Фрагменты романа-эссе «Из двух выбираю третье». Перевод Ольги Лемперт под редакцией Ларисы Поляковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2015
…Переехав на Кипр, я осторожно, привередливо приручала остров, тщательно оценивая каждое его проявление, влиявшее на меня, и каждую новость, которая такое влияние могла бы оказать. Я то восставала против реальности маленького сообщества, то смирялась с ней. Пока, наконец, не осознала, что противостояние другой культуре не придает сил, а лишь ослабляет. Литва всегда была закрытым для других местом в моей душе. Она — моя пристань. В ней коренится моя уверенность в себе. Она — мой секрет, тайник, куда я сложила самые красивые лепестки, прижала цветным осколком и засыпала землей. Потом я вновь раскопала тайник, сдула пыль со стекла и любовалась необычной, немного неестественной красотой моих лепестков. В этом “откапывании” было что-то бессмысленное, даже абсурдное, но неизбежное. В детстве мы с подругами называли эти игры секретиками. “Хочешь, покажу тебе секретик?” — “Покажи”. И мы показывали и восхищались эффектом, произведенным миниатюрным аквариумом где-нибудь в туннеле многоэтажки, а затем все это немедленно уничтожали, потому что показанная тайна переставала быть тайной. К тому же мы не доверяли друг другу. Если не разрушить после того, как показала подруге, то она сама тайком сделает то же самое, да еще и соврет, что это сделал кто-то другой. Такие были правила.
Если у тебя много секретов и тайников, кому-то очень приятно их отыскать, разломать, опубликовать, развенчать, обнажить, отобрать у тебя неоспоримое право владычицы и хозяйки секретика. На Кипре я могла быть спокойна. Никто не мешал мне “единовластно” владеть секретом Литвы. Периферийное равнодушие острова оказалось мне на руку: Литва никому не была здесь нужна, точно так же, как Кипр не нужен был Литве. Литва и Кипр были и остались странами малознакомыми не только друг другу, но и всему остальному миру, и, может быть, именно поэтому они и сами по себе все еще остаются загадочными.
Положение единственной “владычицы секрета” на Кипре наводило на меня меланхолию, но не могу назвать это состояние неприятным. Иногда хранить тайны так заманчиво. Так притягательно. Думая о киприотах, я чувствую, что им тоже хорошо знакома тайна тоски по родине, неудержимая потребность сохранить собственное “я” в ностальгической повседневности. Такими чувствами киприотов не удивишь. Мы, малые народы, знаем, что, где и как прятать, чтобы остаться независимыми. Это чувство настолько сильно, что о родине мы можем даже помолчать, если надо. И не то чтобы я очень хотела молчать, но на Кипре меня никто о Литве особо не расспрашивал. Лишь однажды почетный консул Кипра в Литве, назначенный самими литовцами, позвонил мне, чтобы уточнить, на каком языке говорят литовцы и где “теперь” их столица.
Вместе с “незаметной” Литвой я и сама чувствовала себя незаметной, почти невидимкой, и казалось, жизнь проходит мимо, словно прекрасный незнакомец. Хотелось стать иной, другой, чем-то выделиться, добиться признания тех, кто меня окружал, быть вместе с ними, но не потеряться в новом мире, а стать его частью. То была острая необходимость быть понятой и обрести понимание. В культуре другой страны всегда есть что-то пугающе чужое, и, чем больше пытаешься ее понять, тем больше инородного обнаруживаешь в себе. Наверное, такова цена понимания: чтобы понять другого, нужно освободиться от себя и создать себя заново. Еще в студенческие годы в России я поняла, что любой шаг вглубь мира другого человека ведет туда, откуда нет пути назад. Как будто бы жизнь начинается заново, с чистого листа. Tabula rasa[1]. Так открывается новая страница личного мифа. <…>
* * *
Каждое лето Литва встречала двух кипрских девочек[2]. Это нужно было в первую очередь мне. Встречала не абстрактная Литва, а конкретные люди: бабушка, родители, братья, добровольно взявшие на себя эту заботу. Литовская семья молчаливо принимала участие во всех моих “заговорах”, возможно потому, что для них история моей эмиграции изначально воспринималась как история успеха, и они в меня верили. Они не говорили “возвращайся” и не делали замечаний в духе “тебе-то хорошо”. Долгое время казалось, что все идет так, как надо. Лишь бабушка не считала мою жизнь в другой стране нормальной, и ее мнение было непоколебимо. Уехать можно в другой город за работой получше, но зачем уезжать из своей страны? Бежать нужно только от нищеты. Так ее родственники бежали из межвоенной Литвы в Америку и пропали без вести. Для бабушки жизнь в эмиграции описывалась одним словом: беда. Лучше, чем в Литве, быть нигде не может. Страшно ведь жить на раскаленном камне. А он еще и движется. Таким ей виделся остров Кипр. Я чувствовала и знала, хоть никогда не говорила этого бабушке, что в ее мировосприятии есть что-то глубоко верное и, безусловно, мудрое. Если я когда-либо и принимала чью-либо сторону, то это всегда была ее сторона, бабушкина. И для нее я всегда оставалась той же Даленькой, хоть и вернувшейся “из космоса”. Счастливые часы, проведенные в детстве с бабушкой в прекрасной деревне, не прошли бесследно. Детство — святое время. В той литовской бабуле была единственная не воображаемая, а настоящая Литва, которая с ее смертью ушла безвозвратно. С тех пор для меня изменился весь мир, даже мои сны изменились.
Поколение? Разве это магическое слово что-то объясняет? “Поколение” на литовском созвучно слову “рубить”. Поколения уходят и сменяются каждый день, возможно, их вовсе нет, как нет и составляющих их людей? Поколения — это и историческое время, и календарные годы. Я чувствую себя человеком той эпохи, которую проживаю, и моя идентичность на данном отрезке времени разноцветна, как коллаж. Я бываю такой, какой требует быть каждая предложенная временем роль: архаичной и средневековой, романтиком девятнадцатого века и программисткой будущего или даже пришелицей с другой планеты. Порой во мне сливаются все эпохи разом, и я вдруг не понимаю себя, словно я какой-то пережиток прошлого или еще не родилась.
Повседневные декорации Кипра и Литвы
Другая страна научила меня подчиняться силам, которые меня превосходят и управляют переменами. Но если я вижу, что эти перемены сужают дорогу, то сопротивляюсь и, оставшись не понятой, сворачиваю в другую сторону. Ничто не меняется быстро, но меняется все и везде. Так было всегда. Меняются Кипр и Литва, и в будущем наибольшие сложности могут возникнуть между теми людьми, которые меняются, чтобы приспособиться к новой родине, и теми, что любой ценой будут отстаивать свою идентичность. Есть такая закономерность: если ты выбираешь жизнь чужака, то и люди вокруг тебя живут с чужаком.
Я приехала на Кипр не затем, чтобы его не любить. Кипр конца 80-х по сравнению с Литвой казался современным и свежим: это была оправившаяся от войны, полная энергии страна, желающая научиться чему-то новому, как и я. Несмотря на свойственную пришельцу стартовую “пикировку” с местом, я не могла не полюбить эту “прелюдию” к нашей литовской жизни. К тому же я привезла с собой важное бабушкино напутствие: везде живут люди, и я не пропаду, если буду соблюдать несколько правил. Бабушка наставляла меня так: на своем пути я повстречаю больше глупцов, чем мудрецов, а потому надо думать своей головой. Если сильно не повезет в чем-то, не стоит слишком терзаться, нужно искать другой путь. А также помнить, что, если человек предал тебя однажды, он предаст еще раз. В этом случае лучше уйти насовсем во имя pakajus — внутреннего покоя. Еще она говорила, что худших времен, чем ее молодость в послевоенной Литве, быть не может, поэтому выход всегда найдется. “Немцы, красные, партизаны…” Если проходимцы не дают житья, лучше с ними делиться тем, что имеешь, и ни о чем не просить. Сами принесут. Умный человек учится у других, а неумный — на своих ошибках.
Эти “правила” порой приносили утешение и даже помогали, особенно в борьбе за место в общественной жизни Кипра. К участию в публичных обсуждениях иностранцы не допускались, к тому же эти дискуссии казалась столь “локальными”, что при всем желании я не видела, как в них включиться. Иностранцы на Кипре никогда не были исключением, скорее — правилом, числом они превосходят местных жителей. На острове всегда жило куда больше гостей, чем хозяев. Каково же было самоощущение хозяев? Наверное, они прибегали к самозащите, отмежевываясь, поддерживая особую замкнутость общинной жизни. На Кипре иностранцы жили, наслаждаясь “раем” Средиземноморья, а трудности и общественные прения были привилегией местных жителей. Иностранцы не существовали для местных, а те — для них, они были словно две планеты. Дануте, выпускница университета имени Витовта Великого, которая искала и обрела на Кипре все, чего только может достичь серьезный экономист, заметила, что в стране существует четкое деление на три части: европейскую, русскую и кипрскую. Долгое время Восточная Европа, с точки зрения киприотов, была как бы одной страной и относилась к “русскому лагерю”, а настоящими европейцами считались бывшие “меценаты” острова: британцы и все те, кто “вокруг Брюсселя”. Остальные иностранцы на Кипре имели свои собственные аутентичные наименования: американцы были американцами, ливанцы — ливанцами, турки — турками. Есть определенная ирония в том, что, помимо собственной жизни, мне пришлось прожить на острове также и “русскую жизнь” — еще одну, дополнительную. Такой меня видели киприоты с точки зрения расовой, если так можно выразиться, принадлежности. Я знала русский язык, часто работала переводчиком на важных переговорах, внешне была не чернобровой киприоткой и не веснушчатой британкой, и этого хватило для еще одного обертона личного мифа. По мнению киприотов, быть русской — большое преимущество. Русские женщины для киприотов — эталон красоты. “Нашими женщинами детей пугать, — говорил владелец киоска Сотирис. — А эти русские, голубоглазые, эффектные, но опасные…” Сначала я противилась этой “русификации”, затем перестала: защищать в чужой стране свою национальную идентичность показалось мне донкихотством. Мифы, которые о нас сочиняют другие, более живучи, чем история наших корней, и зачастую даже время с трудом с ними справляется. Конечно, в кипрском Университете, где я работала, ценили мое литовское происхождение, оно было еще одним плюсом, свидетельствующим об интернациональном духе Университета, но место работы “получше” всегда доставалось грекам. В ответ на вопрос “почему?” я получала подробные электронные письма со множеством приложений и безупречной аргументацией. Мария, моя приятельница-шведка, не ошибалась, когда говорила, что иностранке на Кипре о карьере нечего и мечтать… С другой стороны, отсутствие профессионального выбора со временем превращается в истинную свободу выбора.
Все страны мира обладают периферийными свойствами того или иного оттенка, и людям вроде Одиссея тесно везде, где бы они ни находились. Кипр и Литва. Различий не меньше, чем сходства, поэтому обе мои родины иногда кажутся мне двумя океанами, по которым невозможно проплыть на одной и той же лодке. Обе страны, словно живущие на окраинах Европы диогены[3], охраняют ее восточные границы, будучи при этом и европейцами, и нет. Мы одинаково легки на подъем и закалены политическими сквозняками, бесстрашны и далеко не наивны. Но мы по-разному относимся к повседневным заботам, разными глазами видим соседа, дерево, Бога. Как говорится, плачем об одном и том же, а смеемся над разным. Поэтому когда я ощущаю, что канал культурных связей между Кипром и Литвой мелеет и над возможностью моего самовыражения в обеих странах повисает неловкая тишина, волны выносят мой корабль в нейтральные воды, заливы, водопады и лагуны “третьей стороны”. Это — метафоры для выдуманных и настоящих, больших и малых городов, куда я отправлялась с рабочими поездками и новыми контрактами в силу неизбежной в наши дни профессиональной миграции.
“Ты везде ищешь мегаполис”, — говорил Артурас, когда я его, гостя острова, вела не в традиционную кипрскую таверну, а на шумную дискотеку в самом высоком здании Никосии с бронированными дверьми и неоновой вывеской “Zoo”. Если бы я хотела сравнить дискотеки Кипра и Литвы, то именно там нашла бы наибольшее сходство, потому что в их антураже видно одинаковое, отчаянное стремление казаться настоящим большим западным городом. Но если сравнивать, например, такие “приметы публичности”, как СМИ, то различия между двумя моими родинами очевидны. Большинство статей в кипрской ежедневной газете можно читать, подобно литературному тексту: это складный рассказ с выводами, с правильно построенными предложениями (в отличие от риторической школы, преобладающей в Литве), там практически нет криминальной хроники. Я пытаюсь пересказать своей подруге Руте, которая не понимает по-гречески и живет “за границей”, точнее, “за Зеленой линией”, одну из последних криминальных новостей Кипра: “Сегодня вечером в Никосии юноша напал на студентку из Шотландии и, угрожая игрушечным пистолетом, потребовал у нее рюкзак и ноутбук. Та ударила нападавшего рюкзаком по голове, пнула каблуком в пах и убежала. Юношу увезли в больницу”. И мы с Рутой, переглянувшись, как заговорщицы, громко прыскаем: киприоты — не преступники, а клоуны… В кипрских газетах не увидишь открытой критики в адрес Церкви, описания скандалов с геями и педофилами, зато часто можно прочесть о мужском насилии в семье, где жена — обычно уроженка другой, “не нормальной”, страны. Странно, но нет на Кипре и глянцевых журналов типа литовского журнала “Люди”, а на страницах тех, что выходят, преобладающие темы — кулинарния, политика и футбол. Когда я, полушутя, предложила одному кипрскому ежемесячнику написать о знаках Зодиака: мол, это популярно во всем мире — они так же почти серьезно спросили: “А что это такое?”.
Вид из окон, как ничто другое, выдает различие между моими родинами… Я вижу пальмовую рощу, точнее — рощицу. Для киприотов это роща, для литовцев — рощица. Однако то, что для киприотов — камешек, для литовцев — скала. Для литовцев — озеро, для киприотов — лужа на пути к морю. Посреди парка растет исполинский эвкалипт. На нем круглый год проходят всяческие птичьи слеты, столь шумные, что я давно уже, как святой Франциск, просыпаюсь с их щебетом и наблюдаю красоту занимающегося дня. Птицы собираются, разговаривают и разлетаются. Бывает, что и дерутся, и тогда побежденный падает на землю с переломанными крыльями и проклеванной грудью. Я хороню этих птиц в парке под эвкалиптом. Я и эвкалипт — фотография на обложке моей первой книги. Над ней дружески посмеялся нью-йоркский фотограф Роландас: “Женщина и дерево Дикавичюса[4]”. Может быть, литовцев и впрямь тянет к деревьям. Может быть, они и впрямь “недавно с них слезли”, шутят о северных народах эллины. “Греки, будучи язычниками, не жертвовали богам мяса, тем более — людей, а вот в Северной Европе…” — пишут в популярном кипрском журнале.
Если говорить о деревьях, то не случайно лучшие садовники на Кипре — литовцы. Даже под палящим солнцем они не боятся сразиться с опасными розовыми кустами и дикими бугенвиллиями, словно северные Гераклы с мускулистой и белой, как у младенца, грудью. Раз я наблюдала такого Геракла в своем саду. Его звали Ричардас. Ни один киприот не смог бы так вычистить сад. Любопытные соседи тоже подглядывали, а потом расспрашивали меня, где я взяла такого садовника: он один трудится, как целый отряд. Пот и кровь льются — как в бою. Я не раз убеждалась, что лучший лозунг для литовца: “Я сам”. “Литовец” — говорю соседям. “А, хорканос су [из твоей деревни. — Д. С.]”, — отвечают они. “Одна деревня” в сознании киприотов — “одна кровь”…
Так сравнения усаживают мир на качели, и нет конца забавным аллюзиям.
Приехав в Литву, я тоскую по Кипру, а на Кипре тоскую по Литве, зная, что нигде не выживу, если буду пытаться быть киприоткой в Литве, а на Кипре — литовкой. Я уже не спрашиваю, как прежде, готово ли кипрское общество принять людей из других стран. Процесс пошел, и это — реальность. Вокруг видишь русские, китайские, арабские заведения, и уже становится редкостью официант, говорящий с тобой в кафе по-гречески. Ничто не стоит на месте, все меняется с потрясающей скоростью, но нет гарантии, что мир вновь не повернет вспять… Кипр уже космополитичен, и я живу в космополитичном районе. Аптеку неподалеку от моего дома держат египтяне-копты, от которых я узнаю последние египетские новости. Сирийцы напротив открыли овощную лавку и ресторан, деятельность которого в Европе узаконили путем женитьбы на латышках. Семейство иранцев открыло магазин ковров, болгарка торгует платьями, в хлебопекарне работают румыны, грузинка владеет химчисткой, в соседнем доме проживает француженка, ежедневно выражающая недовольство тем, как вывозят мусор. Собаку в парке выгуливает британка, говорящая сама с собой. А что уж говорить об Университете за углом, который в годы кризиса купили американцы и превратили в Центр дистанционного обучения. Там один только персонал двенадцати национальностей. Была по соседству и финка, что каждый год перебиралась в другую квартиру, но все на той же улице. “Зачем, — спрашиваю, — ты переезжаешь, если улица та же самая?” Она отвечает, что не может сидеть всю жизнь на одном месте. Возможно, для финки год на Кипре — это целая жизнь, а переезд в другой дом неподалеку запускает жизнь заново. На Кипре работала и моя юная подруга Моника из Клайпеды, выдающихся способностей менеджер. Она в одночасье решила, что на Кипре ей тесно: в три часа ночи еще плясала на дискотеке, а в семь утра уже улетела жить в Амстердам. Растворилась Моника, как в море ветер, оставив у моей двери шкаф из “Икеи”…
Это всего лишь декорации повседневности. Они, как новые технологии, как спорт или популярная культура, не различают национальностей, им безразличны происхождение или образование. В этих областях красота языка не так важна, как в науке, политике, литературе, куда иностранцев пускают редко и только за особые заслуги. Что же нас, странствующих профессионалов, не должны касаться эти важнейшие сферы? Или мы все же можем что-то изменить? Думаю, да, хотя нелегко войти в комнату, запертую на ключ. Изменения начинаются лишь тогда, когда люди сами начинают сомневаться и задаются вопросом, в правильном ли направлении они движутся, сталкиваясь с новостями и пришельцами из-за границы. Пока звучит “Нам хорошо, как есть”, перемены будут принимать с трудом.
Перемены, которые мне довелось наблюдать на Кипре, происходили очень медленно, будто страна забылась сном, и вдруг, в одночасье, пролетели двадцать четыре года, пока я пила капуччино все в том же кафе за углом моего дома…
# © Dalia Staponkutė,2014
© Ольга Лемперт. Перевод, 2015
[1] Букв.: чистая доска (лат.). (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Речь идет о двух дочках автора.
[3] Диогены — древнегреческие защитники границ, произошедшие из двух родов: “дио” — два, “генос” — род.
[4] Римантас Дикавичюс (р. 1937) — литовский фотохудожник, автор альбома “Цветы среди цветов” (1987), где он поэтически запечатлел красоту женского тела на фоне природы.