Поэма. Перевод и вступление Дмитрия Сильвестрова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2015
В
2015 году исполнилось 50 лет со дня смерти крупнейшего англо-американского
поэта ХХ века Томаса Стернза Элиота (1888-1965). Его наиболее значительное
произведение — “Четыре квартета” (1936-1943), четверной цикл пятичастных поэм,
— классический пример “традиционалистского авангардизма”. Универсализм,
эмоциональная сдержанность, лаконичность и символическая насыщенность,
формальная заданность и ассоциативная открытость цитатам и парафразам, чёткость
незыблемых истин и метафорическая неопределенность и ирония — таковы черты
элиотовской поэтики.
“Четыре
квартета” — поэма о месте человека в мире, материальном и духовном мире своего
Я и мире истории; о призвании и назначении человека, о его страстях и
самосознании. Темы-лейтмотивы “Квартетов” — четыре стихии
греческой философии: воздух, земля, вода, огонь; мера этой материи — время:
четыре времени года; дух этой материи — Бог Отец (Неподвижный Двигатель), Бог
Сын (Искупитель), Дева Мария (Заступница), Бог Дух Святой (Голос и Сила Любви).
Мы
не можем жить без любви, и мы постоянно пребываем меж двух огней: себялюбия и
Божественной Любви. Каждый момент нашей жизни — момент выбора и тем самым
момент истории. Мы всегда — здесь. Но
история — поле действия духа, порядок
вневременных моментов. И в миг озарения парадоксальное единство нашего
плотского и духовного Я, временнóй и вневременнóй судьбы соединяет тянущееся всю нашу
жизнь линейное время — с вечностью, где нет ни прошлого, ни будущего, где мы
встречаемся с умершими и встретимся с еще не
родившимися.
Звучание,
мелодика, гармонические модуляции, тембры, регистры, смысловая и образная
структура поэмы сообщают ей характер музыкального произведения, с его абсолютной
значимостью отдельных составных элементов и абсолютной зависимостью их от
конструкции в целом. Философская глубина, мелодическое и гармоническое
богатство, выразительность главных и побочных тем, разнообразие вариаций и
разработок “Четырех квартетов” непосредственно ассоциируются не только с пятичастными квартетами, но и с фортепьянными сонатами
Бетховена, с их поразительной цельностью и завершенностью. Здесь Элиот отходит
от смыслового и формального авангардизма “Бесплодной земли” (1922) и создает яркое
и монументальное произведение в духе сдержанного и благородного неоклассицизма,
близкого изысканному неоклассицизму Игоря Стравинского (“Царь Эдип”, “Аполлон
Мусагет”).
Музыкальная
стихия поэмы, словно в танце, подхватывает нас и уносит с собою, оставаясь в то
же время одной из тех “неподвижных точек вращающегося мира”, которые, в
сущности, задают наши жизненные орбиты.
I
Весна
зимнего солнцеворота — необычное время
года,
Неизменное, пусть
увлажняющееся к закату,
Взвешенное во времени,
между тропиками и
полюсом.
Когда
короткий день ясен, мороз и пламя,
Недолгое
солнце сжигает лед в прудах и лужах,
В
безветренной стуже, и это — жар сердца,
Отражающийся в жидком
зеркале
Сиянием,
ослепляющим в полдень.
И
блеск, неиствующий сильнее, чем жар сучьев или
жаровни,
Бередит
онемевший дух: в безветрии пламя
Пятидесятницы
В
это темное время года. Между оттепелью и
заморозком
Живица
в душе играет. Запах земли не слышен,
И
не пахнет живою тварью. Это — весеннее время,
Вне
завета со временем. Шпалеры живой ограды
Убелены всего лишь на
час преходящим цветением
Снега,
цветами, еще более неожиданными,
Чем
появляющиеся летом, не знающими бутонов, не
теряющими лепестков,
Не
имеющими родословия.
Где
ж здесь лето, невообразимое
Проблеск-лето?
Если
б пришли вы сюда,
По
дороге, которой случилось идти
Из
места, откуда случилось бы выйти,
Если
б в мае пришли вы сюда, вы застали б шпалеры
Снова
белыми, в мае, в страстной, сладостной неге.
И
в конце путешествия всё осталось бы прежним,
Если
б ночью пришли, как низвергнутый с трона
король[1],
Или
днем, просто так, без какой бы то ни было
цели,
—
Всё
по-старому будет: сойдя с заскорузлой дороги,
Обогнете
свинарник, вдоль унылых строений
И
чьего-то надгробья. А мнимая цель —
Только
раковина, скорлупа, оболочка от смысла,
Чрез
которую цель вырвется, лишь её переполнив.
Если
вырвется. Есть или не было цели,
Или
цель, — за концом, представлявшимся нам, —
Изменяющаяся при её
достижении. Есть другие
места,
Которые тоже суть конец
света, — в челюстях океана
Или
у темного озера, в городе или в пустыне[2], —
Но
вот это — ближайшее, в месте и времени,
Теперь,
здесь, в Англии.
Если
б пришли вы сюда,
По
дороге, откуда б ни вышли,
Безразлично
когда, во всякое время года,
Всё
по-прежнему будет: вы могли бы отбросить
Смысл
и рассудок. Здесь не нужно проверки,
Излишни
доводы, незачем удовлетворять
любопытство,
Искать
доказательств. Здесь — преклоните колени,
Здесь
действенны только молитвы. Ведь молитва не просто
Некий
перечень слов, осмысленное занятие
Молящегося
ума и модуляции голоса.
И
то, о чем умолчали мертвые, когда были живыми,
Они
могут сказать вам, будучи мертвыми: вести
Мертвых,
языками огня[3], сквозь язык живущих.
Здесь,
пересекши безвременный миг,
В
Англии и нигде. Никогда и во веки веков.
II
Пепел,
проседью в чернь волос, —
Это
пепел истлевших роз.
Пыль
кругом пеленою встала —
Отмечает
место финала.
Пыль,
которой мы дышим,
Была
обоями, домом и мышью.
Смерть
надеждам и страху —
Это воздух отыдет к
праху.
Вал
прилива — и жажда:
Глаза
видят, а губы — страждут.
Мертвые
вода и песок
Друг
у друга выхватывают кусок.
Почва,
выхолощенный оплот,
Зияет
в тщете забот,
Гримасой застыв в пыли.
Вот она, смерть земли.
Вода
и огонь вокруг,
Где
был город, пастбище, луг.
Вода
и огонь сжуют
Жертву,
что им дают.
Вода
и огонь сгноят
Поруганный
вертоград.
Прах
хоров и алтаря.
Это смерть воды и огня.
В
неясный некий час в преддверье утра[4],
Когда к исходу подвигалась ночь,
В нашествии конца — конца не зная,
И
темный голубь с языком огня
Исчез за горизонтом, правя к дому;
Жестянки мертвых листьев, прозвенев,
Усеяли
асфальт, и вновь — ни звука,
Меж трех кварталов, в сумрачном дыму,
Я увидал прохожего; он влекся
Средь
металлической листвы, как будто вихрь
По городу с зарей их гнал куда-то.
И, устремив к склоненному лицу
Тревожный
взгляд, который вызывает
Мельк силуэта в
распыленной мгле,
Я встретился с полузабытым взором
Умершего
учителя, равно
И одного, и многих: слитный образ
Чужих — и близких — совокупных черт,
Соткавших духа с
опаленным ликом[5].
Я словно бы обрел двойную роль
И — вскрикнув — услыхал: “А, это вы здесь?”
Хотя
нас не было, и я все тот же был,
Что и всегда, но и не тот, что прежде,
И он — еще колеблемый, но слов
Хватило
нам, чтоб удержать друг друга.
Тому же ветру путь свой подчинив,
И слишком разные для
недоразумений,
В
согласье со скрещением времен
Встречи нигде, когда ни до, ни после,
Мы зашагали мертвым патрулем.
Я
начал так: “Легко мне изумленье,
Но изумляет легкость. Говори:
Ведь не понять могу я, не запомнить”.
И
он: “Я не хотел бы повторять
Тех истин, что тобою позабыты.
Они все в прошлом, их оставь как есть.
А
с ними — и свои: молись, чтобы простили
Тебе их ближние, как я молю простить
Добро и зло. Плод прошлогодний съеден,
Скотина
ж сытая бадью перевернет.
Ушедших лет слова — язык былого,
А новые слова ждут уст иных,
Но
вот, коль скоро больше нет препятствий,
Чтоб призрак неприкаянный витал
Меж двух миров, сошедшихся друг с другом,
Я
вновь обрел желанье говорить
На улицах, куда ступить не чаял,
Отринув плоть на том, далёком бреге[6].
Коль
наше дело речь, и речь призвала
Нас очищать язык своих племен[7]
И подвигать умы к познанью до и после,
Дай
мне раскрыть мой многотрудный дар,
Венчая им усилья нашей жизни.
Всё это зябкий шорох блеклых чувств,
Лишенных
чар надежд или свершений
В безвкусье горьком темного плода,
Расторгнувшего связь души и тела.
Это
холодный и бессильный гнев
Против безумств людских и боль: смеяться
Над тем, что перестало забавлять.
Это
тупая боль пережитого,
Всего, что сделал ты, чем был, и стыд
По поводу мотивов, и сознанье,
Что
сделанное — дурно, и во вред
Другим все то, чем тешил добродетель.
Жжет похвала глупцов, позорит лесть.
От
промахов к ошибкам дух взбешенный
Бежит, чтоб в очистительном огне
Восстать в движенье, мерном, словно в танце”.
Забрезжил
день. В безлюдьи площадей
Меня покинул он с подобием привета
И стал тускнеть, заслышав вой сирен[8].
III
Есть
три состояния, часто смешиваемые друг с
другом,
Но
всецело различные, цветущие в той же шпалере:
Пристрастие
— к себе, к вещам или людям;
отстраненность
От себя, от вещей, от людей; и, меж ними растущее, —
безразличие,
Столь
же схожее с ними, как смерть схожа с жизнью,
Находящееся меж двумя
жизнями — не давая
цветения,
—
Меж
живой и мертвой крапивой. Вот польза памяти:
В
освобождении — не всё меньше любви, но прорыв
Любви
за пределы желаний и тем самым
освобожденье
От
будущего и от прошлого. Так любовь к стране
Начинается
как привязанность к сфере наших
деяний
И
приводит к сознанию, что деяния мало что значат,
Хотя
и не безразличны. История может быть
рабством,
Но
и — свободой. Видишь, они исчезают:
Лица,
места, вместе с тобою самим, их любившим
насколько
возможно,
Чтоб
стать иными, преображенными, другого
порядка.
Грњхъ
Неизбњженъ, но
Всякая
вещь во благо, и
Благимъ
будетъ все на свЂтЂ[9].
Вспоминая
снова то время
И
людей, не столь уж примерных,
Не
особенно близких и добрых,
Тех
— довольно приметных,
Всех
— достаточно здравых,
Соединённых
борьбой, разделявшей их;
Вспоминая
короля среди ночи[10],
И
троих на эшафоте, и прочих,
Умерших в безвестности,
Здесь
или на чужбине[11];
И
слепца, почившего в мире[12], —
Почему
мы должны прославлять
Мертвых
более, чем умирающих?
Мы
не станем бить в колокол
Прошлого
и заклинать
Дух
Белой Розы.
Не
оживить нам раздоров,
Отголосков
забытых деяний,
Звуков
старого барабана.
Все
они: те, кто был против,
И
те, против кого они были,
Приняли
билль о молчании
И
вступили в единую партию.
Что
бы нам ни завещали счастливцы,
Мы
унаследовали от побежденных;
Всё,
что они оставили, — символ:
Символ,
завершаемый смертью.
И
всякая вещь во благо и
Благимъ
будетъ все на свЂтЂ
Чрезъ
очищенiе помысловъ
Въ истокахъ нашихъ моленiй.
IV
Паденье
голубя в одежде
Из
пламени сметает кров,
И
языки огня, как прежде,
Нас
очищают от грехов.
Отчаянью
— или надежде
Сгореть в костре — либо в костре,
Спасая от огня — в огне.
Кто
дал мучения? Любовь[13].
За
Именем далеким скрыто
Деянье
рук, что ткут всё вновь
Тунику,
— пламенем повита,
Она
сжигает нашу кровь.
И в пищу, ото дня ко дню,
Идем огню — либо огню.
V
В
чем мы видим начало — есть часто конец,
И
закончить — означает начать.
Конец
— это точка исхода. И каждая фраза,
Правильное предложение (где каждое слово как
дома,
На
своем месте и служит опорой другому,
Не
робеет в сторонке и не торчит напоказ,
Старое
легко сочетается с новым,
Просторечие
— метко и не впадает в вульгарность,
Термин
— строг и не педантичен,
И всё вместе в согласии танца);
Каждая
фраза и предложение — это конец и начало,
Каждый
стих — эпитафия. Каждый поступок —
Шаг
к костру или к плахе, в морскую пучину,
К
безымянному камню, и это — исходная точка.
С умирающими мы умираем:
Видишь,
уходят они, мы идем вместе с ними.
Мы
рождаемся с мертвыми:
Видишь,
они возвращаются, нас приводят с собою.
Миги
розы и тиса
Длятся
равное время. Народ без истории
Не
спасется от времени, ибо история — это порядок
Мгновений
вне времени. И когда меркнет
Свет
к концу зимнего дня в одинокой часовне,
История
— это здесь, в Англии, и сегодня.
Влеченiемъ
этой Любви, гласомъ этого Зова[14]
Мы не бросим исследований,
И
предел наших поисков —
Достигнуть
исходного пункта
И
узреть то же место впервые.
Сквозь
неведомую, вставшую в памяти дверь,
Когда
последний неоткрытый кусочек земли
И
есть то, что было началом:
У
истока длиннейшей реки
Голос
спрятавшегося водопада
И
детей в ветвях яблони,
Неведомых, ибо никем не
разыскиваемых,
Но
слышимых, еле слышно, в безмолвии
Меж
двумя волнами моря.
Скорей,
здесь и теперь, навечно —
При
условии простоты и смирения
(Стоящих не менее всего прочего),
И
всякая вещь во благо и
Благимъ
будетъ все на свЂтЂ,
Когда
сплетется языками пламя
В
огненный венец, и сольются
Воедино
огонь и роза.
[1] Карл I, бежавший от Кромвеля после поражения в битве при Нэсби в 1646 г. и нашедший временное убежище в деревушке Литтл Гиддинг, где он бывал и раньше, посещая Николаса Феррара.
[2] Места христианского паломничества: озеро Глендалох в Ирландии; Падуя (св. Антоний Падуанский); Фиваида в Египте (св. Антоний Великий).
[3] Огонь — символ, проходящий через “Четыре квартета” в значениях огня Пятидесятницы, Чистилища, Ада и Божественной Любви.
[4] Улица в районе Кенсингтон, в Лондоне, перед рассветом, после немецкого авианалета. Ср.: Данте. Ад, XV.
[5] Имеется в виду встреча с писателем Брунетто Латини, учителем Данте: “Я в опаленный лик взглянул пытливо…” — Данте. Ад, XV, 25. Перевод М. Лозинского.
[6] Ср.: “И простирали, в желаньи противного берега, длани”. Вергилий. Энеида. VI, 314. Перевод В. Брюсова.
[7] Скрытая цитата из сонета Стефана Малларме “Гробница Эдгара По”.
[8] Ср.: “Он стал тускнеть при пеньи петуха”. Шекспир. Гамлет. I, I, 157. Перевод Б. Пастернака.
[9] Из “Откровений Божественной Любви” (Откр. 13) отшельницы Юлианы Норвичской, XIV в.
[10] Карл I, а также епископ Лод и граф Страффорд, как и другие роялисты, приговоренные Кромвелем к смерти.
[11] Поэт Ричард Крэшо несколько раз посещал Литтл Гиддинг, умер в Лорето, в Италии.
[12] Джон Мильтон (1608-1674).
[13] Юлиана Норвичская. Откр. 16.
[14] Из мистического трактата “Облако неведения” (“The Cloud of Unknowing”), ок. 1375 г.