Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2016
I.
Места и местоимения
Италия возникла
московской ночью 1996 года — прямо в моей квартире, смотрящей окнами в сторону
южных стран. Раздался телефонный звонок. Голос в трубке произнес с мяукающим
акцентом:
— Могу говорить
с Владисляувом?
Ночь была
глубокая. Слова, которые повторял телефонирующий — “Воланд…
контракт… Рим…” — не располагали к вере в реальность происходящего. Я ждал,
когда какая-нибудь метаморфоза, например, переход на чистое — без человеческого
акцента — мяуканье выдаст потустороннюю природу голоса.
“…Рим…
перевод… ваша книга…” — доносилось из трубки. Никакой книги на тот момент у
меня не было. Были только публикации в журналах. До выхода первой книги было
еще четыре года. На русском. Но моя первая книга прозы как таковая —
итальянский язык ее крестный отец — родилась через год.
Легкое и
приятное на слух примяукивание, как я узнал позднее,
это — особенность произношения некоторых коренных римлян. Голос в трубке
принадлежал не Бегемоту, а слависту Марио Карамитти,
переводчику Замятина, Венедикта Ерофеева, Саши Соколова, прозы Пушкина. “Voland” — имя издательства, которым владеет Даниэла Ди Сора, профессор
Римского университета “La Sapienza”.
Выход первой
книги совпал с первым опытом жизни в Италии.
Опыт состоял из
разных вещей. Из приморского городка Санта-Маринелла,
неизлечимо зараженного праздностью. Из съемного дома на Via
Crescenzio, принадлежащего агентству недвижимости — в
шесть утра приезжал на грузовичке агентский садовник и принимался шумно
ухаживать за садом, — слышался даже грохот неясной природы. Из утренних поездок
по Аврелиевой дороге вдоль моря за его дарами на
рыбный рынок в Чивитавеккью, где в порту спускался с
корабля на территорию “чудного, прекрасного далека” Гоголь. Из чтения под
высокой пинией во дворе дома то Гоголя, то Катулла — оба были взяты в Италию
нарочно, как бы на родину. Из кружения по горным и равнинным дорогам в поисках
городов-нэцке, городов-хокку — я уже тогда начал
коллекционировать Маленькие шедевральные городки
Италии (МШГИ), — теперь у меня их много: Толфа, Орвьето, Сирмион, Сперлонга, Маростика, Азоло, Альберобэлло, всех не
перечислить. Из вечерних поездок в Рим, до которого всего 40 км по платной
автостраде.
Презентация моей
книжки состоялась во время одной из таких поездок. Мы сидели вокруг низкого
столика под открытым небом во внутреннем дворе здания, принадлежащего
Министерству культуры Рима, — я, Марио, Даниэла, ее
аспиранты, студенты. На столике — минеральная вода. Шел интеллектуальный разговор
на русском. Все было скромно и чинно. До той минуты, пока какой-то подвыпивший
человек в линялой майке и джинсах, сидевший поодаль на стуле и наблюдавший за
нами сквозь прищур, не объявил Даниэле, что он наконец
догадался, на каком языке мы говорим.
— На каком же, синьор?
— На сардинском
диалекте, синьора!
Даниэла
вежливо объяснила, что язык — русский. Писатель тоже. Слова “lo scrittore russo”
сработали, как взрывной механизм.
Пьяненький
человек оказался маркизом Массимо Беруччи.
Он никогда не видел ни русских, ни других писателей. В здании он арендовал
подвалы. В эти дни на улицах Рима бушевала выставка-ярмарка. Агропромышленники из провинций беззастенчиво дразнили
Вечный город широким показом вин и снеди. Маркиз был
одним из них.
Он буквально
махнул рукой и его люди в черных костюмах и белых рубашках заменили маленький
столик громадным. Потом появились блюда, корзины, жаровни, винные ящики. Тихая
и трезвая русская презентация почти мгновенно превратилась в грандиозный
римский пир, который окончился на 45-й бутылке и цветах тыквы, обжаренных в
масле.
Когда мы вышли
на улицу, я не мог объяснить Марио, где я поставил свою машину. Но и он не мог
выговорить — ни с каким акцентом — название переулка, в котором поставил свою. Поддерживая друг друга, мы двинулись, ведомые расхожим мифом, в некий ночной африканский бар за особым
спиртным напитком, от которого будто бы на час трезвеют…
В 2004 году я
получил итальянскую премию Гринцане Кавур — название моей первой книги “Testimonianze
inattendibili” (“Персона вне достоверности”) снова
появилось на страницах итальянской прессы. К тому времени подримская
Санта-Маринелла, состоящая из толстых пальм и пышных
вилл эпохи итало-эфиопских войн, забылась, как подурневшая школьная зазноба. В
“Воланде” у Ди Соры вышел мой новый роман в переводе Карамитти.
И были бесчисленные любовные романы с другими итальянскими местами и
местечками, где я обитал или бывал.
На крайнем юге,
в апулийском Таранто, где под окнами моего жилища,
смотревшими на канал, иногда всплывали подводные лодки ВМС Италии, мне
полюбилась лоскутная разноцветность Ионического моря. В центре, на границе Лацио и Компаньи, я сроднился с
мысом Черчео, возле которого снимал домишко Кума Тыквы со спальней, похожей на чулан, и
смехотворным садиком, где мог бы поместиться один только грузовичок санта-маринелльского садовника. Живя там, я впервые наглухо
заблудился на итальянских автодорогах из-за их чрезмерного множества, когда
возвращался вечером из горного городка Кассино,
которым пополнил коллекцию МШГИ, — удалось выпутаться лишь под утро. В Турине я
беспрестанно ходил на площадь Карла Альберто, чтобы как-нибудь — хотя бы сквозь
время — увидеть Фридриха Ницше, целовавшего здесь лошадь в момент наивысшего
обострения своего внезапного помешательства, и удивлялся обостренному иронизму обитающего в этом городе писателя Джузеппе Куликкья. Публикация кусков из моего романа “Didascalie a foto d’epoca” (“Приложение к фотоальбому”) на бумажных скатертях
туринских рестораций (“Чтоб закусывали ими, пока ждут
закусок”, — объяснил он мне) — одно из его азартно-вдохновенных изобретений.
За много лет я
убедился, что моей Италия не
становится. Она ускользает от жадного притяжательного местоимения — даже в Бассано-дель-Граппа, где я видел ее во все сезоны — дождей,
снегов, цветов, спаржи, меда, грибов, молодого вина, разлива Бренты, парадов горных стрелков. Даже в этом городке у
подножия Альп в области Венето — стольном граде
империи МШГИ, где меня узнает зеленщик, — она сама по себе. Сама своя.
II.
Пушкину о г. Бассано-дель-Граппа
Адриатические
волны,
О Брента! Нет, увижу вас
И вдохновенья
снова полный
Услышу ваш
волшебный глас!
А. С. Пушкин Евгений Онегин
Ну что сказать
про этот город — папу
всех грапподелов на Земле.
Конечно, граппу
здесь делают
отменно.
Носят шляпы
(по праздникам, зеленые
с пером)
те, кто служил в
казарме “Монте-Граппа”
(служили все).
Надменные старухи
зимою ходят в
норковых манто,
а старики в
пальто —
зеленых, как и
форменные шляпы
стрелков
альпийских, —
живут на ренту.
Очень близко,
рукой подать до
гор.
Они в снегах.
Снега питают Бренту, ту самую,
что вам увидеть
не случилось.
Она течет сквозь
этот город — папу
всех грапподелов на Земле.
И в нем без
шляпы,
(зеленой с сереньким пером),
без рюмки граппы
перед обедом, за
обедом, после,
без ренты,
без слуги,
без доброй
трости
жить очень
сложно,
Александр
Сергеевич
дорогой.
III.
Искажение Катулла
Ответы на вопросы студентки
Римского университета “Тор Вергата” Валерии Меркури (Valeria Mercuri) для ее
дипломной работы, посвященной циклу сочинений “История песен. Рассказы о
Катулле”.
Валерия Меркури.
Ваша “История песен” разработана вокруг шестнадцатого, сорокового, сорок
первого, тридцать второго и пятьдесят седьмого стихотворений Катулла. Некоторые
из них были подвергнуты цензуре из-за обсценной
лексики, и не только в русских переводах.
По какой причине
вы выбрали именно эти песни?
Владислав Отрошенко.
Причина выбора для меня необъяснима. Каждая из этих песен просто захватывала —
переносила в реальность Катулла. Я записывал сюжетные ходы, сцены, диалоги
будущего рассказа — все это выглядело довольно хаотично. Потом спокойно
принимался за перевод. А завершив его, уже писал рассказ. При переводе у меня
не было намерения исправить ошибки (вольные и невольные) русских переводчиков,
которые избегали катулловских бранных слов и искажали
некоторые очевидные вещи. И Пиотровский, и Шервинский,
и Апт — и другие переводчики советской школы были
талантливыми профессионалами и глубокими знатоками. Они делали свое благородное
и важное дело. Катулл, в конце концов, был для них солидной академической
работой. Для меня же катулловский цикл был работой
чисто художественной — с неизбежной долей помешательства. При переводе я просто
старался по мере сил соответствовать букве и духу оригинала.
В. М. Перед переводом
читали ли вы работы других переводчиков? Если да, к кому вы чувствуете себя
ближе в отношении лингвистики и концептуально?
В. О. Я перечитал
многих переводчиков и на разных языках. Один из лучших, на
мой взгляд, перевод на итальянский, выполненный Гуидо
Падуано для издания “Энауди”
в 1997 году.
В. М. Во время вашего
пребывания в Италии вы, несомненно, черпали вдохновение, чтобы писать “Историю
песен”. Трудно ли было собрать информацию о Катулле?
В. О. Катулл — очень
давняя любовь. Когда в 1997 году я первый раз собирался ехать в Италию на
длительное время, я взял с собой только две книги — томик стихов Катулла и
“Мертвые души” Гоголя. Я им тогда сказал обоим, Катуллу и Гоголю: “Везу вас на
родину!” (Гоголь называл Италию родиной своей души), и они оба обрадовались. Я
тоже. Нет ни малейшей сложности собрать в Италии или в
любой другой стране земного шара информацию о Катулле. Потому что все
достоверные сведения о нем умещаются на ладони (если писать на ней шариковой
ручкой некрупными буквами). Все остальные “знания” об этом стихотворце ученые
черпают из самих его стихов.
То, что я пишу о
Катулле, не относится ни к сведениям, умещающимся на ладони, ни к пространным
научным реконструкциям, умещающимся в толстые тома книг. Я множество раз
приезжал в Сирмион и часами, днями бродил по мысу,
где стояло родовое имение Катулла. Но ничего там не изучал, не добывал никаких
сведений. Просто смотрел на розы, которые цветут там круглый
год из-за особого микроклимата, на кипарисы, слушал птиц, гладил по голове на
площади Кардуччи бронзовый бюст Катулла, лежал на
траве у развалин виллы его батюшки, купался в озере, декламировал на латинском
стихи поэта, возбуждая внимание билетеров музейного заведения под названием
“Грот Катулла” (не сумасшедший ли?). Вот так я проводил подготовительные
мероприятия, связанные с написанием рассказов о Катулле.
В. М. Насколько
правдоподобно то, что вы пишете о нем?
В. О. Достоверно всё —
от первой до последней буквы. Я нигде не отступил от образа загадочного
римского юродивого; блаженного и гениального поэта; городского дурачка,
поцелованного Богом. Это образ, который возник у меня в душе и который я
глубоко полюбил. Современные сирмионцы,
конечно, видят Катулла совсем по-другому. Или, лучше сказать, искажают его
по-другому.
В. М. Искажают? Что вы
имеете в виду?
В. О. Я думаю, вы
поймете это из предисловия к “Истории песен”, которое случайно было опущено при
публикации цикла в книге. Вот оно:
В Сирмионе (Италия, область Ломбардия) есть бронзовой бюст.
Он стоит на площади Кардуччи спиной к озеру, которое
сейчас называется Гарда (когда-то озеро Бенак). На
постаменте из белого травертина — надпись: GAIUS VALERIUS CATULLUS 87 A. C. —
54 A. C.
Грустно думать о
том, что жители Сирмиона, где, кажется, каждое
деревце шепчет имя поэта, выросшего в этом крохотном городке на одноименном мысе,
совсем не испытывают к Катуллу трепетных чувств, иначе они не посмели бы
изобразить его в таком странном виде.
Бюст хоть и
сделан тщательно и стоит в хорошем месте — с одной стороны площадь, с другой —
озеро, вокруг пальмы, вверху прохладное альпийское небо, — но это не Катулл.
Бюст изображает римского полководца. И, притом, такого величавого, такого
ослепительно могучего, такого напыщенного полководца, каких никогда и не
существовало.
Сирмионцам,
как видно, угодно насмехаться над своим знаменитым земляком, что, разумеется,
не заслуживает ни малейшего одобрения.
И все же я
должен поблагодарить их за то, что они создали ложный образ поэта. Я обязан
поблагодарить исказителей за вопиющее искажение, так
как оно побудило меня рассказать о том, как писались стихи
Катулла и как жилось ему на свете.