Поэма. Перевод Ирины Фещенко-Скворцовой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2015
Посвящается
Герре Жункейру
I
Аве Марии[1]
Когда
начнет темнеть, и не видать
Отчетливо
вещей, на всем — вуаль седая,
Дух
моря, Тежу вид печалят, пробуждая
Во
мне абсурдное желание страдать.
Меня
тошнит, когда светильный газ
Вширь
разливается, там, в зыбкой глуби, где-то
Все
тонет в облаках немыслимого цвета:
Однообразного
и мерзкого для глаз.
Извозчики
в мерцанье улиц сонном
Счастливчиков
везут к вечерним поездам,
В
журналах глянцевых Париж и Амстердам,
Санкт-Петербург
— весь мир цветет в окне вагонном!
На
клеток ряд похожие скорей
В
строительных лесах дома; высоко, в тучах,
Шныряют
плотники, шустрей мышей летучих.
Стихают
мерные удары звонарей.
Среди
толпы работников поджарых,
Вот,
конопатчиков ватага вдалеке.
Блуждают
улочки, спускаются к реке,
Брожу
по пристани среди швартовов старых.
И
в памяти проносятся тогда
Морские
хроники: флотилии в дозоре,
Спасает
рукопись Камоэнс в бурном море,
Идут
под парусом бессмертные суда!
И
сумерки одушевят меня!
От
англичанина скользят на берег лодки;
На
суше перезвон: кастрюли, сковородки,
В
отелях к ужину затеялась стряпня.
Колышутся,
белея, херувимы[2],
Оплоты
очага, с балконов рвутся прочь.
Без
шляпы лавочник у двери, смотрит в ночь,
И
арлекин народ смешит неутомимо.
Блестит
река огромной вязкой глыбой,
Опустошаются
и верфи, и цеха,
Как
черная вода вздымается, тиха,
Течет
по улицам толпа торговок рыбой.
Их
стан прямой мощней колонн в соборе!
Я
женщин не видал сильней и здоровей.
На
головах несут в корзинах сыновей,
Которым суждено
погибнуть в бурном море.
Все
босиком! На выгрузке угля
Весь
день они в порту под жгущими лучами;
Живут
в кварталах, где коты орут ночами,
Где
тухлой рыбою отравлена земля!
II
Ночь наступила
Железный
лязг тюремных окон. Звук
Безумие
во мне рождает, затихая!
Старух,
детей в тюрьме терзает ночь глухая,
Нет,
знатным женщинам — не ведать этих мук.
Когда
огни зальют квартал до края,
При
виде старой Сэ[3], и тюрем,
и крестов,
Я
даже аневризм подозревать готов,
Так
сердце в грудь стучит, раздувшись, обмирая.
По
временам из мрака этажи
Высвечиваются,
потом кафе, аллея.
Как
простыня, в ночи растянется, белея,
Сама
луна, как цирк: жонглеры, миражи.
Сочится
клир из церкви мрачной тенью,
Пятном
на мостовой — чернее темноты.
Я
инквизитора провижу там черты
В
угоду памяти и в тон воображенью.
Часть
города разрушена ужасным
Землетрясением,
и новых зданий ряд
Однообразием
в унынье вводит взгляд.
Внимаю
звонам я, монашеским, бесстрастным.
Но
у одной часовни, вверх по склону,
Средь
перечных дерев с облупленной корой
Монументальный
торс: то бронзовый герой[4]
Эпически
взошел на древнюю колонну!
Мне
видится Бубонная Чума,
Скопленье
хилых тел — рассадников Холеры,
Вот
призраки солдат построились в шпалеры,
Вот
загорается дворец, а ночь нема.
Вот
всадники, стараясь с ночью слиться,
Из
монастырских стен спешат: грозят враги.
Средневековья
прах! Других солдат шаги,
Их
толпы катятся по стынущей столице…
Ты,
город, страсть былую мне живишь!
Те,
элегантные, вселят печаль, тревожа,
Когда
они, смеясь, брильянтов блики множа,
К
витринам клонятся средь пестроты афиш.
Цветочницы,
кто в шляпке, кто в берете,
Из
магазинов вниз бегут к делам другим.
Высоко
головы держать непросто им!
По
вечерам они — хористки в оперетте.
В
подзорную трубу с одним стеклом
Сюжеты
я ловлю, мятежные картины;
В
пивную захожу; там эмигранты чинно
При
свете уличном играют за столом.
III
При свете газа
И
выхожу. Ночь угнетает. На
Свой
промысел идут гулящие неспешно,
И
сострадательны, и вялы. Ветер здешний
Их
плеч не милует. Холодная весна.
Стою
среди витрин, а в голове
Скамьи
для прихожан, и кафедра, и речи,
Носилки
для святых, и алтари, и свечи…
Собор
уводит вдаль, все тонет в синеве.
Мещаночки
католицизма — слез
Никак
им не сдержать, от музыки больные,
Так
истеричны, как монашки в дни страстные,
Когда
постом они измучены всерьез.
Вот
в фартуке ножовщик у станка,
Кузнец
работает, расправив грудь и плечи.
И
благородный дух — то свежий хлеб из печи —
Веселый
ветерок несет издалека.
Мысль
в поиске: я думаю о книге,
Чтоб
опреснить ее реальностью самой.
Витрины
светятся вдали сплошной каймой,
Воришка
молодой мечтает о ковриге.
О
долгие, таинственные спуски!
Где
краски взять стихам для ваших фонарей,
Для
лунной бледности колонн монастырей,
И
для ветвей кустов, где дремлют трясогузки?
Какая-то
особа, на змею
Повадкою
своей похожа похотливой,
Присматривает
шаль с улыбкою кичливой,
С
претензией большой и к цвету, и к шитью.
Та,
старая с прической сложной! Странно
На
веер шлейф ее похож, и слуги с ней:
Удерживают
двух ее гнедых коней,
Двум
мекленбуржцам ждать невмочь
у ресторана.
Вот
кружева заморские, а рядом
Растенья
чудные, вот белые песцы,
В
атласных облаках ныряют продавцы,
И
рисовая пыль парит над этим чадом.
Но
блекнет свет, во мраке тяжелее,
Фасады
медленно уходят в глубину.
Взгрустнулось
в темноте торговцу-ворчуну.
Сверкавшие
дома стоят, как мавзолеи.
“Сочувствия!”
— я слышу каждый раз
Идя
по улице походкою беспечной…
Старик
там, на углу, ждет милостыни вечно:
Учитель,
что латынь преподавал у нас!
IV
Глубокая
ночь
Высь
воздухом заполнена до края
И
длится до мансард, свободою дразня,
Скольженье
звездных слез… И полонит меня
Перемещения
химера голубая.
А
улиц вязь плетется, как лоза.
Я
слышу, вот шуруп летит на мостовую,
Вот
ставни хлопают. Сквозь темень гробовую
Таращит
шарабан кровавые глаза.
Прочерчена
двойная параллель
Двойным
течением торжественных фасадов,
Там,
над рекой, в тиши у обветшалых складов
Пастушьей
флейты зов, летит печально трель.
О если б я жил вечно и всегда
Я
совершенства мог искать и добиваться!
Нахлынули
мечты, мне сладко забываться:
Виденья
чистых жен приносит мне вода.
Вы,
нежные, как трепетные птицы!
В
жилищах тонкого, прозрачного литья
Хочу
я видеть вас! О, наши сыновья!
Каким
из светлых снов судилось воплотиться?
Как
дедовских времен отважный флот,
Как
наши рыжие потомки-командоры,
Мы
будем покорять иных земель просторы,
Мы
будем бороздить бескрайности широт!
Но
здесь живем мы в каменной тюрьме,
В
долине пасмурной с горами-этажами.
Мне
кажется, что парк ощерился ножами,
И
крик о помощи почудится во тьме.
Как
мерзки мне утробы кабаков!
Вот
пьяницы в ночи, где слышен каждый шорох,
По
двое тащатся в туманных коридорах,
И
лепет грустный их гнусав и бестолков.
Их
не боюсь. Они идут с дружками,
Поодаль
от других. Но, от меня вблизи,
При свете фонарей, костлявые, в грязи,
Псы
молчаливые мне кажутся волками.
У
здания напротив пустыря
Видны
фигуры двух охранников тщедушных.
Распутницы
в своих халатиках воздушных
Выходят
на балкон и кашляют, куря.
Огромная,
бесформенностью споря
С
громадами домов, где сонм людских неволь,
Взрывает
горизонт, простора ищет Боль,
Приливы
желчи в ней жесточе шторма в море!
Газета путешествий
Июнь, 1880
Порту
[1] Аве Мариями называли в Португалии вечерний звон колоколов (в 6 часов вечера), который знаменует окончание трудового дня. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Видимо, херувимами здесь автор называет висящее на балконах белье — характерный признак Лиссабона, как XIX века, так и современного, часто отображаемый на разнообразных зарисовках, картинах и акварелях с видами улиц города.
[3] Сэ — аббревиатура от Sedes Episcopais — резиденция епископов. Собор, построенный в 1150 г. первым королем Португалии для первого епископа Лиссабона.
[4] Имеется в виду Камоэнс.