Перевод Тамары Перуновой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2015
Посвящается Гинтарасу Граяускасу
Нашу школу не забудем и на стены ссать не будем! — пьяно мычал радостный Альгис, опорожняясь за углом школы.
Данюс стоял несколько поодаль от одноклассников, курил и глядел в небо. Звезды были неправдоподобно большими в светлом, тихом, вечереющем небе, и Данюсу вдруг подумалось, что наверняка кто-то еще смотрит на эти звезды в Африке или Италии: вот так же смотрит сейчас и видит такие же нереально яркие звезды. Его охватила непонятная грусть, однако глубоко в сердце тут же заскребся какой-то неуемный чертенок — Данюс вдруг понял: наконец-то он станет по-настоящему свободным и весь мир будет принадлежать ему.
— Не торчи на дороге, — Зигмас раздраженно отодвинул Данюса в сторону.
Когда мальчики вернулись в актовый зал, директор произносил очередную речь, приличествующую моменту: возносил руку с бокалом шампанского и желал всем светлого пути, “а главное — быть людьми”. Данюс стоял у стенки рядом с дверью и видел, как мать тоже с бокалом в руке подбежала к директору, обняла его и поцеловала, несколько ошеломив своим женским энтузиазмом. Потом она повернулась ко всем присутствующим и, выкрикнув: “Да, да, чтоб были людьми, людьми были”, — запрокинула полный до краев бокал и осушила его до дна. Волосы у нее были всклокочены, лицо раскраснелось и светилось какой-то безмерной животной радостью. Данюс опустил взгляд на свои ботинки, которые, несмотря на вычищенность до блеска, давно напоминали двух жаб.
— Ну-ка, девчата и пацаны, выпейте и вы, сегодня уже можно! — захмелевший отец Зигмаса совал всем стакан водки, к которому то и дело прикладывался сам.
Данюс со стороны наблюдал, как по залу закружились в танце училки и принаряженные родители одноклассников.
— Бля, Рыжий, все, не буду тебе больше вешать пендели. Ты понял? Не буду, и твою мордаху больше не увижу, — станешь по мне скучать, а, Дань?
— Альгис, оставь ты этого дурачка в покое хоть сегодня.
— Ха, и костюмчик к выпускному приобрел классный — чистый писец, весь же, как шевелюра, ты же теперь рыжий с головы до ног!
Данюс стоял молча. Что он мог ответить? Костюм и вправду был рыжий, почти красный, как и его волосы. Мать привела в порядок почти неношеный костюм покойного отчима. Одежка была выпускнику великовата, Данюс, стоя у стены, чувствовал себя, словно его зашили в мешок.
Неожиданно перед ним возникла мама. Она была оживлена, весела и очень довольна: сын, которого она так трудно растила и которому часто не хватало самой обыкновенной еды, вот он стоит красивый и стройный, и костюм Антанаса, старательно перешитый, так ладно сидит на его худощавой фигуре.
— А ты, Данюс, чего не танцуешь? Приглашай девочек. Танцуйте, дети, сегодня ваш праздник!
Данюс молчал, он хотел, чтобы она поскорей ушла, ему было стыдно за свои ботинки и свой костюм, он не знал, куда девать руки. А главное, ему было стыдно за мать, такую необразованную, такую нелепую среди других родителей, приглаженных и ухоженных; стыдно за ее красное лицо, ее возбуждение, ее зеленое с вышитыми цветами и блестками старомодное платье, за этот идущий от нее запах: он пропитывал волосы, одежду и руки всех женщин-работниц на лисьей ферме, его не перешибал ни один одеколон.
— Девочки, чего не танцуете? — мать повернулась в стайке одноклассниц. — Хватайте Данюса, поглядите, какой он у меня, а как пляшет, сама учила!
— Мама!
— Чего стоишь, приглашай девушек, — велела мать Данюсу и прикоснулась рукой к лицу сына, словно хотела убедиться, что это и вправду ее сын, наконец возмужавший, однако такой по-детски робкий и наивный.
Данюсу хотелось провалиться сквозь землю. Одноклассницы поглядывали в его сторону и, посмеиваясь, о чем-то шептались, насмешливые, глумливые улыбочки кривили их губы.
Мать выволокла сына на середину зала, и они сделали несколько неуверенных па.
— Почему я должна тебя вести, тебя же учили, — тихо шепнула мама на ухо сыну.
Данюс чувствовал, что все на них смотрят, ноги стали вялые, словно картофельная ботва, пот прошибал, и ему казалось: никогда этот танец не кончится. Мать в самом деле обучила его вальсу, вечерами они кружились в пустой комнате, и сын, весь в поту, то и дело наступал матери на ноги.
— Пригласи на танец какую-нибудь одноклассницу, не стой, как пень… Ты такой красивый, сынок, я горжусь тобой.
— Мама, ты пьяна…
Танец закончился, все опять бросились к еде. Данюс сидел почти в самом конце стола. Мать взяла бокал, подошла к директору и что-то ему сказала, директор расхохотался, после чего они чокнулись и оба выпили. Данюс уткнулся взглядом в стоявшую перед ним тарелку, на которой приятно соседствовали обглоданный окорочок и ананасная корка.
— Иду домой, с директором уже попрощалась, тебе станет спокойнее, не будешь таким робким. Повеселись хорошенько, — промолвила мама и влажными губами поцеловала его в щеку.
Данюс понимал: он должен ее проводить. Если не до самого дома, то хотя бы до дверей. Однако не двигался с места, а продолжал смотреть на грязную тарелку.
Вновь звучала музыка, кто-то танцевал, кто-то громко смеялся. Отец Зигмаса, расстегнув пиджак, со знанием дела продолжал разливать водку всем подряд, настаивая, чтоб каждый пил до дна. Очередь приближалась к Данюсу, и мальчик решил, что пора выйти покурить. Он поднялся и неожиданно увидел маму. “Блядь, эта дура, мать Рыжего, опять возвращается”, — услыхал Данюс.
Мама приблизилась. Выглядела она растерянной.
— Почему ты вернулась?
— Со мной такого еще не было… вышла из школы и не знаю, в какой стороне дом. Иду туда, иду сюда, и не понимаю, куда идти, — голова закружилась… ветер сильный, деревья шумят, вижу какие-то огни, а где дом — не знаю.
— Как это, не знаешь, где дом? Прямо вдоль акаций, потом налево, немного пройдешь — и дома…
— Понимаю, но так закружилась голова, ужас просто, такого раньше не бывало. Правда, сынок, идем — проводи, стыдно кого-то просить, я, правда, дорогу никак не найду, только не говори никому — проводи и все.
На улице они увидали, что все как-то странно переменилось — ветки деревьев царапали наэлектризованную ночную тьму, звезд не было видно, чёрные облака заволокли небо, слышалось глухое прерывистое гудение церковного колокола под ветром. Данюс и его мать шли вдоль акаций, потом свернули в сторону церковной стены — чем дальше от школы, тем кромешнее становился мрак. Что-то треснуло, видно надломилась ветка старого клена, посыпались искры с электрических проводов и потухли последние огоньки в городских окнах.
Они шли вперед, однако Данюс уже не был уверен, что идет правильно. Мать сохраняла равновесие, крепко уцепившись за руку сына, и тоже ничего не видела. Темнота наплывала со всех сторон и, казалось, густела.
Вдали что-то зарычало, завыло, потом грохнуло, как грохочет летом в грозу, небо на мгновение озарилось, но светлее вокруг не стало.
— А вдруг там пожар? — сказала мать в страхе.
И точно, где-то вдали полыхало зарево, а сквозь ярость и рычание ветра временами слышались грозные, неясные звуки.
В растерянности они не понимали, куда идти. И в этот миг, будто рассеченное огромным ножом, треснуло полотно черных туч, застилавших небо, и возникшую прореху заполнила гигантская ослепительная луна. Мир перечеркнули изломы деревьев, грозные контуры ночи. Ветер не утихал.
Было необъяснимо жарко, и мальчик учуял тягостный запах гари.
— Сынок, — вскрикнула мать и, будто щипцами, стиснула руку сына. — Господи, что это, Даник?
Теперь Данюс тоже увидел — нечто огромное, исполинское поднималось над ними; трудно было поверить, но это нечто подцепило могучее, растущее напротив дерево, и мгновенно сбрило с него все толстые ветки. Мать с сыном стояли, объятые ужасом, а ветки падали вниз, чудом не задевая людей. Ноги словно вросли в землю, пустили там корни и не давали двинуться с места. Вставший перед ними гигант испускал невыносимый смрад, а бешеный ветер разносил эту вонь по округе. Чудище невероятных размеров обернулось к людям, и они увидели два большущих звериных глаза, каждый размером с луну.
— Бежим, сынок, бежим, — воскликнула мать.
— Мама… — едва отозвался сын.
Они пустились бежать, спотыкаясь и падая, ветви кустов рассекали им лица. Они слышали, как за спиной ломаются и визжат падающие деревья.
Внезапное пламя осветило округу — деревья, корявые комли, почему-то сваленные друг на друга, куски бетона и какие-то обломки металла. Мать с сыном упали, прячась в груде камней, и огонь оступился, но стало казаться, что теперь горит сама земля вокруг. Данюс вылез из-за укрытия и увидал, что зверь уже рядом.
Мать ухватилась за его руку, и они побежали дальше, не помня себя. Вдруг Данюс, поскользнувшись, упал на землю: расшиб локоть и расцарапал лицо. Он лежал на земле и смотрел, как огромная, мерзко шипящая голова приближается, а в ее глазах ясно видны змеиные зрачки. Тварь приоткрыла пасть, и Данюс почувствовал, как из ее глотки извергается страшный жар, словно внутри полыхала доменная печь.
Данюс смотрел не мигая и понимал, что сейчас умрет. Зверь как-то странно повел головой, будто курица, заметившая червя, и еще шире распахнул пасть. В эту секунду послышался материнский голос. Мать, защищая сына, рванулась вперед — встав между сыном и этой гадиной, и с отчаянным криком принялась тыкать в звериные ноздри палкой, подобранной тут же. Зверь зарычал, встряхнулся и резким взмахом подхватил маму Данюса своей жуткой пастью, усеянной огромными зубами, тряхнул ее, будто цапля, поймавшая рыбу: послышался хруст костей, брызнула кровь, измазав Данюсу лицо, потом зверь запрокинул голову и, часто подергивая чешуйчатой шеей, поглотил жертву. Данюс видел, как исчезают ноги матери в этой зловонной пасти.
Сердце, казалось, выпрыгнет из груди, и хотелось проснуться, но это не было сном. Из звериной пасти торчал деревянный кол, вогнанный матерью, и текла смердящая черная кровь. Чудище трясло головой, терлось мордой о землю, рычало от боли — Данюс его не интересовал. Потом зверь вновь отрыгнул огонь, так что заполыхали дубовые ветки, развернулся, расправил огромные могучие крылья, затмившие небо, взмахнул ими и тяжело-тяжело, ломая все вокруг, поднялся, сделал несколько кругов по обложенному тучами небу и улетел. Несколько мгновений Данюс лежал на земле и смотрел на звезды. Сияла слепящая, злая луна, ветер стал утихать.
Наконец он поднялся с земли. Ноющей от боли рукой стер с расцарапанного лица липкую кровь.
— Мама. Мама… — тихо произнес Данюс.
Он был один.
Огляделся вокруг — все кругом изменилось, будто с глаз упала невидимая пелена: он стоял на окраине городка, четко виден был дом соседа.
Данюс прислушался. Везде было тихо, только со стороны школы ветер доносил музыку. Издалека, словно сквозь пыль времен, горько и безнадежно звучал выпускной вальс.