Перевод с немецкого Веры Менис
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2015
Год
назад я жил на рю Де-Катр-Ван. Окна моей квартиры
смотрели на русский ресторан “Тары-бары”, в который я
частенько захаживал. Там в любое время суток можно было съесть тарелку борща,
запеченную рыбу или отварную говядину. Бывало, я вставал поздно, к концу дня.
Во французских ресторанах, строго соблюдавших традиционное обеденное время, уже
велась подготовка к ужину, а в русском — время не имело никакого значения. На
стене висели жестяные часы, которые то останавливались, а то показывали
неверное время. Казалось, они там лишь для того, чтобы посмеиваться над людьми.
И на них никто не смотрел. Большинство посетителей этого ресторана были
русскими эмигрантами. И даже те из них, кто на родине отличался
пунктуальностью, точностью, здесь, на чужбине, либо все это теряли, либо
стеснялись показывать. Это было похоже на демонстративный протест эмигрантов
против расчетливости, против рационального образа мыслей западных европейцев. Словно
они старались не только оставаться настоящими русскими, но еще и играть в
“настоящих русских” в соответствии со сложившимся о них у западных европейцев
представлением. Таким образом, эти неверно показывающие или вовсе стоящие часы
в ресторане “Тары-бары” были больше, чем просто
случайным реквизитом, они были неким символом, отменяющим законы времени.
Случалось, я наблюдал, как русские таксисты, обязанные придерживаться
определенного рабочего графика, ходом времени были озабочены не более, чем безработные эмигранты, живущие на подаяния зажиточных
соотечественников. Среди посетителей “Тары-бары”
бывало очень много таких не имеющих работы русских. Их можно было увидеть там в
любое время дня, поздним вечером и даже ночью, когда хозяин с официантом
начинали подводить итоги, когда была уже закрыта входная дверь и над кассой
горела одна-единственная лампа. И покидали они помещение вместе с хозяином и
официантом. Иным из них, бездомным или подвыпившим, хозяин разрешал
переночевать в ресторане. Разбудить их было нелегко. А проснувшись, они были
вынуждены искать приют у своих знакомых. Несмотря на то
что в большинстве случаев, как уже говорилось, я вставал очень поздно, все же
иногда по утрам, случайно оказавшись у окна, я видел, что “Тары-бары” уже
открыт и работа в нем идет полным ходом. То и дело входили люди, очевидно, для
того чтобы съесть там свой первый завтрак, а иногда просто выпить. Я видел, как
некоторые заходили уверенной походкой, а выходили, уже пошатываясь. Отдельные
лица и фигуры я запоминал. Среди них был и один привлекший мое внимание
человек, который, казалось, находился в “Тары-бары”
постоянно. Всякий раз утром, подходя к окну, я видел, как он возле двери
ресторана провожал или приветствовал гостей. И всегда, когда ближе к вечеру я
заходил поесть, он, сидя за каким-нибудь столиком, болтал с гостями. Если же
совсем поздно, перед самым закрытием, я попадал в “Тары-бары”,
чтобы выпить еще немного шнапса, этот странный господин сидел возле кассы и
помогал хозяину с официантом подсчитывать выручку. Похоже, с течением времени
он привык к моим взглядам и принимал меня за своего рода коллегу. Он удостоил
меня звания завсегдатая ресторана, каким являлся сам, и уже через пару недель
приветствовал как своего многозначительной улыбкой, какой обмениваются старые
знакомые. По правде сказать, поначалу эта улыбка мне мешала, потому что обычно
правдивое, симпатичное лицо этого человека с улыбкой приобретало не то чтобы
противное, но какое-то подозрительное выражение. Она не была светлой, не
освещала лица и вопреки своей приветливости выглядела угрюмой. Да, как
промелькнувшая на лице тень, хотя и приветливая. Так что мне было приятнее,
когда этот человек не улыбался.
Само
собой разумеется, что из вежливости я улыбался ему в ответ и надеялся, что эти
взаимные улыбки какое-то время будут оставаться единственным свидетельством
нашего знакомства. В душе я даже намеревался, если этот незнакомец однажды
заговорит со мной, больше не посещать это место. Однако со временем подобные
мысли покинули меня. Я привык к этой призрачной улыбке и начал немного
интересоваться ее обладателем. Вскоре во мне даже пробудилось желание узнать
его поближе.
Пришло
время описать этого человека более подробно. Он был высоким, широкоплечим,
волосы у него были пепельного цвета. На своих собеседников он смотрел ясными,
иногда мигающими и всегда трезвыми голубыми глазами. Большие, ухоженные
пепельные усы отделяли верхнюю часть его широкого лица от нижней, и обе эти
части были одинаково крупными. Из-за этого лицо казалось немного скучным,
незначительным, в нем не было никакой загадки. Сотни таких мужчин я видел в
России, десятки — в Германии и других странах. В этом сильном, большом мужчине
поражали деликатные, длинные кисти рук, мягкая, тихая, почти неслышная походка.
И вообще, все его движения были медленными, робкими, осторожными. Поэтому порой
мне казалось, что в его лице все же таилась какая-то загадка и что эту сияющую
открытость, эту искренность он только изображал, чтобы у людей, с которыми он
разговаривал, не было оснований не доверять ему. И тем
не менее при каждом его взгляде я неизменно говорил себе, что если он может так
безукоризненно, так простодушно притворяться искренним, то он и в самом деле
должен быть таковым. И, может быть, улыбка, которой он меня приветствовал,
казалась несколько сумрачной лишь от его смущения, потому что в
действительности, когда он улыбался, блеск крупных зубов и отливающие золотом
усы делали его облик светлее, улыбаясь, он как будто терял свой сложный
пепельный цвет волос и становился белокурым. Я заметил, что этот человек
становится мне все приятнее. И вскоре, входя в ресторан, еще у дверей я даже
начинал немного радоваться ему, как радовался привычным
для меня шнапсу и приветствию милого, толстого хозяина.
Ни
разу, находясь в “Тары-бары”, я не дал понять, что
знаю русский язык. Однажды, когда я сидел за столом с двумя таксистами, они
напрямик спросили меня, какой я национальности. Я ответил, что немец. Если они
собираются при мне обсуждать какие-то свои тайны, причем на любом языке, то
пускай делают это после моего ухода, поскольку я понимаю почти все европейские
языки. Но так как именно в этот момент освободился другой столик, я пересел и
оставил этих двоих вместе с их секретами. Таким образом, им не пришлось
спрашивать меня, понимаю ли я по-русски, что, очевидно, входило в их планы. И
снова никто ни о чем не догадывался.
Но
в один прекрасный день, скорее вечер или, если быть совсем точным, — уже в
ночное время, это стало известно. Все произошло благодаря этому завсегдатаю,
который, вопреки своему обыкновению, сидел молчаливо и угрюмо, если эта
характеристика все же к нему применима, прямо напротив стойки.
Я
зашел туда около полуночи, намереваясь выпить всего одну рюмку шнапса и сразу
уйти. Поэтому я не искал места за столом, а остановился у стойки рядом с двумя
другими припозднившимися гостями, которые, вероятно, тоже зашли сюда лишь ради
рюмки шнапса, но, вопреки своим первоначальным намерениям, задержались надолго.
Перед ними стояло несколько пустых и полупустых рюмок, а между тем им могло
казаться, что выпили они всего по одной. Если не сесть за стол, а остаться у
стойки, — время бежит особенно быстро. Сидя за столом, каждую секунду видишь,
сколько выпито, и соотносишь число опустошенных рюмок с ходом стрелок. А вот
зайдя в ресторан, как говорится, “на минутку”, не отходя от стойки, пьешь,
пьешь и при этом думаешь, что все еще длится та самая минутка. В тот вечер это
случилось и со мной. Как и те двое, я выпил одну, вторую, третью рюмку, и все
еще стоял там. Я напоминал тех, кто, зайдя в дом, вечно торопится и вечно медлит,
кто, не снимая пальто, держится за дверную ручку, каждое мгновение хочет
попрощаться, но, словно оккупировав это место, еще долго не уходит. Оба
посетителя достаточно тихо общались с хозяином по-русски. То, что говорилось у
стойки, наш завсегдатай мог слышать только частично. Он сидел в отдалении от
нас (я видел его в зеркале, висевшем позади буфета) и, кажется, не был настроен
слушать или участвовать в разговорах. По привычке я вел себя так, будто ничего
не понимаю. Но вдруг одна фраза настолько задела мой слух, что я не смог
удержаться.
Прозвучала
она так: “И что это наш убийца сегодня такой мрачный?” Сказав это, один из
гостей указал пальцем на отражение седовласого господина в зеркале. Я
непроизвольно повернулся в его сторону и тем самым, стало быть, дал понять, что
понял вопрос. Это тут же вызвало ко мне некоторое недоверие, но еще больше —
удивление. Русские не без основания боялись шпиков, и в любом случае мне не
хотелось, чтобы они приняли меня за одного из них. Но в то же время эти
странные слова “наш убийца” так сильно меня заинтересовали, что сначала я решил
спросить, почему этого человека так называют. Но дело в том, что когда я столь
неосторожно повернулся, то заметил, что так необычно названный господин тоже
услышал этот вопрос. Он улыбнулся и кивнул. И, может, сам бы сразу на него и
ответил, если бы в этот же момент я сдержал свой порыв и не возбудил
подозрений.
—
Так значит, вы русский? — спросил меня хозяин.
—
Нет, — хотел сказать я, но, к моему удивлению, это за моей спиной произнес все
тот же господин и добавил: наш постоянный гость — немец, но он понимает
русский, а молчал всегда только из скромности.
—
Это так, — подтвердил я и, повернувшись к нему, сказал: — Благодарю вас!
—
Не за что, — встав и подойдя ко мне, сказал он, — меня зовут Голубчик. Семен
Семенович Голубчик.
Мы
обменялись рукопожатием. Хозяин и оба гостя рассмеялись.
—
Откуда вам обо мне известно? — спросил я.
—
Знакомство с русской тайной полицией не прошло напрасно, — ответил Голубчик.
В
моей голове тут же сложился захватывающий сюжет: этот человек был старым
сотрудником охранки и прикончил в Париже одного шпиона-коммуниста. Вот почему
эти белорусские эмигранты, без всякой опаски и задних мыслей, чуть ли не
трогательно называют его “нашим убийцей”. Да, верно, все четверо — заодно.
—
А откуда вы знаете наш язык? — спросил один из гостей.
И
снова за меня ответил Голубчик:
—
Он во время войны служил на Восточном фронте и шесть месяцев пробыл в так
называемых “оккупационных войсках”!
—
И это правда, — подтвердил я.
—
Позже, — продолжал Голубчик, — он еще раз был в России, я хотел сказать, в
Советском Союзе. По поручению одной крупной газеты. Он писатель!
Меня
не слишком поразила эта точность сведений о моей личности, потому что я уже
прилично выпил, а в этом состоянии я едва отличаю странное от
само собой разумеющегося. Очень вежливо и несколько напыщенно я сказал, что
благодарен за проявленный ко мне интерес и за то, что таким образом меня
выделили среди прочих. Все засмеялись, а хозяин сказал, что я говорю, как
старый петербургский советник. После этого все сомнения по поводу моей личности
были развеяны, я даже почувствовал к себе благосклонное отношение, и все мы еще
четырежды выпили за наше здоровье.
Заперев
двери и убрав часть освещения, хозяин предложил нам присесть. Стрелки стенных
часов показывали половину девятого. У меня не было никаких часов, а спрашивать
о времени кого-то из гостей мне показалось неприличным. Склонен
думать, что провел там полночи, а то и всю ночь. Перед нами стоял большой
графин со шнапсом. По моей оценке, мы выпили в ту ночь, по меньшей мере,
половину содержимого. Я спросил:
—
Господин Голубчик, почему вас так странно назвали?
—
Это мое прозвище, но не только. Много лет назад я убил одного мужчину и, как я
тогда думал, также одну женщину, — сказал он.
—
Это было политическое убийство? — спросил хозяин, и мне стало ясно, что и
другие ничего, кроме прозвища, об этом не знают.
—
Ничего подобного, — сказал Семен, — у меня не было никаких контактов с
политиками, и я вообще не занимался общественной деятельностью. Мне ближе жизнь
частная, и интересует меня только она. Я — настоящий русский, хотя родился на
периферии, на Волыни. Но я никогда не мог понять моих сверстников с их безумной
жаждой посвятить свою жизнь какой-нибудь сумасшедшей или даже здравой идее.
Нет! Поверьте мне, нет! Приватная жизнь, простая человечность — намного больше,
важнее, трагичнее, чем все общественное. Возможно, сегодня это звучит абсурдно,
но я так думаю и до самого конца моей жизни буду так
думать. Никогда политические страсти не смогли бы довести меня до убийства. И я
не верю, что политический преступник лучше или благороднее любого другого,
если, разумеется, вообще преступника можно считать благородным человеком.
Например, сделавшись убийцей, я все равно остался вполне приличным человеком.
Уважаемые господа, до убийства довела меня одна стерва,
выражаясь мягче, — одна женщина.
—
Очень интересно! — воскликнул хозяин.
—
Вовсе нет! Очень буднично, банально, — скромно сказал Семен Семенович, а потом
добавил: — И все же не совсем банально. Я могу вкратце рассказать вам мою
историю, и вы увидите, что она, в общем-то, совсем простая.
И
он начал рассказывать. Его рассказ оказался ни коротким, ни банальным. Поэтому
я решил его здесь записать.
(Далее
см. бумажную версию.)