Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2016
1.
Как всё начиналось
В
декабре 1954 года на Втором съезде советских писателей было принято решение о
восстановлении общесоюзного журнала иностранной литературы. Об этом сюжете Илья
Эренбург вспоминал в 1967-м, работая над седьмой частью мемуаров, посвященной
эпохе хрущевской оттепели (напечатана она была лишь в 1990-м, в горбачевскую
пору).
Вот
как он описывал подготовку первых номеров “Иностранной литературы”:
В 1955 году решили выпустить
журнал “Иностранная литература”; редактором назначили А. Б. Чаковского; мне
предложили войти в редакционную коллегию. Я долго колебался — может быть, смогу
помочь опубликовать ту или иную хорошую вещь. Александр Борисович говорил, что
он собирается в одном из первых номеров напечатать новую книгу Хемингуэя,
получившую осенью 1954 года Нобелевскую премию. Я ходил на заседания
редколлегии, и вот вскоре редактор, мрачный и таинственный, сказал нам, что
номер пришлось перестроить — Хемингуэй не пойдет. Когда совещание кончилось, он
объяснил мне, почему мы не сможем напечатать “Старика и море”: “Молотов сказал,
что это — глупая книга”. Недели две спустя я был у В. М. Молотова по делам,
связанным с борьбой за мир. Я рассказывал о росте нейтрализма в Западной
Европе. Когда разговор кончился, я попросил разрешения задать вопрос: “Почему
вы считаете повесть Хемингуэя глупой?” Молотов изумился, сказал, что он в
данном случае “нейтралист”, так как книги не читал и, следовательно, не имеет о
ней своего мнения. Когда я вернулся домой, мне позвонили из редакции: “Старик и
море” пойдет… Вскоре после этого я встретил одного мидовца, который рассказал
мне, что произошло на самом деле. Будучи в Женеве, Молотов за утренним
завтраком сказал членам советской делегации, что хорошо будет, если кто-нибудь
на досуге прочитает новый роман Хемингуэя — о нем много говорят иностранцы. На
следующий день один молодой мидовец, расторопный, но, видимо, не очень-то
разбирающийся в литературе, сказал Молотову, что успел прочитать “Старик и
море”. “Там рыбак поймал хорошую рыбу, а акулы ее съели” — “А дальше что?” —
“Дальше ничего, конец”. Вячеслав Михайлович сказал: “Но ведь это глупо!..” Вот
резоны, которые чуть было не заставили отказаться от опубликования повести
Хемингуэя. Судьба книги зависела от любого обстоятельства внешней или
внутренней политики; но об этом мне придется еще не раз говорить в последующих
главах. (Случай с Хемингуэем в 1955 году не был единичным, и я вышел из
редакционной коллегии “Иностранной литературы” еще до выхода первого
номера…)”[1].
Эту
цитату дальше мы продолжим. Заметим попутно, что анекдотический эпизод с
Молотовым красноречиво характеризует политиканский метод руководства журналом.
2.
И. Эренбург в журнале А. Чаковского
А.
Б. Чаковский возглавлял “ИЛ” вплоть до 1963 года, когда его пересадили в кресло
главреда “Литературной газеты”. Именно в “Литгазете” 17 апреля 1956 года
напечатали фрагмент большого очерка Ильи Эренбурга “Индийские впечатления”,
который полностью появился в № 6 “ИЛ” за 1956 год. Так началось сотрудничество
Эренбурга с журналом, из редколлегии которого он вышел.
Впечатления и заметки о поездках
(Индия, Япония, Греция)
Человек,
изъездивший с юности едва ли не всю Европу, знающий в ней, что называется,
каждый камень, написавший стихи “Моя любовь, моя Европа” и роман “Падение
Парижа”, книги о культуре Франции и о гражданской войне в Испании, Илья
Эренбург впервые оказался за пределами Европы лишь в 1946-м (в США и Канаде),
затем в 1951-м (в Китае), а в Индию он прилетел в середине января 1956-го и
провел там месяц. Эта поездка его ошеломила. “Мне очень хочется рассказать о
том, что я там видел, на какие мысли навели меня люди и памятники Индии” — с
такой мыслью Эренбург вернулся домой и написал очерк об увиденном и понятом, о
мудрости духа и о фантастической нищете быта, о древней и новой культуре
страны, которую он полюбил как-то сразу, о ее месте в истории мировой культуры.
Очерк напечатали, сопроводив шестнадцатью иллюстрациями (древняя скульптура
Индии, стенопись из знаменитой пещеры Аджанты, рисунки бомбейского художника
Хеббара, ездившего с ним по стране, фотопортрет Р. Тагора и другие). С юности
небезразличному к политике Эренбургу за долгие годы приходилось общаться с
многими, подчас крупными, политическими деятелями разных стран, включая и тех,
кто был, скажем, не слишком отягощен проблемами мировой культуры. Оттого он
высоко оценил тогдашнего лидера Индии. “Этот человек, — многозначительно
написал Эренбург, — прекрасно понимающий литературу и искусство, сейчас —
премьер-министр великой страны”. Спустя десять лет, вспоминая в мемуарах
индийскую поездку, он скажет и о вечере, проведенном в гостях у Джавахарлала
Неру: “Что меня удивило? Необычайная простота человека, которого почти все
индийцы обожали, его человечность… Это была та простота, которая диктуется
внутренней сложностью”[2].
Подводя
итоги поездки, Эренбург спросил себя: “Что дала мне это страна кроме новых
друзей, кроме большого искусства, кроме всего, о чем я написал? — и ответил: —
Мне кажется, что мир для меня стал не только шире, но как-то осмысленней. Я
почувствовал глубокую связь между Индией и всем, что мне дорого и близко;
почувствовал, насколько многообразны и близки друг другу все народы”.
Этот
разговор с читателями Эренбург продолжил “Японскими заметками” в № 8 за 1957-й,
где он рассказывал о своей апрельской двухнедельной поездке по Японии. Чтобы ее
организовать, там создали специальный комитет “для приема Ильи Эренбурга”,
которого тогда в Японии много переводили (деньги на поездку дали газета “Асахи”
и японское радио). По контрасту с Индией Япония поразила Эренбурга совсем
по-иному, поразила и озадачила. Его удивило, что в Японии не всегда можно
понять, в какой ты части света — в Азии, в Европе или в Америке. И как
стремительно японцы осваивали передовые изобретения других континентов: за два
года, когда кончилась изоляция Японии (1871-1872), была построена первая
железная дорога, начала выходить первая ежедневная газета, было введено
всеобщее начальное обучение, открылся первый университет. В этом несомненно
проявился опыт широчайшего освоения японцами китайской культуры, начавшийся еще
пятнадцать веков назад. Из Китая в Японию пришли религия, философия,
письменность, искусство, причем японцы сумели придать китайским формам свой,
национальный, характер. Быт японцев оставался не похожим ни на чей другой:
“Японский дом кажется игрушечным: ни кирпичей, ни металла, ни стекла, ни печей,
ни радиаторов — дерево и промасленная бумага… Я заметил, что японцы дома и на
улице держат себя по-разному: дома они не только куда вежливее, чем на улице,
они как-то значительнее… Есть граница между домом и внешним миром — порог,
там японец оставляет не только обувь, но и многое из того, что ему навязали
извне”… И еще одно свойство, поразившее европейца: “Пропасть отделяет вкусы
просвещенного француза от вкусов мелкого лавочника… Такого разрыва нет в
Японии”. При этом японцы осваивали китайскую культуру без примесей, то есть
иначе, чем страны Европы перенимали культуру Древней Греции (“Японцам повезло,
— написал Эренбург: они не знали толкований Византии и ретуши Рима”).
Разговор
о взаимодействии культур стран и континентов Эренбург продолжил в очерке
“Размышления в Греции”, предложенный им редакции “ИЛ” в начале осени 1957-го.
Договорились, что его напечатают в 11 или 12 номерах журнала.
Описывая
Грецию 1957-го, Эренбург вспоминал: “Впервые я увидел Акрополь в 1926 году:
тогда стихи Маяковского, живопись Пикассо, архитектура Корбюзье были для моего
поколения боевой программой. Конечно, я был поражен гармонией Парфенона, но
любовался я им вчуже — он никак не входил в мою жизнь: более того, в душе я
сопротивлялся его красоте, которая казалась мне чересчур совершенной… Но
после Азии я на многое глядел другими глазами. Я увидел Аполлона, который до
того, как облюбовал Дельфы, вдохновлял египтян и ассирийцев, чтобы потом в
далеком Гамджаре обратиться в отрока Будду. Глядя на древности Эллады, я часто
думал о том, насколько художники и поэты Азии ближе к культуре античного мира,
чем философы Западной Европы и особенно Америки… Многое изменилось в мире с
тех пор, когда я впервые увидел Акрополь. Теперь меня тревожит не судьба того
или иного художественного направления, а судьба искусства — его место в жизни.
Я снова взглянул на Парфенон без предубеждения. Он мне показался сочетанием
расчета и вдохновения…”
Очерк
о Греции естественным образом продолжал эренбурговские раздумья и заметки об
Индии и Японии. И вдруг 3 октября 1957 года Чаковский написал ему:
Уважаемый Илья
Григорьевич! В нашей беседе, довольно короткой, имея в виду важность вопроса, а
также и то обстоятельство, что редколлегия еще не успела ознакомиться с
“Размышлениями в Греции” и продумать все связанные с Вашим очерком вопросы, я
не имел возможности в целом и в частностях изложить все соображения редакции.
Думаю, что Вы не возразите против того, что современная Греция занимает в
очерке мало места, между тем имея в виду послевоенные события в этой стране и
ее нынешнее положение это больше всего интересует читателей. Размышления о
Древней Греции, о Византии занимают большую часть очерка, они имеют
познавательный интерес, но некоторые Ваши соображения вызывают серьезные
сомнения в смысле принципиальном, они могут привести к двусмысленному и просто
неверному толкованию, противоречащему марксистскому пониманию исторического
процесса. В частности, например, скептицизм автора, его пессимистические
рассуждения о том, что “стало ли человечество взрослым”. Письмо было бы очень
пространным, если бы указали все места в “Размышлении”, вызывающие сомнительные
аналогии и ассоциации. Разумеется, это впечатление трудно исправить одним
сокращением, потребуется еще работа и главным образом в отношении освещения
политической жизни современной Греции. Время для этого, мне думается, есть. В
связи с октябрьским юбилейным номером журнала, “Размышления в Греции” могут
быть опубликованы не ранее январского или февральского номеров журнала.
Желательно было бы знать Ваши соображения по всем этим вопросам…
А
12 октября Чаковский сообщил Эренбургу, что эссе о Греции возвращает: “К
сожалению, констатирую, что мы разошлись во взглядах на Вашу статью о Греции”.
Под названием “Размышления на Крите” ее напечатал в № 9-10 журнал “Культура и
жизнь”[3].
Вот
как об этом сюжете Эренбург вспоминал через десять лет: “В июне 1957 года по
приглашению посла в Афинах М. Г. Сергеева я направился в Грецию вместе с С. В.
Образцовым, Б. Н. Полевым, эллинистом А. А. Белецким и архитектором М. В.
Посохиным. Многое из древнего искусства показалось мне новым, хотя я увидел
Грецию в третий раз, я, например, прежде не бывал ни в Микенах, ни на Крите.
Очерк об уроках эллинской культуры я дал в один из толстых журналов, но
редактор, напуганный шумом вокруг моих ‘Уроков Стендаля’, усмотрел в страницах,
посвященных искусству Византии, некий скрытый подтекст”[4].
Но в письме Эренбургу Чаковский даже не упомянул “Уроки Стендаля”. Хотя,
разумеется, все дело было в них, в реакции ЦК КПСС на их публикацию.
“Уроки Стендаля” и уроки Эренбурга
Еще
в № 10 “ИЛ” за 1956 год появилось эссе Эренбурга “К рисункам Пабло Пикассо”.
Мастодонты живописи социалистического реализма на дух не принимали живопись
великого художника ХХ века, а власти, вынужденно одобряя политическую позицию
Пикассо (члена ФКП и участника просоветского Движения сторонников мира), его
живописи понять не могли и в СССР ее не дозволяли. Сам же Эренбург, друживший с
Пикассо в Париже еще с 1913 года, любил его графику, предпочитая ее авангардной
живописи мэтра, в которой принимал отнюдь не все. В итоге очерк о графике
Пикассо журнал напечатал и даже его проиллюстрировал. После того Эренбург печатал
в “ИЛ” и другие эссе из “Французских тетрадей”, но далеко не все. Скажем,
“Импрессионистов” он предложил альманаху “Литературная Москва” для № 3 (в № 2
там напечатали его статью о Марине Цветаевой и ее стихи, но уже набранный № 3
был запрещен); эссе “О старой французской песне” вместе с их переводами
Эренбург опубликовал в новом журнале “Москва” (1957, № 3), эссе “О поэзии Поля
Элюара” вышло в 1958-м как предисловие к его сборнику стихов. А в № 1 “ИЛ” за
1957-й напечатали эссе о поэзии Франсуа Вийона и новые переводы его баллад[5],
имевшие большой успех не только у молодых поэтов (помню, с каким страстным
азартом и характерными интонациями читал его перевод “Баллады примет” Андрей
Вознесенский на вечере столетия Эренбурга). С тех пор во все русские издания
Вийона включаются лучшие переводы Эренбурга. Но самым резонансным стало,
напечатанное в № 6 за 1957-й эссе о любимом французском прозаике Эренбурга
Стендале.
“Уроки
Стендаля” написаны для вдумчивого читателя: ему было о чем задуматься и что
вспомнить, читая в этом эссе: “… дело не в личности тирана, а в сущности
тирании. Тиран может быть умным или глупым, добрым или злым — все равно он
всесилен и бессилен, его пугают заговорами, ему льстят, его обманывают;
полнятся тюрьмы, шепчутся малодушные лицемеры и твердеет молчание, от которого
готово остановиться сердце”. Не теряют актуальности и другие слова из “Уроков
Стендаля”, скажем: “Спор о космополитизме Стендаля — это давний спор о
подлинном характере любви к родине: связана ли такая любовь с пренебрежением к
другим народам, с восхвалением пороков и недостатков соотечественников, с
анафемами и здравицами… Стендаль писал: ‘Нужно научиться не льстить никому,
даже народу’…” Мысль Эренбурга вела читателя к раздумьям о современности, о
том, чтó должна вернуть себе русская литература: “Искажение души
насилием, лицемерием, подачками и угрозами было большой, может быть, основной
темой романов Стендаля. Он не пытался скрыть свои политические симпатии; роль
беспристрастного арбитра его не соблазняла. Удача его романов показывает, что
тенденциозность не может повредить произведению искусства, если она рождена
подлинной страстью и сочетается с внутренней свободой художника”. Задача
Эренбурга понятна — пробудить читателя, заставить его задуматься над тем, как
мы живем. Разумеется, такую задачу ставили перед собой отнюдь не все советские
литераторы, и оппонентов у Эренбурга хватало.
23
марта 1957 года он написал в Ленинград своему старому другу, поэтессе Елизавете
Полонской: “Я борюсь, как могу, но трудно. <…> Я долго сидел над двумя
статьями. Сначала написал о французских импрессионистах, а вчера кончил статью
о Стендале. Это, разумеется, не история, а все та же борьба”[6].
А через месяц “Уроки Стендаля” в составе шестого номера “ИЛ” сдали в набор.
Думаю,
здесь уместно напомнить, что в том же шестом номере “ИЛ” напечатали фрагменты
воспоминаний писателя, участника гражданской войны в Испании А. В. Эйснера
“Писатели в интербригадах”. Он был адъютантом командира знаменитой 12-й
интербригады генерала Лукача (венгерского писателя Мате Залки). Герои его
текста — сам Лукач и любившие приезжать в его бригаду писатели: советские М.
Кольцов, И. Эренбург, О. Савич, немецкие Л. Рэнн и Г. Реглер, американец Э.
Хемингуэй[7].
А. В. Эйснер рассказывал мне, что он предложил Чаковскому для иллюстраций много
сделанных тогда в Испании снимков, было среди них и фото Эренбурга у знамени
одной из центурий (рот) бригады: центурии “Илья Эренбург”. Но А. Б. сказал ему:
“Не будем создавать рекламы Илье Григорьевичу” и этот снимок из комплекта вынул.
Замечу еще, что среди иллюстраций напечатали и последнее фото великого
испанского поэта Антонио Мачадо, не упомянув, что этот снимок сделал Эренбург.
А с фото, снятого под Гвадалахарой (на нем Хемингуэй, Эренбург, Реглер и
голландский кинорежиссер-документалист Ивенс), двоих последних убрали вообще (в
СССР после 1939 года имя Реглера стало непечатным)…
Вернемся
к “Урокам Стендаля”. Вот что написал в мемуарах Эренбург после фразы о своем
выходе из редколлегии “ИЛ” в 1955 году: “Два года спустя я дал в этот журнал
очерк ‘Уроки Стендаля’. На очерк обрушились самодеятельный проработчик Таманцев[8],
потом Е. Книпович[9]… и
Чаковский поспешил заявить на заседании президиума Союза писателей (отчет был
опубликован): ‘Ошибкой редакции была публикация статьи И. Эренбурга Уроки Стендаля, содержащей полемику с
основополагающими принципами советской литературы’”. После такого заявления
какие-либо отношения с А. Б. Чаковским Эренбург прекратил. А отношения с “ИЛ”
возобновились только в 1964-м, когда Чаковский там уже не работал, хотя состав
редколлегии и оставался прежним.
3.
Что, как и почему случилось в 1957-м и что было потом
Эренбург
не знал, что когда в Отделе культуры ЦК КПСС прочли шестой номер “ИЛ”, то
именно его эссе вызвало негодование[10].
Уже 2 августа заместитель заведующего Отделом культуры ЦК КПСС Б. Рюриков
подписал “Записку об ‘Уроках Стендаля’”, утверждавшую, что обзор пути Стендаля
Эренбург использовал, чтобы высказать (открыто, а чаще эзоповым языком) свои
фрондерские взгляды на политику партии в области советской литературы и
искусства. Ушлых чиновников взбесили и его откровенно издевательские суждения:
“Живи он Стендаль> сейчас у нас, его, наверно, долго не принимали бы в Союз
писателей…”, и закамуфлированные. Выводы записки были решительными: “Отдел
культуры ЦК КПСС считает, что подобные выступления в печати наносят
идеологический вред. Следовало бы указать главному редактору журнала
‘Иностранная литература’ т. Чаковскому на ошибочность опубликованной им в таком
виде статьи И. Эренбурга и необходимость более требовательного подхода к
публикуемым материалам. Было бы целесообразным рекомендовать редакции
‘Литературной газеты’ выступить с критикой неправильных утверждений И.
Эренбурга”[11]. Не
могу судить о том, знал ли этот текст Чаковский, когда 17 августа подписал к
печати номер “ИЛ” с “Японскими заметками”, но уже 22 августа все узнали о новой
атаке на Эренбурга: “Литгазета”, исполняя указание ЦК, напечатала резкую статью
Н. Таманцева “В чем же все-таки ‘уроки Стендаля’?”. Ее уже на следующий день
широко цитировали под заголовком “Он т. е. Эренбург> не принимает Стендаля
всерьез” в правой парижской “Франс-суар”, имевшей с Эренбургом свои давние
счеты. Это, в свою очередь, вынудило Луи Арагона выступить в защиту Эренбурга,
и он сделал это с характерным для него темпераментом и блеском. В статье
“Стендаль в СССР и живое зеркало” Арагон написал: “Если я совсем не знаю, был
ли бы в наши дни живой и пишущий в СССР Стендаль членом Союза советских
писателей, то я зато хорошо знаю, что, даже будучи членом этого союза, он бы за
каждое написанное им слово подвергался проработке со стороны всех Таманцевых…
Обвинение против Эренбурга выходит далеко за пределы статьи о Стендале.
<…> Сомнению подвергается весь Эренбург, его предыдущие статьи, само
его творчество”[12].
Номер
“Леттр франсез” со статьей Арагона еще не поступил в Москву, а Чаковский,
демонстрируя абсолютную лояльность аппарату ЦК, уже доносил туда под грифом
“Совершенно секретно”: “Сообщаю, что, по имеющимся сведениям, в журнале ‘Леттр
франсез’ (еще не полученном в нашей редакции) напечатана резкая статья Л.
Арагона, полемизирующая с выступлением ‘Литературной газеты’ по поводу статьи
И. Эренбурга о Стендале”. В ответ кампанию против “Уроков Стендаля” велели
продолжить, подключив к ней испытанных ”бойцов идеологического фронта” Е.
Книпович и Я. Эльсберга. В форме вопроса выдвинули политические обвинения
против Эренбурга: “Почему же именно сейчас, когда идет жестокий спор о методе
социалистического реализма, он вдруг оказался столь ‘застенчивым в бою’, что
даже имени социалистического реализма произнести не хочет?”. 14 ноября 1957
года подробное изложение статьи Е. Книпович за подписью Литератор опубликовала “Литературная газета”, озаглавив его “Точки
над ‘и’” — теперь указание ЦК КПСС было исполнено, и “Записку Отдела культуры”
сдали в архив.
Следующим
атакам в марте 1963 года, с участием самого Хрущева подверглись уже мемуары
Эренбурга “Люди, годы, жизнь”, но этот сюжет не связан с “ИЛ”. Разве что
перепечатка (“ИЛ”, 1963, № 11) из “Литгазеты” (1963.13.08) выступления
Эренбурга в Ленинграде на международном симпозиуме по проблемам романа. Этот
сюжет, как и сама поездка Эренбурга в Ленинград, стали возможны после его
беседы с Н. С. Хрущевым, который попросил Эренбурга принять участие в том
международном симпозиуме[13].
А
в 1964 году к 60-летию чилийского поэта и будущего нобелевского лауреата Пабло
Неруды Эренбург предложил переселенному со Старой площади в кресло редактора
“ИЛ” Б. С. Рюрикову (может быть, и не ведая, что именно он был инициатором
кампании ЦК КПСС против “Уроков Стендаля”) свою статью о юбиляре. Она и
появилась в № 7, который открывался новыми стихами Неруды в переводах
ближайшего друга Эренбурга и давнего переводчика Неруды Овадия Савича. Два из
семи напечатанных в номере снимка Неруды были получены из архива Эренбурга.
Замечу, что в этом же номере печатался перевод и новой книги Хемингуэя
“Праздник, который всегда с тобой”. А № 12 “ИЛ” за 1964 год решили посвятить
современной литературе Испании, и редакция предложила Эренбургу принять в нем
участие. Он согласился и написал статью “О некоторых испанских писателях” (в
частности, о Х. Гойтисоло, чей рассказ “Ронда” напечатали в этом же номере).
Только
через двадцать лет после этого две (уже посмертные) публикации не печатавшихся,
или, что называется, забытых, материалов Эренбурга появились в отделе
публицистики “ИЛ” (им тогда ведала Е. В. Стояновская). Они были подготовлены
нами с В. В. Поповым: “Франция в сердце” (1983, № 10), и к 50-летию начала
гражданской войны в Испании “Испанский закал” (1986, №7). Их напечатали,
сопроводив многими фотографиями из моего архива. Упомяну еще, к слову, и свою
рецензию на русский перевод книги Джошуа Рубинштейна “Клубок верностей. Жизнь и
время Ильи Эренбурга” (1997, № 5). Но это еще не вполне история, а скорее уже
современность.
В
заключение упомяну последнюю и вполне символическую “встречу” Эренбурга с
Чаковским, о которой я узнал в апреле 2016-го. Как всегда, попав в Москву,
подошел к дому № 8 по Тверской (прежде Горького) улице и неожиданно рядом с
почти полувековой мемориальной доской, на которой изображена телеграфная лента
со строгим текстом: “В этом доме с 1946 по 1967 гг. жил и работал писатель И.
Г. Эренбург”, увидел новую доску из металла. Она извещала: в этом доме с 1969
года (то есть через два года после смерти Эренбурга) поселили писателя А. Б.
Чаковского. И длинный перечень его регалий: Герой соц. труда, лауреат Ленинской
и государственных премий, главный редактор “Литературной газеты”…
[1] Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. В 3 тт. / Издание подготовлено Б. Я. Фрезинским. — М., 2005. — Т. 3, с. 332.
[2] Люди, годы, жизнь. — Т. 3, с. 350. Русский перевод письма, написанного Неру Эренбургу 31 августа 1958 см. в книге: “Почта Ильи Эренбурга (1916-1967)”. Издание подготовлено Б. Я. Фрезинским. — М.: Аграф, 2006. — С. 396.
[3] В 1958-м эссе о поездках в Индию, Японию, Грецию выпустило издательство “Искусство”, а в 1960-м оно же повторило книгу, роскошно оформив ее и проиллюстрировав массой фотографий (редактор Ю. Молок, художник Ф. Збарский).
[4] Люди, годы, жизнь. — Т. 3, с. 397.
[5] Эренбург начал переводить стихи Вийона еще в Париже в 1915 г.; эти переводы, изданные в Москве в 1916-м, критикой были замечены. Через сорок лет он свои переводы существенно переработал.
[6] Илья Эренбург. На цоколе историй… Письма 1931-1967 / Издание подготовлено Б. Я. Фрезинским. — М.: Аграф, 2004. — С. 434.
[7] В этом номере журнала Алексей Владимирович написал мне: “Очень Вам желаю, чтобы поскорее (в этом я заинтересован) Вы смогли рассказать людям об Илье Григорьевиче Эренбурге все, что захотите и что будет им нужно. А. Эйснер. 31.1. 73”.
[8] Эренбург не знал, что разгромная статья была заказана ленинградскому стендалеведу профессору Б. Г. Реизову, а он свалил ее написание на своего слабовольного аспиранта Н. А. Таманцева.
[9] Е. Книпович. Еще раз об “Уроках Стендаля” // Знамя, 1957, № 10.
[10] Летом 1957 г. на пленуме ЦК КПСС Н. С. Хрущеву удалось ликвидировать “антипартийную группу” Маленкова, Молотова, Кагановича и пр. и на семь лет обеспечить себе руководящую роль в государстве. При этом культурная политика КПСС стала ориентироваться на литдеятелей, социально близких лично Хрущеву, — вроде Н. Грибачева и А. Софронова.
[11] Антиэренбурговские документы ЦК КПСС см.: Вопросы литературы, 1993, вып. IV, c. 262-325.
[12] Les lettres françaises, 1957, 19-25 IX.
[13] Эренбург отказался участвовать в работе этого симпозиума в связи со своим непроясненным положением в СССР после мартовской речи Хрущева перед писателями, когда он позволил себе грубые и безграмотные нападки на мемуары Эренбурга, которых не читал. Тогда-то глава Союза писателей СССР А. А. Сурков попросил Хрущева помочь уговорить Эренбурга на этом симпозиуме выступить. 3 августа 1963 г. Хрущев принял Эренбурга в Кремле (увы, без свидетелей), признался, что его мемуаров не читал, и пообещал, что впредь Эренбург сам будет своим цензором (см.: “Президиум ЦК КПСС. 1954-1964” в 3 тт. Т. 1. — М.: РОССПЭН, 2003. — С. 762). В итоге Эренбург приехал в Ленинград, выступил на симпозиуме о проблемах романа, и его речь напечатала “Литгазета”.