Перевод с английского Т. Казавчинской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2016
Перевод Тамара Казавчинская
Дорогой отец мой
Шекспир!
На этой неделе я
перевесила твой портрет туда, куда не доходят лучи солнца — начинается лето, и
мне подумалось, что тебе так будет лучше. Признáюсь, я много лет не
решалась повесить тебя у себя в комнате: боялась гостей. Когда на вопрос, кто
ваш любимый писатель, следует ответ: “Шекспир”, это воспринимается как
отговорка. Но стоит сказать, что как сочинитель ты всем обязан Шекспиру, и
собеседник заключает, что у тебя выраженная мания величия.
В конце концов, решила
я: пусть думают, чтó им заблагорассудится, мне что за дело? Если уж так
случилось, что ты стал для меня утешителем и вдохновителем, разве не чудесно
всегда иметь твое лицо перед глазами? Ты вливал в меня силы, когда я падала
духом, не позволял сдаваться, когда наступала черная полоса.
Родители у меня не из
образованных. Дома в детстве книг было раз два и обчелся — впрочем, как и у
всех знакомых и соседей. Но когда мне исполнилось одиннадцать и мать снова
вышла замуж, жизнь переменилась. Мы переехали в другой город, и она стала
буквально из кожи вон лезть, чтобы выглядеть пореспектабельней. В доме, решила
она, должны быть книги — “как у людей”. Ну а какие книги стоят “у людей”? Ясно,
как божий день: полное собрание сочинений Шекспира.
Помню летний полдень,
когда мы его купили: большой, черный, тяжелый томина на дешевой, газетной, с
первых дней пожелтевшей бумаге, со смазанной, словно не просохшей типографской
краской. Точно такие же “кирпичи” годами томятся на полках бесчисленных
магазинов страны — пылеуловители, не знающие человеческого прикосновения. Но
едва я открыла книгу, как она запульсировала в руках, словно живая. Любовники,
заблудившиеся в лесу летней ночью; Цезарь, погибающий в кровавой стихии мятежа;
жертвы кораблекрушения, выброшенные на неведомый остров; на зубчатой стене
замка принц датский беседует с призраком.
Никто меня не
предупредил, что читать тебя трудно, и читать тебя было легко. В тот год я
перешла в старшие классы, где тебя положено изучать по программе. Но в каникулы
совершился прорыв — нет- нет, не то, чтоб я прочла всё, от корки до корки, это
случилось потом, но проглотила одну за другой не меньше десятка пьес. И тогда
же неугасимой любовью полюбила твои бурные, непричесанные хроники — истории,
порожденные мифами, всплывшие из толщи времени. В свои одиннадцать я мигом
впитала то, в чем нуждалась острее всего: историю и поэзию, очутившись в самом
их средоточии. Мне необходимо было прилепиться к чему-то душой: детство стремительно
таяло. И дело было не только в другом городе, но и в другой фамилии, другом
отце — вернее, отчиме. Отец от нас ушел, я его никогда больше не видела.
Перемены были отнюдь не к лучшему, и почти всю последующую жизнь я ощущала себя
безотцовщиной.
Но в один прекрасный
день, лет пятнадцать назад, мне вдруг подумалось: “Что это я! Отец у меня есть,
это Шекспир”. Вот тогда-то, осознав, чтó ты для меня значишь, я и
повесила у себя в комнате твой портрет. И в этом году, в дни 400-летнего юбилея
со дня твоей смерти, я, одна из множества твоих преданных живущих на земле
дочерей, ставлю свое имя под этим письмом. Нас миллионы — и нам не требуется
ответа.
Хилари Мантел.
2016