Перевод с английского Елены Малышевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2016
Вскоре после
того, как Оливия убежала с принцем Навабом, Бет Кроуфорд вернулась из Симлы. Это
было в сентябре 1923-го. Бет нужно было ехать в Бомбей, встретить пароход, на
котором прибывала ее сестра Тесси, чтобы провести
холодный сезон с Кроуфордами. Они задумали для нее
разные встречи и поездки, но бóльшую часть времени она проводила в Сатипуре, потому что там был Дуглас. Они вместе ездили
верхом, играли в крокет и теннис, и Тесси изо всех
сил старалась составить ему хорошую компанию. Не то чтобы у него было много
свободного времени — он был очень занят в óкруге.
На работе, подобно троянскому воину, он держался спокойно и сдержанно, поэтому
его очень высоко ценили коллеги и индусы. Он был честным и справедливым. Тесси гостила и в этот холодный сезон, и в
следующий, а затем отправилась на пароходе домой. Через год Дугласу полагался
отпуск, и они снова встретились в Англии. К тому времени он оформил развод, и
они стали готовиться к свадьбе. Тесси уехала к нему в
Индию и, как и ее сестра Бет, вела там полноценную и счастливую жизнь. Через
много лет она стала моей бабушкой, но к тому времени они все уже вернулись в
Англию.
Дугласа я совсем
не помню, он умер, когда мне было три года, но очень хорошо помню бабушку Тесси и тетушку Бет. Они были жизнерадостными женщинами с
разумными и современными взглядами на жизнь, но, тем не менее, по словам моих
родителей, многие годы их невозможно было заставить говорить об Оливии. Они
избегали воспоминаний о ней, словно в них было нечто темное и ужасное.
Поколение моих родителей не разделяло этих чувств, напротив, им очень хотелось
узнать все, что можно, о первой жене деда, которая сбежала от мужа с индийским
принцем. Только в старости, овдовев, эти дамы начали, наконец, говорить на
запретную тему.
К тому же тогда
они снова встретились с Гарри. До этого они лишь обменивались рождественскими
открытками, и только после смерти Дугласа Гарри пришел навестить старушек. Он
рассказал им об Оливии и ее сестре, Марсии, с которой познакомился вскоре после возвращения из
Индии. Он продолжал видеться с Марсией до самой ее
смерти (по его словам, она спилась). Она отдала ему все письма Оливии, и он
показал их старым дамам. Так эти письма впервые попали ко мне, а сейчас я
привезла их с собой в Индию.
К счастью, в
первые месяцы своего пребывания здесь я вела дневник, поэтому у меня
сохранились кое-какие записи о ранних впечатлениях. Попытайся я их сейчас
восстановить, наверное, ничего бы не вышло. Они уже не те, да и я сама уже не
та. Индия всегда меняет людей, и я не исключение. Но эта история, насколько я
могу судить, не обо мне, а об Оливии.
Вот мои первые
записи в дневнике.
2
февраля. Сегодня прибыли в Бомбей. Совсем не то,
что я себе представляла. Я-то, конечно, всегда о пароходе думала, забыла, что
будет совсем по-другому, если сюда лететь. Все мемуары и письма, что я читала,
все картины, которые видела, можно забыть. Теперь все не так. Нужно поспать.
Проснулась
посреди ночи. Пыталась нащупать часы, которые положила на крышку чемодана под
кроватью, их там не было. Ну вот! Началось! С соседней кровати голос: “Вот они,
милая, в следующий раз будьте осторожнее”. Половина первого. Я проспала около
четырех часов. Я, конечно, пока живу по английскому времени, так что должно
быть еще семь вечера. Сна ни в одном глазу, сажусь в постели. Я нахожусь в
женской спальне общежития Общества миссионеров — ОМ. Здесь семь коек, четыре у
одной стены, три у другой. Все они заняты, и лежащие на них, похоже, спят. Но
город снаружи все еще бодрствует и никак не угомонится. Даже музыка где-то
играет. Уличные фонари освещают голые окна спальни, наполняя комнату призрачным
светом, в котором спящие на кроватях похожи на готовые
к погребению тела.
Но соседка и
хранительница моих часов не спит и хочет поговорить.
— Вы, верно,
только приехали, поэтому так неосмотрительны. Ну
ничего, скоро научитесь, все учатся… С едой будьте осторожны поначалу, пейте
только кипяченую воду и ни в коем случае не покупайте ничего с лотков… Потом
иммунитет разовьется. Я теперь могу есть все что
угодно, если захочу. Не то чтобы хотелось, терпеть не могу их пищу, в жизни бы
к ней не притронулась. Здесь в ОМ вполне можно есть. Мисс Тайц
следит за готовкой, тут хорошее рагу делают, иногда жаркое и заварной крем. Я
всегда здесь останавливаюсь, когда езжу в Бомбей. Мисс Тайц
я уже двадцать лет знаю. Она швейцарка, приехала с Христианскими сестрами, а
последние десять лет управляет ОМ. Им с ней здорово
повезло.
Возможно, из-за
призрачного света моя соседка похожа на привидение, к тому же ее с ног до
головы укутывает белая ночная рубашка. Волосы заплетены в одну уныло свисающую
косицу. Она вся бумажно-белая, вот-вот испарится, как настоящий призрак. Она
рассказывает, что уже тридцать лет в Индии и что, если Господь хочет, чтобы она
умерла здесь, так оно и будет. С другой стороны, если Он захочет сначала
привести ее домой, она и на это согласна. На все Его воля, тридцать лет она
живет, исполняя Его волю. Голос ее, когда она произносит эти слова, уже совсем
не напоминает голос призрака, он становится сильным — в нем звенит неколебимое
чувство долга.
— У нас есть
своя небольшая часовня в Хафарабаде. Городок растет,
там есть текстильные фабрики, но чего уж точно нет, так это роста добродетели.
Тридцать лет назад, я бы сказала, еще была надежда, но сегодня — никакой. Куда
ни посмотри, везде та же история. Бóльшие
заработки, значит, больше себялюбия, больше крепких напитков, больше кино.
Женщины раньше носили простые хлопковые дхоти[1], а
теперь им хочется, чтобы сверху все сверкало. А уж про то, что внутри, и
говорить не приходится. Но чего ожидать от этих бедных людей, когда и наши прямиком идут в ад! Вы видели это место на той стороне
улицы? Только посмотрите.
Я подхожу к окну
и смотрю вниз. На улице светло, как днем, и не только из-за уличного освещения:
на каждом лотке и бочке светится масляная лампа. Везде толпы людей, некоторые
спят. Снаружи так тепло, что просто ложись и спи себе, и белья постельного не
нужно. Вот несколько детей-калек, один мальчик отталкивается культей от земли;
днем они, наверное, просят подаяния, но сейчас свободны от работы и беззаботны,
даже веселы. Люди покупают еду у лоточников и прямо там едят, иные ищут
выброшенное съестное в канавах.
Моя собеседница
показывает на другое окно. Отсюда открывается вид на гостиницу “А”. Об этом
месте меня предупреждали перед приездом. Мне было сказано, что каким бы унылым
и мрачным мне ни показалось общежитие ОМ, ни в коем случае не останавливаться в
“А”.
— Видите? —
говорит она, не вставая с постели.
Я вижу. Здесь
тоже было очень светло от фонарей и магазинов. Пешеходную дорожку перед “А”
заполонили люди, но не индусы, а европейцы. Совершенные изгои с виду.
Она объяснила:
по восемь-девять человек в комнате, а у некоторых и на это денег нет, спят
прямо на улице. Друг у друга попрошайничают и друг у
друга же воруют. Некоторые очень молоды, просто дети, для них, возможно, есть
еще надежда, и, по воле Божией, они доберутся домой, пока не поздно. Но
остальные-то, женщины и мужчины, они же здесь годами торчат, и с каждым годом
им все хуже. Вы видите, в каком они состоянии. Все больны, некоторые при
смерти. Кто это такие, откуда они? Однажды я жуткую картину видела. Парню,
наверное, не больше тридцати, немец, может, или откуда-то из Скандинавии, очень
светлый и высокий. Одежда вся изорвана, и кожа белая проглядывает. Длинные
волосы, совершенно спутанные и свалявшиеся, а рядом — обезьянка. И обезьянка
эта у него вшей искала. Я ему в лицо посмотрела, в глаза, ну просто душа в аду,
скажу я вам. Я вообще в Индии ужасные вещи видела. Пережила
индусско-мусульманское восстание, эпидемию оспы и голод; могу смело сказать,
что я видела все, что только можно видеть на этом свете. И после поняла одно:
нельзя выжить в Индии без Иисуса Христа. Если Он не с тобой каждый миг, днем и
ночью, и ты Ему не молишься изо всех сил, если этого нет, то станешь, как тот
бедняга с обезьянкой. Потому что, видишь ли, милая, ничто человеческое здесь не
имеет значения. Ничто, сказала она, как сказал бы индус или буддист: с
презрением ко всему, что эта земная жизнь может предложить.
Она сидела в
постели. И хотя она была тоненькой и белой, в ней ощущалась несгибаемость,
ожесточенность. Призрак с характером. Я снова посмотрела на лежащие
на улице тела, освещенные фонарями гостиницы “А”. Должно быть, она права: эти
люди и впрямь были словно души в аду.
16
февраля. Сатипур. Мне
повезло — я уже нашла комнату. Я ею очень довольна. Чудесная,
просторная, пустая и в ней много воздуха. Есть окно, у которого я иногда сижу и
смотрю на базар. Она над магазином тканей, приходится карабкаться вверх по темной лестнице. Сдает ее правительственный чиновник по
имени Индер Лал, который живет с женой, матерью и
тремя детьми в убогих комнатушках, задвинутых в самый конец двора, за
магазином. Двор вместе с магазином принадлежит кому-то другому. Все поделено и
разделено, и я — еще один отсек. Но здесь, наверху, у меня простор и уединение,
вот только удобства общие в дальнем конце двора, и к ним приставлена
девочка-уборщица — тоже одна на всех.
Я думаю, мой
домовладелец Индер Лал недоволен тем, как я
устроилась у себя в комнате. Он все смотрит по сторонам в поисках мебели, но ее
у меня нет. Сижу я на полу, а ночью расстилаю спальный мешок. Единственный
предмет мебели, который я пока приобрела, — это крошечный письменный столик
высотой с табурет, на котором я разложила свои бумаги, этот дневник, учебник
хинди, словарь и письма Оливии. За такими же письменными столиками владельцы
магазинов занимаются бухгалтерией. Индер Лал смотрит
на мои голые стены. Наверное, он надеялся, что я повешу картинки и фотографии,
но мне ничего такого не нужно — достаточно просто глянуть из окна на базар
внизу. От этого вида мне уж точно не хотелось бы отвлекаться. Поэтому и
занавесок у меня нет.
Индер
Лал слишком вежлив, чтобы выразить вслух свое разочарование. Сказал только:
“Вам здесь не очень-то удобно”, — и быстро опустил глаза, словно испугался, что
мне станет неловко. То же самое произошло, когда я впервые приехала со своим
багажом. Я не нанимала носильщика, а взвалила свой сундучок и постель на плечи
и втащила все наверх. И тогда тоже, невольно издав потрясенный возглас, он
опустил глаза, не желая меня смущать.
Ему было бы
легче, будь я как Оливия. Она была совсем другая, не такая, как я. Первое, что
она сделала по приезде в свой дом (дом заместителя инспектора по налогам), —
завалила его ковриками, картинами, цветами. Она писала Марсии:
“Мы начинаем приобретать цивилизованный вид”. И еще позже: “Миссис Кроуфорд (жена налогового инспектора — сама мемсаиб) сегодня пришла проверить мое гнездышко. Не думаю,
что у нее сложилось благоприятное впечатление обо мне и этом самом гнездышке,
но она чрезвычайно тактична! Ей известно, как труден обычно первый год; и, если
она хоть чем-нибудь может помочь и облегчить мое существование, мне следует
помнить, что она всегда рядом. Я ее сдержанно поблагодарила. Честно говоря,
присутствие миссис Кроуфорд — единственная моя
здешняя трудность, все остальное даже слишком хорошо! Если бы я только могла ей
это сказать”.
Я уже видела
дом, в котором жили Дуглас и Оливия. По счастливому совпадению, оказалось, что
контора, где работает Индер Лал, находится прямо в
бывшем британском жилом квартале, известном под названием Гражданские линии.
Отдел сбыта и снабжения Индера Лала располагается в
бывшем доме налогового инспектора (в 1923 году принадлежавшем мистеру Кроуфорду). В бунгало Дугласа и Оливии теперь приютились
отделы водоснабжения и здравоохранения, а также почта. Оба эти дома разделены и
разбиты на несколько частей, выполняющих самые разные функции. Только дом
главного врача остался в неприкосновенности и, по идее, служит местом отдыха
для путешествующих.
20
февраля. Сегодня утром я заглянула к двум
женщинам семейства Индера Лала: к его жене Риту и его
матери. Не знаю, застала ли я их врасплох или они всегда живут так, но дом их
был совершенно не прибран. Конечно, комнатки тесные, и дети в том возрасте,
когда от них сплошной беспорядок. Риту торопливо убрала со скамьи разбросанную
одежду и игрушки. Я бы предпочла сесть на пол, как и хозяева, но поняла, что
теперь должна придерживаться правил, которые, по их мнению, соответствуют моему
статусу. Свекровь со знанием дела шикнула на невестку, что, как мне показалось,
было приказанием принести мне прохладительный напиток. Риту метнулась из
комнаты, словно обрадовалась разрешению уйти, оставив свекровь и меня вдвоем,
чтобы мы — насколько возможно — составили впечатление друг о друге. Мы
заулыбались, я попыталась прибегнуть к своему хинди, но без особого успеха
(нужно больше заниматься!), затем обменялись многообещающими жестами и
застряли. Все это время она вглядывалась в меня пронзительным, оценивающим
взглядом, и я представила себе, как она, когда искала жену для сына,
разглядывала девушек перед тем, как остановиться на Риту. Инстинктивно она
подсчитывала и мои баллы, но, увы, нетрудно
догадаться, каков был итог.
Я уже привыкла к
тому, что в Индии тебя постоянно оценивают. Этим занимаются все и везде: на
улице, в автобусах и в поездах, причем совершенно открыто — и женщины и
мужчины, никто и не думает скрывать свое удивление, если вы его вызвали. Я полагаю,
мы им кажемся странными: живем среди них, едим их пищу и часто носим индийскую
одежду, потому как в ней прохладнее и стоит она дешевле.
Покупка
индийской одежды была первым, что я сделала, после того как устроилась в Сатипуре. Я пошла в магазин тканей на первом этаже, а затем
к маленькому портному по соседству, который сидел на мешковине со своей
машинкой. Он снял с меня мерку прямо тут же, на виду у всей улицы, но так
старался держать дистанцию, что его измерения оказались слишком далеки от
реальности. В результате одежда моя висит на мне, но назначению своему
соответствует, и я ей очень рада. Теперь я ношу пару мешковатых штанов,
завязанных шнурком у талии, как женщины в Пенджабе, и такую же рубаху до колен.
Еще у меня есть индийские сандалии, которые я скидываю и оставляю у порога, как
все. (Сандалии мужские, так как женские размеры мне не подошли.) Хотя одета я,
как индийская женщина, дети все равно бегают за мной, но мне безразлично, я
уверена, что скоро они ко мне привыкнут.
Есть одно слово,
которым меня все время называют: “хиджра”. К сожалению, я знаю, что оно
означает. И знала еще до приезда в Индию из письма Оливии. Она сама узнала его
от принца Наваба, который сказал, что миссис Кроуфорд похожа на хиджру (тетушка Бет была, как и я,
плоская спереди). Оливия, конечно, не знала, что это слово означает, и, когда
спросила Наваба, тот громко расхохотался. Я вам
покажу, сказал он вместо объяснения и, хлопнув в ладоши, отдал какое-то
распоряжение. Через некоторое время привели труппу хиджр, и Наваб
заставил их исполнить традиционную песню и пляску для Оливии.
Я тоже видела,
как они поют и танцуют. Это случилось, когда Индер
Лал и я шли вместе, после того как он показывал мне место своей службы. Мы были
недалеко от дома, когда я услышала грохот барабанов, доносящийся из боковой
улочки. Индер Лал сказал, что это “так, ничего
особенного”, но мне стало любопытно, и он неохотно пошел со мной. Мы шли через
лабиринт ветвящихся переулков, затем вошли под арку и в проход, который вел во
внутренний двор. Здесь выступала труппа хиджр — евнухов. Один из них бил в
барабан, остальные пели, хлопали в ладоши и выполняли какие-то танцевальные
движения. Кучка зрителей с удовольствием смотрела представление. Хиджры были
сложены по-мужски, с большими руками, плоской грудью и крупной челюстью, но
одеты они были, как женщины, в сари, украшенные мишурой. Танцевали они,
пародируя женские движения, и, полагаю, именно это так веселило публику. Но мне показалось, что лица их были печальны, и, даже когда они
ухмылялись и производили двусмысленные жесты в ответ на двусмысленные слова
(все смеялись, а Индер Лал захотел, чтобы я ушла), с
их лиц все это время не сходило выражение скуки и обеспокоенности, словно они
только и делали, что думали, сколько им заплатят за работу.
24
февраля. Так как сегодня воскресенье, Индер Лал великодушно предложил отвезти меня в Хатм, показать дворец Навабов.
Мне было неудобно увозить его от семьи в выходной день, но никто не возражал.
Не знаю, как его жене не надоедает сидеть целыми днями взаперти в двух маленьких
комнатках со свекровью и тремя детьми. Я ни разу не видела, чтобы она
куда-нибудь ходила, кроме как изредка на базар за овощами в сопровождении
свекрови.
Никогда еще я не
ездила в Индии на автобусе, который не был бы набит до отказа людьми, с багажом
сверху. Автобусы обычно старые и на ухабах встряхивают каждую косточку в вашем
теле и каждый винтик — в своем. И автобус, и пейзаж, мимо которого он следует,
всегда один и тот же. Когда город остается позади, то до следующего ничего нет,
кроме плоской земли, выжженного неба, большого расстояния и пыли. Особенно
пыли: автобус открытый, с перекладинами по бокам, и жаркие ветры свободно
продувают его насквозь, принося с собой песок пустыни, который забивает уши и
ноздри и хрустит на зубах.
Хатм
оказался довольно жалким городком. Сатипур, конечно,
тоже не блещет, но чувствуется, что ему дана свобода — он может расти, как ему
вздумается. А Хатм просто забился в тень дворца
правителя. Казалось, его построили исключительно для нужд принца и его
приближенных, и теперь, когда во дворце никого не осталось, городок не знал,
чем заняться. Улицы запружены народом, запущены и грязны. Везде полным-полно
нищих.
Защищенный
жемчужно-серыми стенами, дворец располагается на просторном участке, где много
высоких деревьев. Есть там и фонтаны, и каналы, и садовые павильоны, и
маленькая частная мечеть с позолоченным куполом. Мы с Индером
Лалом уселись под деревом, пока смотритель ушел искать ключи. Я спрашивала Индера Лала о семье Наваба, но он
знает не больше моего. После смерти принца в 1953-м году его племянник Карим
еще младенцем унаследовал дворец. Но там никогда не жил. На самом деле он живет
в Лондоне, где я познакомилась с ним перед приездом сюда (о чем напишу позже).
Родственники все еще ведут переговоры с индийскими чиновниками о продаже
дворца, но до сих пор цена так и не установлена. Других покупателей нет, кому
сейчас нужно такое место, причем в Хатме?
Индеру
Лалу не хотелось обсуждать Наваба. Да, он слыхал о нем и его скверной, распутной жизни, доходили
какие-то слухи и о старом позорном происшествии. Но кому это теперь интересно?
Все участники давно умерли, и, даже если где-то кто-то и остался в живых,
никому нет до них дела. Гораздо больше Индеру Лалу
хотелось поговорить о своих многочисленных неприятностях. Когда появился
человек с ключами, мы обошли дворец, и я увидела все залы, комнаты и галереи, о
которых так много думала и которые пыталась себе представить. Но теперь там
пусто — мраморная скорлупа. Мебель была распродана на аукционах в Европе, и
все, что осталось, — это несколько сломанных викторианских диванов, которые
всплывали тут и там в этом мраморном море, словно обломки кораблекрушения, да
еще пары старых тряпочных опахал, пыльными тучками свисавших с потолка.
Индер
Лал шел за мной и рассказывал о делах в своей конторе. Сплошные интриги и
зависть. Индер Лал не хочет быть втянутым в эти
дрязги, единственное, о чем он просит, — дать ему возможность выполнять свои
обязанности, но это не получается, его просто не могут оставить в покое. На
самом деле, зависть и интриги плетутся и против него, так как начальник отдела
к нему расположен. Это ужасно досаждает коллегам Индера
Лала, которые из кожи вон лезут (такова уж их природа), чтобы выбить из-под
него кресло.
Мы стояли на
верхней галерее, куда выходила главная гостиная. Смотритель объяснил, что
женщины сидели здесь за занавесью и исподтишка глядели сверху на светские
развлечения. Одна занавесь осталась висеть — дорогая парча, затвердевшая от
пыли и времени. Я взяла ее в руки, чтобы полюбоваться тканью, но под пальцами
оказалось нечто мертвое, готовое вот-вот рассыпаться в прах. Индер Лал, только что говоривший о своем начальнике, чей
рассудок, к несчастью, был отравлен злобными нашептываниями враждующих сторон,
тоже потрогал занавесь. В его замечании “Куда же все подевалось?” — прозвучало
чувство, на которое тут же отозвался смотритель. Но затем оба решили, что я
видела достаточно. Когда мы снова вышли в сад, удивлявший своей зеленой
тенистостью, как дворец — своей белизной и прохладой, смотритель быстро
заговорил с Индером Лалом. Я поинтересовалась частной
мечетью принца, но Индер Лал заявил, что мне это
будет неинтересно и что вместо нее смотритель мне сейчас покажет маленький
индусский алтарь, который он установил для своих личных богослужений.
Я не знаю, чем
служило это помещение изначально, возможно, хранилищем? По правде сказать, было
оно не больше ниши в стене, и, чтобы войти, нужно было пригнуться. С нами
вместе туда набилось еще несколько человек. Смотритель зажег электрическую
лампочку и открыл взорам алтарь. Главный бог Хануман,
в обличье длиннохвостой обезьяны, находился за стеклом, два других тоже были в
отдельных стеклянных футлярах. Все фигурки были сделаны из гипса и одеты в
лоскутки шелка и жемчужные ожерелья. Смотритель выжидающе взглянул на меня, и мне,
конечно, пришлось сказать, что все очень красиво, и дать ему пять рупий. Мне
страшно хотелось выйти — вентиляция отсутствовала, из-за столпившихся людей
было не продохнуть. Индер Лал кланялся трем
улыбающимся богам. Его глаза были закрыты, а губы набожно шевелились. Мне дали
несколько кусочков сахару и немного цветочных лепестков, которые я, конечно, не
могла выбросить и держала в руке на обратном пути в Сатипур.
Когда мне показалось, что Индер Лал не смотрит, я
осторожно высыпала их из окна автобуса, но ладонь осталась липкой и пахла
сладостью и увяданием. Я до сих пор чувствую этот запах, пока пишу.
1923
Оливия впервые
познакомилась с принцем Навабом на ужине, который он
устроил в своем дворце в Хатме. К тому времени она
жила в Сатипуре несколько месяцев и уже начинала
скучать. Обычно они с Дугласом виделись только с Кроуфордами
(налоговым инспектором и его женой), Сондерсами
(главным врачом с женой) и майором и миссис Минниз.
Это бывало вечерами и по воскресеньям. Остальное время Оливия оставалась одна в
своем большом доме, где все двери и окна были закрыты, чтобы не впускать жару и
пыль. Она проводила долгие часы за чтением и игрой на пианино, но дни тянулись
так долго. Дуглас был всегда очень занят в округе.
В день, когда Наваб устроил ужин, Дуглас и Оливия поехали в Хатм с Кроуфордами в их
автомобиле. Сондерсы тоже были приглашены, но не
смогли прибыть из-за плохого самочувствия миссис Сондерс.
Ехать нужно было примерно пятнадцать миль, и Дуглас, и Кроуфорды,
которые уже знали, что такое развлечения у Наваба,
стоически переносили как неудобное путешествие, так и мысль о предстоящем
увеселении. Но Оливия была приятно взволнована. Она была в дорожном льняном
костюме кремового цвета, а ее вечернее платье, атласные туфли и шкатулка с
драгоценностями хранились в чемодане. Ее очень радовала мысль, что скоро она
переоденется и будет у всех на виду.
Как и многим
индусским правителям, принцу Навабу нравилось
развлекать европейцев. Его положение, правда, было невыгодно: развлекать их
было нечем, так как в его владениях не имелось ни интересных развалин, ни
охотничьих угодий. А все, что имелось, — это сухая земля и обнищавшие деревни.
Но его дворец, построенный в 1820-х годах, был великолепен. У Оливии загорелись
глаза, когда ее провели в столовую и она увидела под
люстрами очень длинный стол, уставленный севрским фарфором, серебром,
хрусталем, цветами, канделябрами, гранатами, ананасами и маленькими золочеными
чашами с засахаренными фруктами. Она почувствовала, что наконец-то попала в
нужное место в Индии.
Вот только гости
никуда не годились. Помимо компании из Сатипура
присутствовала также еще одна английская пара — майор и миссис Минниз, которые жили недалеко от Хатма,
и какой-то Гарри, полный, лысеющий англичанин, гостивший у Наваба.
Майор и его жена были точь-в-точь, как Кроуфорды.
Полномочия майора состояли в том, чтобы давать советы Навабу
и правителям соседних штатов по политическим вопросам. Он жил в Индии уже
больше двадцати лет и ему, как и его жене, была известна каждая мелочь. Кроуфорды тоже все знали. И те, и другие принадлежали к
семьям военных, служивших в разных индийских полках еще до восстания. Оливия
уже была знакома с такими старожилами, и ей успели наскучить и они, и их
бесконечные рассказы о том, что произошло в Кабуле или Мултане.
Она то и дело спрашивала себя, как им удавалось, ведя такую интересную жизнь
(они управляли целыми провинциями, отвоевывали границы, давали советы
правителям), нагонять столь великую тоску на окружающих. Она оглядела сидящих
за столом: миссис Кроуфорд и миссис Минниз в их старомодных платьях, более подходящих для
какого-нибудь захолустного курорта в Англии, — куда они в один прекрасный день
удалятся, — чем для королевского приема; майор Минниз
и мистер Кроуфорд, надутые и напыщенные, с голосами,
беспрестанно гудевшими от самодовольной уверенности, что их внимательно
слушают, хотя все, что они говорили, казалось Оливии таким же скучным, как и
они сами. Только Дуглас был не такой. Она украдкой взглянула на него, да, он
был безупречен. Как всегда, сидел очень прямо, нос и высокий лоб были тоже
прямыми, фрак сидел как влитой. Само достоинство и честь.
Оливия была не
единственной, кто восхищался Дугласом. Гостивший у Наваба
англичанин по имени Гарри, сидевший рядом с ней, прошептал: “Мне нравится ваш
муж”. — “В самом деле? — спросила Оливия. — Мне тоже”. Гарри взял с колен
салфетку и, прикрывшись, хихикнул в нее. Не отнимая ее от
рта, он прошептал: “Ничего похожего на наших остальных друзей”, — и его глаза
скользнули по Кроуфордам и Миннизам,
а потом, когда он взглянул на нее, в отчаянии закатились. Она знала, что это
нехорошо, но с трудом сдерживала ответную улыбку. Было очень приятно сознавать,
что кто-то разделяет ее чувства — до сих пор в Индии такого человека ей еще не
встретилось. Не исключая Дугласа, как ни странно. Она снова посмотрела на него,
пока он внимательно, с искренним уважением слушал майора Минниза.
И Наваб, сидящий во главе стола,
казалось, тоже слушал гостя со вниманием и уважением. Он даже подался вперед,
не желая упустить ни единого слова. Когда история майора приняла забавный
оборот (тот рассказывал о дьявольски умном ростовщике в Патне,
который много-много лет назад попытался обхитрить майора, когда тот был еще
молод и зелен), Наваб, стремясь показать, что ценит
юмор майора, откинулся назад и стукнул по столу. И прервал смех только для
того, чтобы пригласить остальных гостей присоединиться к нему и тоже
посмеяться. Но Оливии показалось, что он это нарочно, она была почти уверена в
этом. Она видела, что, хотя, на первый взгляд, он был совершенно поглощен рассказом
майора, он столь же внимательно следил за всем, что происходило за столом.
Всегда первым замечал опустевший бокал или тарелку, тут же отдавал быстрый
приказ — обычно взглядом, а иногда брошенным вполголоса словом на урду. В то же
время он изучил каждого из гостей, и Оливии казалось, что он пришел к некоторым
заключениям относительно их. Ей очень бы хотелось знать, к
каким именно, но она подозревала, что он постарается их тщательно скрыть. Если
только она не узнает его поближе. Глаза Наваба часто
останавливались на ней, и она позволяла ему разглядывать себя, притворяясь,
будто ничего не замечает. Ей это нравилось, как и его взгляд,
которым он окинул ее в момент их первой встречи. Тогда его глаза
загорелись, и, хотя он тут же взял себя в руки, Оливия заметила этот взгляд и
поняла, что вот наконец-то есть в Индии человек, которому она интересна в том
смысле, к которому привыкла.
После этого
вечера Оливии было уже не так тоскливо проводить в одиночку день за днем в
большом доме. Она знала, что Наваб приедет к ней с
визитом, и каждый день наряжалась в прохладный муслин пастельных тонов и ждала.
Дуглас всегда поднимался на рассвете, очень тихо, чтобы не разбудить ее, и
выезжал на инспекцию до того, как солнце начинало жарить. Затем он отправлялся
в суд и в свою контору и обычно проводил весь рабочий день в суете, а домой
возвращался поздно вечером да еще и с бумагами
(окружные чиновники работали на износ!). К тому времени, когда поднималась
Оливия, слуги прибирали весь дом, задергивали шторы и
закрывали ставни. Весь день принадлежал ей одной. В Лондоне ей всегда нравилось
тратить много времени на себя, она считала себя человеком, склонным к
самоанализу. Но здесь ее начинали угнетать эти одинокие дни взаперти со
слугами, которые шлепали по дому босыми ногами и уважительно ждали, пока она
чего-нибудь пожелает.
Наваб
приехал через четыре дня после званого вечера. Она играла Шопена и, услыхав его
автомобиль, продолжала играть с удвоенным усердием. Слуга доложил о нем, и,
когда Наваб вошел, Оливия повернулась к нему на своем
табурете и широко раскрыла свои и без того большие глаза: “Наваб-саиб,
какой приятный сюрприз”. Она поднялась, чтобы поприветствовать его, протянув
обе руки навстречу.
Он приехал с
целой компанией (позже она узнала, что он не ездит без сопровождения). Компания
состояла из англичанина Гарри и многочисленных молодых людей из дворца. Они все
устроились, как дома, в гостиной Оливии, грациозно расположившись на диванах и
коврах. Гарри объявил, что гостиная у нее совершенно очаровательная: ему очень
понравились черно-белые фотографии, японская ширма, желтые стулья и абажуры. Он
плюхнулся в кресло и обессиленно задышал, притворяясь, что пересек пустыню и
теперь добрался до оазиса. Навабу тоже, казалось,
было весело. Они остались на целый день.
Время пролетело
очень быстро. После Оливия не могла вспомнить, о чем они говорили. В основном,
говорил Гарри, а они с Навабом смеялись над его
забавными историями. Остальные молодые люди плохо понимали английский и не
могли принять участие в разговоре — занимались смешиванием коктейлей по рецепту
Наваба. Он придумал особую смесь, состоящую из джина,
водки и шерри-бренди, которую дал Оливии попробовать (напиток оказался слишком
крепким для нее). Водку он привез свою, так как, по его словам, ее ни у кого не
было. Он завладел целым диваном и сидел прямо посередине, положив вдоль спинки
обе руки и вытянув ноги во всю длину. Он держался совершенно непринужденно, как
хозяин положения, каковым, собственно, и был. Наваб
предложил Оливии не только выпить его коктейль, но и устроиться поудобнее на диване напротив, получать удовольствие от шуток
Гарри и всех остальных развлечений, которыми их сегодня еще порадуют.
В тот вечер
Дуглас застал Оливию не в слезах скуки и утомления, как обычно, а в таком
возбуждении, что на секунду испугался, нет ли у нее температуры. Он положил
руку ей на лоб: индийских лихорадок он повидал немало. Она засмеялась. Когда
она рассказала ему о своих гостях, Дуглас заколебался, но, увидев, как она
весела и довольна, решил, что ничего страшного в этом нет. Она так одинока, и
было любезно со стороны Наваба ее навестить.
Спустя несколько
дней из дворца пришло еще одно официальное приглашение, на этот раз им обоим. К
нему была приложена милая записка, в которой говорилось, что, если они пожелают
осчастливить Наваба своим присутствием, он, конечно,
пришлет за ними автомобиль. Дуглас был озадачен и сказал, что Кроуфорды, как обычно, отвезут их на своей машине. “О боже,
дорогой, — нетерпеливо сказала Оливия, — не думаешь же
ты, что их тоже пригласили”. Дуглас
посмотрел на нее в изумлении, каждый раз, когда ему случалось вот так
изумляться, его глаза чуть выкатывались из орбит и он
начинал заикаться.
Позже, когда
стало ясно, что Кроуфордов и в самом деле не
пригласили, ему стало не по себе. Он сомневался, что они с Оливией вправе
принять приглашение. Но она настаивала, она была полна решимости. Она говорила,
что ей не так уж весело здесь — поверь мне,
дорогой — и что ей не хотелось бы упускать возможность немного развлечься, раз
подвернулся случай. Дуглас прикусил язык, он знал, что Оливия была права, но
его смущала необходимость выбора. Он думал, что ехать неприлично, и пытался обьяснить это Оливии, но она его словно не слышала. Они
спорили, приводя аргументы за и против. Оливия даже встала с утра пораньше,
чтобы продолжить разговор. Она вышла вместе с ним из дома, где уже стоял его
конюх, придерживая лошадь. “Ну, пожалуйста,
Дуглас”, — сказала она, глядя на него снизу, когда он был уже в седле. Он не
ответил, так как ничего не мог обещать, хотя ему очень хотелось. Он смотрел,
как она повернулась и пошла обратно в дом, в кимоно, такая хрупкая и
несчастная. “Я просто зверь”, — думал он весь день. Но позже отправил Навабу записку, в которой с сожалением отклонил
приглашение.
(Далее см.
бумажную версию.)
[1] Дхоти — легкие свободные штаны, затягивающиеся веревочкой на талии, или юбка-запашка, обычно — мужская.