Фрагменты книги. Перевод Дарьи Андреевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2015
Первые
впечатления от СССР
Зимой 1930 года один
товарищ принес на собрание нашей партячейки журнал о
Советской России, в котором вышла статья о самом большом московском универмаге[1]. Мы с увлечением
прочли ее и подумали, что хорошо бы послать коллективное письмо нашим коллегам
и товарищам в “главный” Мосторг. Мы описали универмаг
“Тица”, рассказали, как эксплуатируют его работников,
и поинтересовались, каковы условия жизни московских коллег. Наше послание, в
котором мы выражали восхищение социалистическим строительством в Советской
России, заканчивалось обещаниями сделать все, чтобы как можно скорее добиться
победы революции в Германии. Вскоре мы получили желанный ответ — письмо с
советскими марками и московским почтовым штемпелем. Мы с трепетом вскрыли
конверт и обнаружили, что ответ написан по-немецки. Я должна была зачитать
письмо вслух, но от предложения к предложению мне становилось все сложнее сдерживать
смех. Это было не письмо, а нагромождение фраз на наречии вроде идиша, из
которых мы с трудом могли извлечь смысл; ни на один из наших вопросов нам так и
не ответили. Мы были разочарованы и утешали себя лишь тем, что товарищи в Мосторге наверняка нас просто не поняли. Невзирая на это,
мы тут же сели писать ответ. Последовало долгое молчание, вестей из Москвы все
не приходило, пока однажды партийное руководство не поразило нас сообщением,
что в Советскую Россию приглашают представителя “Тица”.
Поехать хотелось всем. Но в ту пору бушевала безработица, и путешествие в
Москву могло стоить сотрудникам места. Поэтому выбор пал на меня, и в апреле
1931 года во время отпуска я отправилась в Советскую Россию в качестве
делегатки “Тица”.
Прежде я встречала
советских коммунистов, не считая Зинаиды и Ломинадзе,
только на приемах в посольстве СССР: именно там я познакомилась с послом
Крестинским и его женой, с руководителем Отдела международной связи Коминтерна
Абрамовым-Мировым и секретарем посольства Марселем Розенбергом[2] — этими людьми я
искренне восхищалась. Естественно, я считала, что все советские русские похожи
на этих товарищей, которые были убежденными приверженцами западных ценностей.
На приемах в советском посольстве на Унтер-ден—Линден в те годы царили братские отношения между гостями из
КПГ[3] и всеми работниками
посольства, от швейцара до посла. Конечно, я могла только догадываться, какие
тайные нити связывают, к примеру, Лео Флига[4] и этот уголок
советской страны на немецкой земле: будучи высокопоставленным функционером
секретного аппарата КПГ, он встречался здесь с представителями советской
разведки, и большинство работников являлись его агентами. Тогда в посольстве
еще бывали советские эмиссары Коминтерна, и там же распределялись денежные
переводы, регулярно приходившие для КПГ из Советской России. Таинственной и
доверительной была уже сама атмосфера на приемах, которые советское посольство
устраивало для представителей КПГ, чей внешний вид производил странное
впечатление. Мы, немецкие коммунисты, для визитов в посольство выбирали не
красивые наряды, а, наоборот, пролетарскую одежду. Женщины демонстративно
надевали красные блузки, синие юбки в складку и туфли без каблуков. Мужчины
приходили в будничных костюмах, словно только что с работы. Не без презрения мы
отмечали “буржуазные замашки” жен советских дипломатов, которые появлялись в
элегантных вечерних туалетах. Но по ходу вечера мы очень быстро забывали о
подобных расхождениях, ели, пили и танцевали в свое удовольствие и чувствовали
себя как дома в посольстве нашей пролетарской Родины.
Вопреки буржуазной
критике, более чем убедительным свидетельствам Панаита
Истрати[5] и воинственным
нападкам членов некоммунистического рабочего движения, для меня Советская
Россия оставалась образцом лучшего мира. И хотя моя вера в безупречность коминтерновской политики к 1931 году была уже не столь
истова, меня до крайности возмущало даже простое упоминание о негативных
сторонах советского режима. Каждый критик этого режима становился в моих глазах
злонамеренным контрреволюционером и лжецом. В ту пору многие утверждали, будто
коллективизация в советском сельском хозяйстве привела к чудовищному голоду — я
же считала это самой злостной из выдумок. Конечно, иногда, рассматривая
фотоснимки в журнале Вилли Мюнценберга “Советская Россия
в картинках”, я испытывала что-то вроде неловкости, так как лица молодых
советских людей, сидевших на тракторах или стоявших у верстаков, ничуть не
соответствовали моему представлению о социалистическом идеале человека. Вообще
эти снимки производили тягостное впечатление, словно бы в жизни советских людей
не было никакой радости. Но впечатление это могло быть и
ложным, ведь во всем прочем, что доходило до нас из этой страны, бурлило
счастье новой жизни: в революционных песнях, в стихотворениях Маяковского, в
гастрольных спектаклях театра Таирова и берлинских постановках “Ревизора”
Мейерхольда, равно как и в советских фильмах “Потемкин” или “Десять дней,
которые потрясли мир”. Особенно меня впечатлил и убедил в величии
советской культуры сборник современных русских рассказов, вышедший в
издательстве “Малик”. Я так страстно желала видеть в стране Октябрьской
революции только хорошее, что переносила на нее даже свою любовь к Толстому,
Гончарову и Тургеневу. Теперь мне предстояло увидеть эту страну собственными
глазами, и от радости я была словно в лихорадке.
На польско-советской
границе в Негорелом советские солдаты в зеленых фуражках обходились со всеми
путешественниками, в том числе со мной, как с опасными врагами, долго проверяли
у нас паспорта и перерывали чемоданы. Счастья в моей душе поубавилось, и ничто
уже меня не радовало весь долгий, однообразный путь до Москвы. Хайнца и Германа
Реммеле[6], которые
встречали меня на вокзале, я приветствовала радостно, почти как спасителей. Оба
уже пробыли какое-то время в Москве по делам Коминтерна. Первым делом мы
проехались по городу, чтобы я могла получить впечатление обо всех
достопримечательностях. Но я в изумлении взирала на улицы, которые напоминали
копошащийся муравейник — потоки людей непрерывно струились во всех
направлениях. И все эти люди походили друг на друга: убогая, серая, плохо
сшитая одежда и озабоченные лица. Мне с трудом удалось скрыть замешательство и
подавленность, ведь ни Хайнц, ни Реммеле не поняли бы
моего разочарования. Для них, знавших Советскую Россию уже десять лет, все это
само собой разумелось. В “Метрополе”, самом роскошном московском отеле того
времени, еще сохранившем дряхлое, изрядно запыленное великолепие царской эпохи,
для меня был забронирован номер. Некто вроде администратора в полувоенной форме
сунул мне в руку две дюжины листочков — талоны на питание, а официант в белом
переднике, свисавшем почти до мысков, подал меню, в котором я ни слова не могла
разобрать. Зато мне объяснили, что на завтрак уже можно заказывать икру — это
произвело на меня впечатление.
На следующий вечер
было назначено собрание в клубе Мосторга, где мне
предстояло познакомиться с коллективом и рассказать про Берлин. По телефону
Хайнц обсудил все с ответственным работником местного профсоюза, и вопрос, кто
будет переводить мою речь, вызвал некоторое замешательство. Товарищ Рогалла, московский секретарь Эрнста Тельмана[7], взял эту
обязанность на себя. Я предложила ему зайти в “Метрополь”, чтобы ознакомиться с
моим докладом, но Рогалла посчитал это совершенно
ненужным и, выговаривая слова с сильным гамбургским акцентом, заявил:
совершенно безразлично, что я буду рассказывать, он все равно будет толкать
делегатам одну и ту же речь…
В помещении клуба с
ленинским уголком и множеством красных транспарантов на стенах не было ни души,
когда мы, по моему настоянию, наконец-то туда прибыли, хотя и опоздав на
двадцать минут. Произошло именно так, как предсказывал Рогалла:
собрание началось на полтора часа позже. Большинство слушателей составляли
женщины и девушки в красных и разноцветных платочках, со смертной скукой на
лицах, словно они исполняли весьма неприятную обязанность. Суетились и мололи
языком разве что организаторы, которые уселись вместе с нами за длинный стол на
сцене. Некоторые из них постоянно обращались ко мне. Вероятно, на немецком, но я не понимала ни слова. Наконец началась долгая
церемония, во время которой все много и долго хлопали: собрание объявили
открытым и стали выбирать президиум и почетный президиум. Мероприятие
продлилось несколько часов, под конец одна из работниц обязалась от имени
коллектива изготовить знамя для ячейки “Тица” и
собственноручно его вышить. Подарок должен был быть готов к тому времени, когда
я поеду обратно в Германию. На прощание мы условились, что я осмотрю универмаг,
детские сады и новые фабрики. На другой день мне дали гида, который
действительно хорошо говорил по-немецки; с ним я прошлась по универмагу,
внимательно оглядываясь по сторонам, чтобы рассказать моим товарищам из “Тица” все как можно точнее. Меня поразило, если не сказать
ужаснуло, что в огромном здании, кроме очень искусно расписанных деревянных
поделок и красочно расшитых льняных скатертей, продавались только туалетные
принадлежности, например, духи с назойливым запахом, а в других отделах царило
чудовищное запустение. С особой гордостью мне продемонстрировали “современные”
настольные лампы — основание такой лампы представляло собой столбик, на который
опирался трубящий в горн пионер из раскрашенного гипса. Маленький абажур над
его головой весь состоял из пышных рюшек. При всем желании у меня не повернулся
язык похвалить эту “красоту”. Зато в детском саду, где все малыши были одеты в
красные фланелевые платьица, несмотря на их наголо остриженные головки, я
наконец-то смогла воодушевиться и отбросить все дурные впечатления. Меня
засыпали внушительными цифрами, касавшимися социальных благ для матерей и
детей, и сердце мое вновь забилось веселее. На заводах, куда меня возили на
автомобиле, тоже нашлось, чему подивиться, и я судорожно старалась не замечать
мусора и беспорядка во дворах, где ржавели под дождем
наполовину ушедшие в землю детали станков и даже целая динамо-машина. Но когда
я заметила, как на одной из центральных улиц перед витриной толпятся оборванные
ребятишки, я больше не могла сдерживаться и спросила своего гида — неужели на
всех детей еды не хватает? Мне был дан ответ, который одним махом развеял все
мои сомнения и возродил прежнюю веру в идеальную Советскую Россию. Ибо мне
поведали, что в СССР сейчас, конечно, кое-чего не хватает, так как приходится
экспортировать зерно, чтобы ввозить технику, которая жизненно необходима для
развития собственной социалистической промышленности. Однако, как усердно
объяснял мне переводчик, если пятилетний план будет выполнен, то есть самое
позднее через два года, Советская Россия будет несметно богата. Он энергично
заверил меня, что советский народ охотно мирится с временным дефицитом, потому
что знает, какое светлое будущее его ждет. Эти объяснения подействовали как
заклинание; мне показалось, что даже солнце стало светить совсем иначе.
Кульминацией моей
московской поездки стало празднование 1 Мая: военный парад на Красной площади и
торжественный марш, в котором принимали участие сотни тысяч демонстрантов. Я
сидела на трибуне совсем близко к Мавзолею Ленина, на балконе которого стоял
Сталин, окруженный представителями советского руководства, и я видела, как
марширующие мимо толпы махали ему и приветствовали его ликующими возгласами.
Разве стали бы люди вести себя так, будь они недовольны положением дел в
стране? Я подумала о Германии, где демонстранты — как левые, так и правые —
осыпали правительство Веймарской республики только проклятиями и презрением.
<…>
Советские сановники и
функционеры
Мне вспоминается один
случай в Симферополе. Я ехала из Москвы в Крым с группой делегатов, чтобы
посмотреть красоты черноморского побережья, и в Симферополе мы ждали автобуса,
который должен был отвезти нас в санаторий в Суук-Су.
Автобус опаздывал, и, чтобы скоротать время, я пошла вниз по улице, которая
тянулась вдоль товарной станции. И вдруг увидела, как по рельсам идет странная
группа людей. Мужчины со спутанными бородами, на головах папахи, хотя солнце
пригревало по-летнему, а ноги обмотаны лохмотьями. Словно стадо животных, их
окриками погоняли солдаты с примкнутыми штыками. Я поспешила назад и спросила
гида нашей делегации, что за людей там ведут; в ответ я услышала, что это
преступники, враги государства, кулаки, которые убивали в деревнях
представителей партии и правительства, жгли амбары и чинили всяческий саботаж и
вредительство. Я промолчала — а что мне оставалось? — но покорные, страдающие
лица под папахами никак не вязались с тем, как должны были бы выглядеть убийцы
и поджигатели. <…>
(Далее см. бумажную
версию.)
[1] Маргарет Бубер-Нойман работала в редакции журналов “Инпрекор”, издававшихся Коминтерном и Четвертым интернационалом. Она состояла в компартии, и по партийной линии ее определили в партячейку универмага Тица, где она должна была оказывать влияние на служащих универмага. (Здесь и далее, если не указано иное, — прим. ред.)
[2] Зинаида — первая жена Хайнца Ноймана. Виссарион Виссарионович (Бесо) Ломинадзе (1897-1935) — советский партийный деятель. В 1925-1929 гг. работал в Коминтерне. В 1935 г. под угрозой ареста пробовал покончить с собой, выстрелив себе в сердце. Умер после операции по извлечению пули. Николай Николаевич Крестинский (1883-1938) — революционер-большевик, затем советский политический деятель. В 1921-1930 гг. — посол в Германии. С 1930-го по 1937 г. — первый заместитель наркома иностранных дел СССР. Расстрелян. Александр Лазаревич Абрамов (Абрамов-Миров) (1895-1937) — один из руководителей военной разведки СССР, глава ОМС Коминтерна в 1926 г. Расстрелян. Марсель Израилевич Розенберг (1896-1938) — советский дипломат. В период Гражданской войны в Испании — полпред СССР при республиканском правительстве. Расстрелян.
[3] КПГ — Коммунистическая партия Германии.
[4] Лео Флиг (1893-1939) — член политбюро КПГ. С 1928 г. — высокопоставленный деятель Коминтерна. Расстрелян в Москве.
[5] Панаит Истрати (1884-1935) — румынский писатель. Симпатизировал коммунистам, после поездки в СССР (1927-1928 гг.) выпустил книгу “К другому огню: Исповедь проигравшего”, в которой описывал произвол советской бюрократии. Западные коммунисты расценили книгу как предательство. В СССР Истрати обвинили в мещанстве и фашизме.
[6] Хайнц Нойман (1902-1937) — член политбюро КПГ, представитель КПГ в Коминтерне. Расстрелян в Москве. С 1929 г. М. Бубер-Нойман была его женой. Герман Реммеле (1880-1939) — член КПГ, сотрудник Коминтерна. Расстрелян в Москве.
[7] Эрнст Тельман (1886-1944) — лидер немецких коммунистов. Председатель ЦК КПГ с 1924 г. С 1925-го по 1929 г. — депутат Рейхстага. Арестован после поджога Рейхстага в 1933 г. Расстрелян в Бухенвальде.