Поэма. Глава V. Карл. Отрывок. Перевод с английского и вступление Антона Нестерова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2016
Парадоксальным
образом русскоязычный читатель имеет некое представление о поэме Хаима Плуцика
“Горацио” — но абсолютно не представляет себе ее автора. Объяснение заключается
в том, что одну из “главок” этой большой поэмы, длиной около 2000 строк,
перевел в свое время Иосиф Бродский и текст этот время от времени
перепечатывается среди его переводных вещей. Текст длинный, около 300 строк — и
читатели воспринимают его скорее как отдельное развернутое стихотворение — если
не поэму. Сам же автор остается в тени…
Хаим
Плуцик родился в 1911 году в Бруклине в семье евреев, эмигрировавших из России.
В детстве говорил на идише, русском и иврите — и, только когда пошел в
начальную школу (семья к тому времени переехала в Коннектикут), стал учить
английский. В 1932 году Плуцик окончил колледж Святой Троицы в Хартфорде и
получил стипендию для продолжения образования в Йеле. Во время учебы там, в
1933 году, завоевал Йельскую премию Кука за лучшее неопубликованное
стихотворение. Через два года Плуцик оставляет университет, так и не получив
степень (магистерскую работу он все же, задним числом, защитил, но в 1940-м), а
первая книга стихов, “Аспекты Протея”, выходит после Второй мировой войны, в
1949 году. Причем на войне Плуцик успел повоевать, записавшись добровольцем в
1942-м. После войны, демобилизовавшись, преподавал английский язык и литературу
в Рочестерском университете. В 1959 году у него выходит книга стихов “Яблоки из
Шинара”, а в 1961-м — книга “Горацио”, получившая подзаголовок “Большая поэма,
в которой предпринята попытка в серии драматических повествований прояснить
смысл истории Гамлета”.
У Шекспира Гамлет
берет с Горацио обещание рассказать правду о происшедшем в Эльсиноре и очистить
имя принца от неизбежных наветов и клеветы:
Каким
Бесславием
покроюсь я в потомстве,
Пока
не знает истины никто!
Нет,
если ты мне друг, то ты на время
Поступишься
блаженством. Подыши
Еще
трудами мира и поведай
Про
жизнь мою.
Гамлет. Акт V, сцена 2. Перевод Б. Пастернака
Для обычного
читателя/зрителя текст шекспировской трагедии самодостаточен: читатель/зритель
погружен в происходящее и не очень склонен видеть, насколько все мотивации,
которые движут принцем, неочевидны всем участникам событий; в глазах датского
двора и народа Дании Гамлет — всего лишь убийца законного властителя, а
история, рассказанная Призраком, никому, кроме принца и Горацио, не известна.
Свидетельство Горацио — последнее и единственное оправдание принца.
И
на этом Плуцик строит свою поэму. Весь остаток жизни Горацио пытается
рассказать правду о том, что ж произошло в Эльсиноре. Но правда эта никому не
нужна. Оказывается, что подлинное свидетельство участника событий не имеет
никакого веса в глазах окружающих — им важней и милей удобные для них версии.
Как при жизни Гамлет всем мешал, так и после смерти подлинная память о нем
никому не нужна…
Плуцик
задумал “Горацио” еще в свою бытность на фронте. Но понадобилось полтора
десятилетия, чтобы идея претворилась в книгу. За это время война тоже оказалась
несколько вытесненной из памяти. И отчасти именно это составляет внутренний
нерв плуциковского “Горацио” — это книга о наших отношениях с историей, о нашем
стремлении убежать от непреложности фактов — вернее, стремлении отвернуться от
них и их не видеть.
На
Духов день, когда труба пропела:
Прием
окончен, можно расходиться, —
И
только трон, покинутый, смотрел
На
всех, кто жаждал милости монаршей,
Покуда
я, замешкавшись, кивая
И
кланяясь, стремился к выходу, —
Премьером
ставший Карл меня улыбкой,
подходящей
дню, остановил:
—
Горацио, пойдем в мой кабинет,
Немного
поболтаем, как друзья,
Немного
выпьем… Только вот вина
Он
издавна не пьет, и мы цедили сахарную воду.
Он
у окна застыл, и взгляд его рассеянно скользил
По
разодетым в шелк придворным, что внизу
Текли
к донжону — иногда мелькали дамы: милы и
изящны.
—
Скажи, Горацио, уж сколько раз мы видели все это? —
Он
обернулся и с усмешкой меня похлопал по плечу.
—
Но ведь душа поет, едва увидишь
Весь
блеск, дарованный Царем Небесным,
Короне
для защиты нашей жизни, земель и благ?
Ты,
столько лет служивший королю
Без
страха и упрека, с этим согласишься…
Он
отхлебнул воды.
Я
чуть приподнял бровь: куда он клонит?
Он
обернулся с мимолетною улыбкой:
—
Вот почему, мой друг, мне больно слышать,
Когда
твои поступки… тень бросают…
Я
резко выпрямился: — Что? Ты полагаешь, я…
—
Послушай, не в обиду… Сядь, послушай.
Я
тридцать лет живу среди интриг,
Но
выбирать слова не научился,
Когда
я с теми говорю, кто впрямь мне дорог.
Ты
— дорог мне, и потому… нет, только потому —
скажу,
Что
у меня на сердце: с дурака спрос невелик,
(Кто,
кроме дурака, в политику полезет,
Право
слово?) Я много видел дураков, и знаешь —
Больно…
больно, когда друзья по глупости готовы
Подставляться…
—
Катись ты к черту! Может, уже хватит
Намеков?!
Я думал, ты в измене меня собрался
обвинить
И
с головой уже простился. А теперь все дело в том,
Что
я веду себя не слишком умно…
Ну,
если это — потрясение основ
И
грех тягчайший против государства,
То
скоро всех у нас поубивают,
За
исключением коров да лошадей. Что ж признаю,
виновен
Двойной
виной: я — человек и смертен. А теперь
признайся,
Чем
моя дурость превзошла твою?
Он
улыбнулся вновь.
Отпил
глоток невкусной влаги и поднял палец вверх.
—
Я рад, что не задел тебя. Позволь же напрямую:
Я
про твою дурную одержимость — опасную, сказал
бы,
одержимость —
Историей
о смерти Гамлета-безумца. Поверь,
Она
идет во вред тебе…
—
Какая одержимость? Историей про Гамлета?..
Вредит
мне?
Ну
что за чушь?! Кому какое дело до того и нашей
дружбы,
Которую
ты подымаешь на смех. Да и при чем тут
Королевство?!
—
Как при чем?!
Пустячное
— порой важней всего.
—
Я помню, нашей с тобой бабке
Загадки
нравились… И ты пошел в нее?
—
Ну, знаешь ли, сейчас мне не до шуток!
Кончай
дурачиться! Ведь над тобой в рукав
Смеются
при дворе, а смех придворных…
Ты
знаешь сам… тогда уж дело плохо…
Но
много хуже — шепоток в народе. Да, про тебя!
Пройдись
по улицам, переодевшись, как калиф
Багдадский,
загляни на постоялый двор,
На
лавку сядь с отребьем да послушай там пересуды
О
Горацио, преславном нашем лорде.
Что
о его посольствах в Италию, к французам,
англичанам
Услышишь
ты? Или о службе королю здесь, в Дании?
Да
нет! — о том, что впал Горацио в маразм и всё
твердит
Об
этом, как его… о Гамлете — кривляке, который
мертв
Невесть
уж сколько лет. Или склонись к придворному любому
И
на ушко шепни: “Послушай, здесь Горацио,
Бьюсь
об заклад — и часа не пройдет,
Как
заведет про Гамлета!”, “Три к одному — и
принято.
Но
только — без намеков: ему бы только повод,
И
оседлает тему излюбленную: Гамлет то, да Гамлет
это…”
Не
буду говорить тебе, кузен, как это действует на
нервы
Королю,
и, прямо скажем, мне: своей карьерой
При
дворе обязан нам ты, как и тем, кто был до нас…
Что
станут говорить о мудрости властителя, когда
Его
министр слывет за идиота? И это — твоя
верность?
Послушай,
за твоей “неважною” навязчивой идеей
Ты
позабыл о том, что вправду важно:
О
сути. Верность Принцу, амбициям его,
Его
“правам на трон” — тебе не кажется, все это
умаляет
Твою
любовь к монарху, что на троне — сейчас?
—
Скажи мне, — с горечью спросил я, —
Что
король — он думает, как ты?
—
Коль ты о том, что наш монарх своею королевскою
печатью
Скрепил
велеречивый документ, где это сказано
Такими
вот словами… Ясно, нет, мой друг!
Но
я как правая его рука… я знаю его мысли — и
поверь,
Его
любовь к тебе — как и моя — все та же. Как друг
Я
должен был тебя предупредить…
Он
пригубил воды и улыбнулся.
—
Что же, спасибо, Карл, —
Я
поклонился. — От души благодарю —
Ты
только что мне вновь напомнил суть
Твоей
политики придворной: все, что сложно,
Свести
до примитивной ясности — тут у тебя талант…
—
Ну ладно, ладно, ты ведь не в обиде! —
Он
выдохнул, почти давясь от смеха.
Я
был не слишком вежлив:
—
Говорить, что я — посмешище для всей страны,
Давай
не будем. Точно так же, как не стану
Кричать
на всех углах о том, что сделал
Для
Дании я и для короля. И если кто смеется
Втайне
за спиной — пускай его, мне это не мешает
Чтить
дорогую тень и правду говорить.
Да
пусть хоть сто раз зовут шутом
И
бьются об заклад — мне что с того?!
Глупцов
везде хватает. И если я могу
Поведать
правду про того, кого любил…
—
Горацио, не надо!
Не
своди меня с ума! Что за одержимость:
Уже
лет семьдесят он мертв, и пылью стал давно…
—
Вообще-то, сорок три прошло лишь года.
—
Прекрасно, сорок три…
И
что, скорбеть поныне?! Да это против Бога и
природы.
Он
смертными нас создал. Все там будем: друзья,
враги…
История
— лишь хроника смертей тех, с кем
Дружили
мы. Клянусь Гераклом, ты городишь чушь
И
хаешь Бога…
Я
вздрогнул — он по-своему мои слова
Истолковал
и фразу оборвал на середине.
Потом,
поднявшись, принялся ходить. За окном
Темнело:
ночь вползала в комнату.
Вдруг
резко обернулся он и начал:
—
Ладно, — сквозь усмешку, — все же поясню,
Что
заставляет меня лезть в твои дела.
Из
нас двоих ты — старше, не пристало
Мне,
вроде бы, тебя учить — я пред тобой щенок.
И
все же… все же… кое-что меня смущает…
Я
озадачен. Это — как перчатка, что брошена
В
лицо мне, будто вызов всей мудрости моей.
А
я, поверь, горжусь — я знаю все пружины,
Что
управляют ближним: ненависть, любовь, ум,
глупость
—
Для
меня как на ладони. Без этого — ну, как мне
устоять
Против
завистников — ты знаешь, положение
министра
Куда
как шатко… Я обязан знать, чем каждый
Дышит
при дворе: причуды, страсти, моды…
Поверь
мне, двор — что сумасшедший дом…
Но,
глядя на тебя, я не могу понять — как,
Как
умнейший человек способен верить в то,
Что
за пределы смысла выходит начисто?!
—
Ну, знаешь, если так…
—
Стой! Ты кричишь о “правде”!
Ты
правды жаждешь. Истины! Но — что есть истина?
Какую
правду надеешься извлечь ты из могилы?
Я
— практик, знаешь ли. И правда для меня —
То,
что я видел, то есть правда факта!
(Религию
— давай не будем трогать, я верую,
И
этого довольно.) Позволь тебе напомнить,
Что
я был при тех событиях — да, не участник,
Но
свидетель. И я прекрасно помню Гамлета:
Как
он, пуская слюни, на полу сидел и все пытался
Пальцы
сосчитать… И что, по-твоему,
Был
должен думать двор?! Я передергиваю?!
Влез,
куда не должно?! Давай смотреть на факты!
Клавдий
был убит. Рукою Гамлета.
Убийство
короля есть преступленье.
Представь,
что дело слушают в суде. Любой судья
Найдет
две дюжины свидетелей — и под присягой
Они
покажут, что меч в Клавдия всадил
Не
кто иной, как Гамлет. Что еще? Все прочее —
Лишь
домыслы. Виденья. Сны… Ты утверждаешь,
Клавдий
— убийца Гамлета-отца? И это кто-то видел?
Призрак?
Ах, Призрак был тому свидетель? Ну и ну…