Роман. Перевод с французского Тимофея Петухова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2015
Все
было, было взаправду. Порой я замечаю, как говорю это
посреди улицы, но голос мой будто звучит со стороны. Звучит тускло, бесцветно.
Всплывают имена, лица, отдельные черты. Но нет того, с кем можно говорить об
этом. Должно быть, еще живы два-три свидетеля тех событий, но и они, верно,
давно все позабыли. Порой начинаешь думать, что их никогда не существовало.
Но
все и вправду было. И доказательством тому — черный блокнот для заметок,
исписанный моей рукой. Когда идешь сквозь туман, ищешь твердую почву, потому я
сверяю со словарем каждое важное слово: “Заметка — короткая запись с целью
позднее напомнить о чем-либо”. Листы блокнота пестрят именами, телефонами,
датами встреч и набросками, из которых часть, возможно, даже литературного
толка. Но как назвать их? Дневник? Разрозненные воспоминания? Среди прочего,
около сотни объявлений, списанных из газет. Потерянные щенки. Меблированные
комнаты. Вакансии и объявления о найме. Гадалки.
Некоторые
отдаются в памяти громче других. Особенно когда вокруг — тишина. Телефон уже
давно молчит. И никто не стукнет в дверь. Должно быть, все решили, что я мертв.
Так сидишь один, напрягая внутренний слух, точно ловишь слабые звуки морзянки,
которые шлет издалека неведомый собеседник. Часть их смешалась и смолкла
навсегда — как ни старайся, уже не услышишь. Но отдельные имена вдруг
проступают в тишине — и на белых листах блокнота.
Данни,
Поль Шастанье, Агхамури, Дювельц,
Жерар Марсиано, “Жорж”, отель “Юник”,
улица Монпарнас… Помню, в этих кварталах мне всегда
было не по себе. Я проходил там на днях, и у меня
возникло странное чувство. Не оттого, что прошло много времени, нет, — мне
вдруг показалось, что другой я, мой близнец, по-прежнему живет здесь; он все
так же молод и день за днем продолжает жить так, как жил то недолгое время я,
вплоть до мельчайших подробностей.
Отчего
прежде мне было здесь не по себе? Неужели всему виной кладбище и вокзал — от
них здешние улочки всегда стояли в тени? Теперь они кажутся безобидными. Фасады
зданий перекрасили в светлые тона. Словом, ничего необычного. Нейтральные воды.
Возможно ли, чтоб мой двойник до сих пор ходил этими улицами, следуя старому
моему расписанию? Чтоб повторял без конца каждый случайный мой жест? Нет, здесь
ничего не осталось от нас. Время зачистило доску. Передо мной — новый квартал,
свежий и стерильный, будто выстроенный заново на месте прежнего разносчика
заразы. И хоть большая часть домов сохранилась, на них глядишь, как на чучело
собственного пса, которого любил, когда он был еще жив.
Я
очень жалел, что не взял с собой черный блокнот, когда бродил здесь в то
воскресенье, поэтому старался припомнить отдельные записи так. Во столько-то встреча с Данни. Телефон отеля “Юник”. Имена тех, с кем виделся там. Шастанье, Дювельц, Жерар Марсиано. Телефон Агхамури в марокканском корпусе студенческого городка.
Короткие очерки о разных уголках здешних кварталов, которые я планировал позже
озаглавить “Замонпарнасье”, пока не узнал, что некто
Озер Варшавский уже использовал это заглавие.
Был
октябрь, воскресенье, почти вечер, и ноги сами завели меня сюда — в любой
другой день я обошел бы район стороной. Нет, тут не паломничество. Просто по
воскресеньям, особенно под вечер, время часто дает брешь. Нужно только уметь
скользнуть в нее. Чучело пса, которого любил прежде. Проходя мимо одиннадцатого
дома по улице Одессы и глядя на его грязноватые бело-бежевые бока — а шел я по
другой стороне, — я вдруг почувствовал, что брешь раскрылась предо мной: будто
щелкнуло что-то. Какое-то время я молча смотрел на дом, с трех сторон
обступивший маленький дворик. Здесь парковал машину Поль Шастанье, когда жил в
отеле “Юник”. Как-то раз я спросил, почему он не
ставит ее перед отелем. Он смущенно улыбнулся и ответил: “На всякий случай”.
Красная
“ланчия”. Конечно, она привлекала внимание. Но зачем
же покупать такую модель, да еще такого цвета, если хочешь быть незаметным…
Позже он объяснил мне, что в том доме живет его приятель, и он часто дает ему
машину. Да, потому она там и стоит.
“На
всякий случай” — вот его слова. Я довольно быстро понял, что у Поля Шастанье,
тщательно следившего за собой сорокалетнего брюнета, которого я видел не иначе
как в сером костюме или темно-синем пальто, нет определенной профессии. Иногда
по вечерам, в отеле “Юник”, я слышал, как он говорит
по телефону, но стены там толстые, и уловить нить разговора я не мог. Слышен
был только его значительный, а порой резкий голос. И долгие паузы. Я
познакомился с Шастанье в отеле “Юник”, тогда же,
когда и с остальными: с Жераром Марсиано, с Дювельцем — забыл, как его звали… Их образы расплылись в
моей памяти, а голоса смешались. Поль Шастанье вспоминается четче других из-за
цвета: очень черные волосы, темно-синее пальто, красная машина. Думаю, он тоже
сидел в тюрьме, как Марсиано и Дювельц.
Он был старше их и наверняка уже давно умер. Вставал он поздно и встречи
назначал довольно далеко, где-нибудь за товарной станцией — тот район я тоже
знал неплохо: улицы Фалгьер, Альре
и даже немного дальше, до улицы Фаворит… Он звал меня туда несколько раз, и
мы сидели в каком-нибудь безлюдном кафе, где, как ему казалось, его точно не
выследят. Меня часто подмывало спросить: может, ему запрещен въезд? — но я не
смел и молчал. Опять же почему тогда он парковал свою
красную “ланчию” прямо перед кафе? Ведь безопаснее
было пойти пешком. Тогда я часто бывал в тех краях: район начинали сносить, и
приходилось шагать вдоль пустырей, мимо низких домов с заделанными кирпичом
окнами и гор строительного мусора — точно после бомбежки. И среди всего этого —
красная машина, запах кожи в салоне — вот то яркое пятно, вокруг которого
память… Память ли? Нет. В то воскресенье я окончательно убедился, что время —
недвижно, и если скользнуть в брешь, то найдешь все нетронутым, на прежних
местах. Хотя бы даже красную машину. Так я решил дойти до улицы Вандам. Там
было кафе, где у нас с Шастанье состоялся самый откровенный разговор. Мне даже
казалось, что еще немного, и он раскроется совсем. Намеками он предлагал мне
“работать” на него. Я отвечал уклончиво. Он не настаивал. Я был тогда очень
молод, но и очень осторожен. Позже я заходил в это кафе с Данни.
Уже
стемнело, когда я добрался в то воскресенье до проспекта Мэн. Я пошел по четной
стороне, вдоль новых высотных домов, идущих единым фасадом. Ни одного светлого
окна. Нет, все ведь и вправду было. И улица Вандам выходила на проспект где-то
здесь, но в этот вечер дома стояли плотно, единой стеной, и нигде не было даже
зазора. Оставалось только смириться с фактом: улицы Вандам больше нет.
Я
подошел к стеклянной двери одного из зданий, примерно там, где мы прежде
сворачивали на улицу Вандам. Внутри — неоновый свет. Длинный и широкий коридор,
а по бокам, за стеклянными стенами, — офисы. Может, какая-то часть улицы Вандам
еще сохранилась там, внутри квартала, и теперь зажата меж новых высоток. Я
подавил нервный смешок от этой мысли. Продолжая вглядываться вглубь коридора, я
понял, что не вижу конца. От неона хотелось моргать. Вероятно, этот коридор
просто повторяет русло улицы Вандам. Решив так, я закрыл глаза. Кафе находилось
в самом ее конце, где она переходила в тупик, упираясь в стену вагоноремонтных
мастерских. Там Поль Шастанье ставил свою машину — у самой черной стены. Прямо
над кафе была гостиница “Персеваль” — так называлась
одна улица неподалеку, — но теперь и она погребена под многоэтажными домами. В
черном блокноте записано все.
Ближе
к концу Данни стало “не по себе” в отеле “Юник”, как
выразился Поль Шастанье, и она сняла комнату здесь, в гостинице “Персеваль”. Она явно избегала кого-то, но не хотела, чтоб я
знал, кого именно: Шастанье? Дювельца? Жерара Марсиано? Чем чаще я думал об этом впоследствии, тем больше
убеждался, что беспокойство стало в ней заметно после
того, как за стойкой регистрации появился незнакомый мужчина, — Шастанье сказал
мне тогда, что это управляющий отелем, некто Лахдар.
В блокноте после его фамилии в скобках стоит: Давэн.
*
* *
Я
познакомился с ней в столовой университетского городка, куда часто ходил побыть
один. Она жила в американском корпусе, и я не мог понять, с какой стати: ни
американкой, ни студенткой она не была. Вскоре после нашей первой встречи она
съехала. Дней через десять, наверное. Я боюсь писать здесь полностью ее имя и
фамилию, как записал тогда в блокнот: Данни Р., американский корпус, бульвар Журдан, 15. Вдруг она еще жива и, сменив множество имен,
вернулась к прежним — в таком случае я бы не хотел
привлекать к ней внимание. Впрочем, прочти она в книге фамилию, некогда
принадлежавшую ей, она, быть может, вспомнила бы обо мне и послала весточку. Но
я не слишком обольщаюсь на этот счет.
При
первой нашей встрече я записал ее имя как Дани, но она взяла у меня ручку и
исправила на Данни, своей рукой, прямо у меня в блокноте. Позже я обнаружил,
что так — Данни — называется стихотворение одного поэта, которого я тогда любил,
— я даже видел пару раз, как он выходит из отеля “Таранн”
на бульваре Сен-Жермен. Удивительно, какие бывают совпадения.
Она
съезжала в воскресенье и попросила меня приехать помочь с вещами. Когда я
подошел к американскому павильону, Данни уже ждала внизу с двумя дорожными
сумками. Она сказала, что нашла недорогую комнату в отеле, где-то на Монпарнасе. Сумки оказались нетяжелыми, и я предложил дойти
пешком.
Мы
пошли по проспекту Мэн. Как и в то воскресенье много
лет спустя, здесь не было ни души. Она сказала, что с комнатой ей помог друг из
марокканского корпуса, тот самый Агхамури — она
познакомила меня с ним еще в первую нашу встречу.
На
перекрестке возле кладбища мы присели на скамейку. Данни порылась в сумках:
проверить, все ли взяла. Потом двинулись дальше. Как она объяснила, у Агхамури была комната в том отеле, потому что хозяин —
марокканец. Так почему тогда сам он живет в студенческом городке? Потому что он
студент. К тому же у него в Париже есть и другое жилье. А она, что, тоже
студентка? Агхамури помог записаться на факультет в Санзье[1].
Последние слова она произнесла нетвердо, едва шевеля губами. Хотя как-то раз я
и правда ездил с ней до Санзье
на метро, по прямой от Дюрок до Монж. Когда мы
поднялись в город, накрапывал дождь, но нас это не испугало. Как и велел Агхамури, мы пошли по улице Монж и через какое-то время
прибыли на место: перед нами была обширная площадь или, лучше сказать, пустырь,
окруженный низкими полуразрушенными домами. Под ногами хлюпала глина и, так как
уже темнело, приходилось особенно осторожно обходить лужи. На той стороне
виднелось новое здание, очевидно, только недавно построенное — кое-где еще
торчали леса… Агхамури ждал нас у входа, и свет из
холла подсвечивал его со спины. Мне показалось, что взгляд его был спокойнее,
чем обычно, будто само крыльцо корпуса Санзье
придавало ему уверенности, несмотря на дождь и мрачный вид пустыря. Все это
вспоминается вразброс, рывками, и то и дело гаснет, мерцая. Совсем другое — четкие записи в блокноте. Они нужны мне, чтоб
заново склеить киноленту из разбежавшихся в стороны кадров. Но есть в блокноте
и другие записи: они касаются исследования, которым я занимался тогда же, и
предмет его уводит вглубь XIX, а то и XVIII столетия, как ни странно, они
кажутся мне более понятными и прозрачными, хоть я и не жил во времена
упомянутых в них событий. И даже имена тех персонажей — баронесса Бланш, Тристан Корбьер, Жанна Дюваль и еще Мари-Анн Леруа,
казненная на гильотине 26 июля 1794 года в возрасте 22 лет, — звучат привычнее
имен моих современников.
(Далее
см. бумажную версию.)
[1] Речь идет о построенном в 1964 г. корпусе Новой Сорбонны (Париж III), где обучение производится по дисциплинам, в основном связанным с литературой и искусством. (Здесь и далее — прим. перев.)