на шаг, то вновь в галоп, то дыбом встанет, то отдаст поклон. Прыжки, курбеты — и все это, чтоб сказать любимой: «Глянь, как я силен! Как я стараюсь, проявляя прыть, прелестной кобылицы взор
прельстить!» Но, коли к цели мчишь во весь опор — что сбруя? позолоченный чепрак? мундштук? поводья иль уколы шпор? Он зрит возлюбленной повадку, стать
— на прочий мир влюбленному плевать. Как живописцу выпадет порой, изображеньем мертвым на холсте вступая в спор с природою самой, жизнь превзойти в пьянящей полноте — так конь любого
превзойти готов отвагой, мастью, скоростью подков. Округлые копыта, крепкий круп, грудь широка, а холка высока, хвост густ, холена грива, белозуб, лоснящиеся гладкие бока — столь горделив, что всадника
подстать красавцу ой как нелегко сыскать. Умчится вдаль — вернется вновь назад. Он прихотливо, как перо, летит, и в скачке бросить ветру вызов рад — гордясь неутомимостью копыт. и кажется, что крылья за спиной. Он ржет призывно — ржет в ответ она. Как женщине, ей, несомненно, льстит такой напор. Но, внешне холодна, поддерживает неприступный вид. Как будто впрямь проказнице не мил — она копытом охлаждает пыл. Разочарован, хвост повесил он, что прежде развевался как плюмаж. Как мошкарой назойливой взбешен — он бьет копытом, он впадает в раж. Но тут она смягчается — узрев, что заигралась. И стихает гнев. Хозяин вновь поймать его спешит. Кобылу, незнакомую с седлом, вид упряжи в руках его страшит — поспешно прочь метнулась напролом. Он — следом. И умчались оба вон, аж обгоняя на лету ворон. коня, присел — взбешен, рассеян и угрюм. |