Перевод с французского Романа Дубровкина. Вступление Натальи Ванханен
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2016
Перевод Роман Дубровкин
Наслаждение
порядком среди хаоса
Помню чудесный разговор в коридоре
издательства “Художественная литература” — в прославленном “Худлите”. Беседу
редактора с начинающим переводчиком.
— Вы стихи хорошо переводите, а
сонеты перевести можете?
Маленькая
заминка.
— Ну,
могу, наверное…
— Вы меня хорошо
поняли? Сонеты! Сонеты, а не абы что! Мне нужно парочку срочно — к четвергу.
Успеете?
Юный переводчик
недоуменно вскидывает брови:
— А они что —
длинные?
За истинность
диалога ручаюсь, то есть анекдот вполне исторический.
Сонет — форма
требовательная. Жесткая и гибкая одновременно. Четырнадцать строк и точка —
извольте уложиться! Определенное чередование рифм, с некоторыми вариациями. И
рифмы всё четкие — тут никакой пощады. Полностью подчиненный внутренней логике
— завязка “сюжета” в первом катрене, развитие — во втором, подход к разрешению
в первом терцете и развязка — часто весьма неожиданная — во втором (он же
последний), — при всех этих ограничениях сонет должен обладать естественностью
непосредственного высказывания. Порой это любовный роман в четырнадцати
строчках, порой — письмо, а то и полноценный научный трактат, заключенный в
изящную амфору афоризма.
Словом,
перефразируя крылатую фразу, сонет — дело тонкое. Недаром уже на заре своего
существования, в тринадцатом-четырнадцатом веках, этот жанр привлекал поэтов.
Дерзкая мысль: “Если могу сонет, могу всё” — не давала покоя. Но главное — влекла
красота. Ибо сонет красив, музыкален, звучен, его хочется сохранить в памяти,
повторять про себя и вслух.
Сонет родился в Италии. Прославил
его, как известно, Петрарка. То есть славил-то он мадонну Лауру, а лавром
увенчал новую поэтическую форму, ну и себя, разумеется.
Сделать красиво,
как у Петрарки, но на своем родном наречии — эта мечта одинаково владела
французами, испанцами, англичанами, русскими на протяжении столетий. В
результате сонетная форма волной растеклась по географической карте, дав свои всплески
и переливы, в каждом языке — особые. В Англии возник шекспировский сонет со
своей оригинальной строфикой: три катрена и пара зарифмованных строк в конце. В
России, кроме классического русского сонета, из-под пушкинского пера появилась
завораживающая онегинская строфа, в которой и
сонетная-то основа нами опознается не сразу, настолько она впитала в себя
разноплемённые стиховые достижения.
В. Б. Микушевич однажды обмолвился: “Если поэт вдруг, безотчетно,
написал стихотворение в форме сонета — он достиг
наконец истинного мастерства”. Думаю, эти слова можно отнести и к переводчику.
Переводчик, берущийся за эту поэтическую форму, знает о стихе всё.
А вот читатель,
взявший перевод в руки, как раз может обо всем забыть. Даже если, паче чаяния,
до того он знал техническую сторону вопроса. Читателю не стоит помнить ни про
четырнадцать строк, ни про мужскую и женскую или исключительно женскую — на
итальянский манер — рифму. Ему предстоит только наслаждаться. Вот это-то и
будет величайшей переводческой заслугой.
Роман Дубровкин подготовил книгу французских сонетов. В его
переводах зазвучали и знаменитые на весь мир классики — Пьер де Ронсар, Жоаким Дю Белле, Агриппа д’Обиньи, Пьер Корнель,
Жерар де Нерваль, Альфред де Мюссе, Теофиль Готье, Леконт де Лиль, Шарль Бодлер,
Стефан Малларме, Поль Верлен, Артюр
Рембо, Поль Валери, впервые встретившиеся под одной обложкой, — и поэты менее
известные, чьи имена русскому читателю только предстоит открыть.
Перед нами
разворачивается целая панорама сонетной формы за четыре века: с начала
шестнадцатого до начала двадцатого. Тут и история страны, и эволюция мысли, и
разнообразные переливы человеческих чувств. Любовь, война, размышления о
конечности жизни и истинно французские упражнения в изысканном остроумии
сменяют друг друга.
Французский
сонет в переводах Романа Дубровкина поразительно
живописен. Традиционно страной живописи принято считать Италию, а Францию
относить к прародительницам литературы. Во всяком случае, мы видим, что
сонетная форма великолепно вмещает и живопись, и музыку — поэзия объемлет всё.
Интересно, что
живописность здесь истинно национальная: читаешь, и перед глазами встают
картины в духе французских художников разных веков и стилей.
Вот, скажем,
прелестная игривая пастораль в манере Буше:
Отчаясь летнюю осилить духоту,
Климена в рощице спала почти нагая.
Воздержный самый
нрав такую красоту
Не смог бы
миновать, стыдом пренебрегая.
Жан-Батист де Грекур (1684-1743)
Де Грекур и Франсуа Буше
современники, но вряд ли поэт стремился сделать поэтическую иллюстрацию к
многочисленным ню модного художника. Просто вкус эпохи обычно более или менее
един, во всех видах искусства.
А вот сценка из
иного времени. “На бульварах”:
Вдоль
ослепительных витрин из мастерских
Обедать стайками
бегут провинциалки,
Без шляпок,
приколов к передникам фиалки,
Глазеют на мужчин в пластронах
щегольских.
Жюль Лафорг (1860-1887)
Не правда ли, чистой воды
импрессионизм? Очаровательный весенний Париж с полотен Мане и Ренуара.
Но вернемся к
строгости сонета, к его классической архитектурной стройности. “Суровый Дант не презирал сонета”, — заметил Пушкин. Читаешь эту
строку и мысленно поневоле переносишь “суровость” с Данте на сам сонет. Суровый, строгий, выстроенный, сделанный… Что же в нем
такого привлекательного для безалаберного племени поэтов? А привлекателен он
настолько, что ему, сонету, поэты неоднократно посвящали стихи, спрашивали его
совета, обсуждали с ним свои творческие планы и т. д.
— Я почести
прошу у Вашей чести…
— Какой? —
Сеньор сонет, явить Вас свету!
— Ах, вот что!
Ну, от первого куплета
Я не в восторге,
говорю без лести.
Франсиско де Кеведо
Поди ж ты, он еще и ворчал!
Так что же в нем
такого хорошего?
А вот
что, наверное: порядок, дисциплина.
В хаотичном, то
и дело теряющем точку опоры человеческом мире сонет остается незыблемым
островком безупречного порядка, неподвластного ни злой, ни доброй воле. Это и
утешительно, потому что, как выясняется, абсолютная свобода человечеству не на
пользу. Вот “Сонет о сонете” великого английского поэта Уильяма Вордсворта —
хочется привести его целиком.
Отшельницам не
тесно жить по кельям;
В пещерах жизнь
пустыннику легка;
Весь день поэт
не сходит с чердака;
Работница поет
за рукодельем;
Ткач любит стан
свой; в Форнер-Фельс к ущельям
Пчела с полей
летит издалека,
Чтоб утонуть там в чашечке цветка;
И узники живут в
тюрьме с весельем.
Вот почему так
любо мне замкнуть,
В час отдыха,
мысль вольную поэта
В размере
трудном тесного сонета.
Я рад, когда он
в сердце чье-нибудь,
Узнавшее
излишней воли бремя,
Прольет отраду,
как и мне, на время.
Перевод Д. Мина
Труд, обернувшийся счастьем, оковы,
ставшие свободой, преодоленная тяжесть, дающая легкость, — словом, волшебное
преображение слова в сонете, происходящее на наших глазах.
Луиза Лабе (1524-1566)
* * *
Я,
умирая, вновь и вновь живу,
Я,
чувства обнажая, чувства прячу,
Под
знойным солнцем мерзну и в придачу
Сплю
и не сплю во сне и наяву.
Позор
уподобляю торжеству,
Смеюсь
от горя, от восторга плачу,
Я
в неудачах нахожу удачу,
Ищу
на ветке высохшей листву.
Любовь
меня навек лишила воли:
Растет
ежеминутно боль моя,
Но
миг — и вновь не чувствую я боли.
Когда
же думаю о лучшей доле,
К
знакомым бедам возвращаюсь я,
И
снова от страданий нет житья.
Теодор Агриппа д’Обинье (1552-1630)
* * *
Я
посадил в Тальси два черенка, две ивы,
Над
ними Времени не властен острый серп,
От
непреклонных прях им не грозит ущерб,
Покуда саженцы в моем
сонете живы.
Я
вензель вырезал на них неприхотливый,
Две
буквы на коре — союза прочный герб,
Чтоб
дружба двух имен окрепла с ростом верб,
Чтоб
накрепко сплелись взаимные извивы.
Цветите,
вольные деревья — вам одним
Я
вверил знак любви, несчастьями гоним,
Мольбы
моей к лесным подругам не отбросьте:
“Дриады
милые, вас до конца времен
Я
позаботиться прошу о бурном росте
Не
только бед моих, но и святых имен!”
Жан де Спонд (1557-1595)
* * *
Нам
всем когда-нибудь придется умереть.
Судьба
в урочный час затопчет в дерн зеленый
Не
признававший смерть сосуд одушевленный,
Дабы
пред вечностью он не кичился впредь.
Живому
факелу придется отгореть,
Застынет
ярый воск, иссякнет дух смоленый,
Беспечную
волну проглотит вал соленый,
Палитре
красочной придется посереть.
На
небе молнии я вижу не впервые,
И
раньше слышал я раскаты громовые,
Я
помню, как в горах, чернея, тает снег.
На
льва рычащего, я знаю, кнут найдется.
Живи
и радуйся, но помни, человек,
Что
умереть тебе когда-нибудь придется.
Франсуа Мейнар (1582-1646)
* * *
Прощай,
Париж, прощай, теперь уже навек!
На
этих стогнах я устал кадить Фортуне.
Спешу
назад к лесам, где счастлив человек,
Где
силы свежие не прозябают втуне.
Богатства
умножать, поверь, не мой удел,
Не
жаждой золота прославлен род мой древний:
То,
чем владею я, чем прадед мой владел,
Ничтожно
при дворе, но велико в деревне.
С
тех пор как понял я, что правда не в чести,
Что
доблесть в этот век издряхший не спасти,
Я
в одиночестве нашел покой душевный.
Высокий,
вольный дух попробуй приневоль!
Избавлен наконец от
службы каждодневной,
Я
сам себе слуга и сам себе король!
Марк-Антуан Жирар де Сент-Аман (1594-1661)
* * *
Я
меланхолией и ленью сокрушен,
Я
ползимы проспал, теперь просплю до лета,
Как
заяц без костей на ложе из паштета,
Уныл,
как Дон Кихот, как Дон Кихот, смешон.
Войной
в Италии я не растормошен,
Казна
и титулы не вдохновят поэта,
В
стихах моих одно бездействие воспето,
Мой
дух расслабленный в них живости лишен.
В
постели целый день валяться мне не в тягость,
Известно,
что во сне на нас нисходит благость:
Солидное
успел я отрастить брюшко.
Спросонья
тру глаза, противна мне работа.
Любезный
Бодуан, ты думаешь легко
Взять
и сложить сонет? Решиться — вот забота!
Жан-Батист де Грекур (1684-1743)
* * *
Отчаясь
летнюю осилить духоту,
Климена
в рощице спала почти нагая,
Воздержный
самый нрав такую красоту
Не
смог бы миновать, стыдом пренебрегая.
От
юбки поднятой скользил по животу
Мой
взор туда, где цель темнела дорогая.
Я
эту тайную ложбинку свято чту,
Она
манит меня, как ни одна другая.
Так
загорелся я, так очарован был,
Что
робость прежнюю и скромность позабыл:
Над спящей
наклонясь, ее лобзал я страстно.
Проснулась
и, смеясь, пролепетала мне:
“Я
мудрости людской не верила напрасно,
Все
лучшее и впрямь приходит к нам во сне!”
Жозефен Сулари (наст. имя Жозеф-Мари)
(1815-1891)
Великое горе
Он
с кладбища пришел, похоронив жену,
В
кабак влечет его неведомая сила.
Известно,
что в беде мы тянемся к вину,
А
мертвых все равно не выпустит могила.
Он
трубку докурил, потом еще одну,
Не
верит в счастье он, и жизнь ему постыла.
Пробормотал:
“Куда деваться горюну?” —
И
на пустой стакан уставился уныло.
В
сторонке за столом друзья: “Ты мне поверь,
Недолго
без нее протянет он теперь,
Тащила
на себе весь дом раба господня!”
Он
ночью прибредет домой, мертвецки пьян,
И,
может быть, всплакнет, тоскою обуян,
Что
некого ему поколотить сегодня.
Шарль Бодлер (1821-1867)
Коты
И
старый книгочей, и сладострастник старый
Из
гордости не прочь обзавестись котом.
В
уюте и тепле весь день они потом,
Хозяин
и жилец, сидят вальяжной парой.
Любовь с премудростью в попутчицы избрав,
Коты
в безмолвную уводят нас гробницу,
Их
в погребальную запряг бы колесницу
Плутон,
когда бы мог смирить их гордый нрав.
В
их позах вкрадчивых есть благородство линий,
Как
сфинксы, спят они в неузнанной пустыне,
Уйдя
в былые сны, и нет их снов мудрей.
От
баснословных искр их плодовиты чресла,
В
мерцающих зрачках мистических зверей
Потустороннее
таинственно воскресло.
Разбитый колокол
Под
колокольный звон туманной ночью зимней,
Когда
за окнами не разглядеть ни зги,
Очаг
для призраков былых гостеприимней,
И
сладко слушать их тоскливые шаги.
Ты
счастлив, колокол, ты стар, но в глотке медной
Есть
мощь, способная встревожить высоту,
Твой
голос набожный гудит, как зов победный,
Как
окрик часовых на боевом посту.
А
я не населю стихами зимний холод,
Есть
трещина во мне, и голос мой расколот,
Пытаюсь
петь, кричу, молчу в конце концов.
Так
раненый солдат под грудой мертвецов
Хрипит,
пытаясь встать и выбраться наружу,
И
мертвым в липкую опять уходит лужу.
Поль Верлен (1844-1896)
Похороны
На
похороны я хожу с большой охотой:
Могильщик
радостно орудует киркой,
Веселый
колокол звонит “За упокой”,
И
молится кюре, весь в белом с позолотой.
Как
девочка, поет мальчишка большеротый,
Прикрыли наконец
покойника доской,
Земля
течет на гроб шуршащею рекой.
Счастливчик,
он с людской расстанется заботой.
Как
это здорово, какая красота!
Распорядители
во фраках без хвоста,
С
носами красными от сидра дарового.
Здесь
речи краткие глубокий смысл таят,
И,
не произнося от гордости ни слова,
Толпой
наследнички стоят!
Тристан Корбьер (1845-1875)
Дневной Париж
Смотри,
как пряный жир обляпал бирюзу:
Там
манну варит Бог в сияющем тазу,
Проплаченную
впрок небесным Доброхотом
И
крепко, из любви, подсоленную потом.
Толпа
оборвышей подачки ждет внизу,
Похлебки
едкий дух щекочет нос сиротам,
И
пьяницам вольно примазаться к щедротам,
Заморыш
с мискою дрожит, смахнув слезу.
Ты
думаешь, для всех вверху кипит жаркое,
Для
всех такой восторг, роскошество такое?
Глотай
собачий суп, не так он нынче плох!
Лишь
для удачливых в зените солнце блещет,
А
к нам в подвал вода сквозь дыры в крыше хлещет,
По
мне, уж лучше желчь, в меду я б точно сдох.
Жюль Лафорг (1860-1887)
На бульварах
Вдоль
ослепительных витрин из мастерских
Обедать
стайками бегут провинциалки,
Без
шляпок, приколов к передникам фиалки,
Глазеют на мужчин в
пластронах щегольских.
В
аллее, слушая напев шарманки жалкий,
Я
сочинял под шум деревьев городских
Сонет
кладбищенский о склепах колдовских
И
вдруг увидел гроб на черном катафалке.
Я
вздрогнул: жизнь таким, как я, не по нутру,
Жить
жутко гению, но, если я к утру
Умру,
кто ввечеру заплачет над поэтом?
Прохожие
дадут процессии пройти,
Бродяга
крикнет вслед: “Счастливого пути!”
И
все останется, как прежде, в мире этом.