Фрагменты книги. Перевод Александры Васильковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2015
1948
<…>
24 июня
Мерзкий дождь, который не перестает уже второй день, испортил мне все настроение. Наш бункер устроен в старом гравийном карьере, потолок прикрыт тонким слоем земли. Теперь, когда начинается дождь, вода сквозь этот потолок, как сквозь сито, льется нам на головы, на “кровати”, на бумаги. Постели на втором “этаже” мы заставили всеми принесенными хозяевами тарелками, кружками, мисками. Около часа ночи я перетащил подушки и одеяла на первый “этаж”.
Однако еще “прекраснее” в бункере стало около двух часов ночи, когда ввалились мокрые Ругис, Шарунас и Бевардис[1]. Жайбас[2] не пришел. Его пока нигде не могут найти. Кое-как дождались утра. Я не спал: уступил место пришедшим. Сегодня в бункере, как в хлеву. Везде кучи сырых бумаг, вода все еще течет. Вдобавок ко всему мы начали печатать газетку[3]. Так что в бункере размером 2х5 шесть мужиков, едва можно высидеть — душно и сыро!
С самого утра выбираюсь наружу, не могу выдержать — в бункере нечем дышать. Посматриваю в просветах между дождями на небо и мысленно прошу Бога, чтобы хоть лить перестало. Но куда там — все небо затянуто плотным слоем серых туч, и, когда прекращается ливень, сеется мелкий дождик.
Сегодня Ванагас[4] поставил печати четверым партизанам, а я своими подписями “продлил” и “зарегистрировал” паспорта. Вот были бы у нас хорошие средства, как бы мы людям помогали! Сейчас у нас есть несколько вырезанных из дерева печатей покойного Арминаса[5], и с ними мы делаем людям паспорта. Работаем по старинке, как во времена Витаутаса.
30 июня
Пару дней назад приезжал Микас[6], и мы приводили его в свой бункер. Надеемся, что не выдаст. Ну, в конце концов, надо же кому-то доверять!
Кто знает, где судьба расставит нам капкан.
Мне показалось, Микаса наш бункер немного разочаровал. После дождя он выглядел совсем ужасно, бумага везде отстала от потолка. Кроме того, в бункере было темновато, потому что Генис[7], как пришел, разбил стекло лампы. Но мы его не ругали, потому что он принес большую корзину ягод, пирожков и сала. С едой у нас было совсем плохо, а сегодня угостились на славу.
Микас у нас не остался. Приедет через несколько недель. Договорились с ним насчет одного “писателишки”, который, по его словам, может писать передовицы, потому что когда-то состоял в Союзе молодых писателей, а теперь “замаскировался” в провинции под учителя. Теперь все такие.
Кроме того, Микас украдет из санатория ротатор и пишущую машинку, но перед тем мы должны будем прислать ему пару пистолетов “для более надежного осуществления планов”.
Перед тем как прибыть к нам, он получит от нас чемодан с 25-30 кг заряда взрывчатки. Попытается взорвать ставку НКВД. Неплохо было бы, если бы все удалось. <…>
И газетку печатать закончили. Жаль, не смогли вставить последние новости от Коминформа с проклятием маршалу Тито. В такие дни и радио приятно слушать про то, как эти черти начали между собой драться. Не верится, что Тито выстоит против Москвы. Позавчера австрийский обозреватель выступал на тему “Я не верю, что будет война”. Свои выводы он основывает на том, что Россия, по слухам, войны боится и потому старается особо не высовываться. Кроме того, русские так далеко зашли в области бактериологических исследований, что и американцы сильно заволновались. То есть и одна сторона боится, и другая. Нечего и говорить, что должны чувствовать литовцы, слыша подобные речи. Меня такие вещи как-то оставляют совершенно равнодушным. Я уверен, что должен начаться конфликт. Конечно, про эти годы я не думаю. Знали бы партизаны, обозвали бы меня еретиком. Они все, как и другие люди, считают, что война начнется со дня на день. <…>
12 июля
Наша жизнь так богата приключениями, что я уже не успеваю все записать в дневник. Для нас теперь начались счастливые дни. Правда, и тени кое-какие есть, но хорошие новости их прогоняют.
Первая — я дождался брата… За то время, что я его не видел, К.[8] сильно изменился… Он уже не тот, каким был 4-5 лет назад. Теперь это совсем взрослый, зрелый мужчина. Я поначалу волновался, он, как мне показалось, тоже. Но так было только поначалу.
Он нас совсем по-другому себе представлял. Думал, мы “распущенные” — пьем, по девкам ходим, ну и стреляем беспорядочно, однако обнаружил жизнь совершенно монашескую. Мы и правда в этих черных, как вороны, комбинезонах Жайбаса, похожи на монахов.
Я старался дать К. верное представление о нашем партизанском движении. Показал разные штуки, даже полученный из-за границы материал, фотоснимки и т. д. Все это его необыкновенно заинтересовало, он даже сам стал проситься в отряд. Я, правду сказать, этого не хочу. Если я погибну, так пусть хоть он останется матери в утешение, будет ей подмогой. Я решительно запретил ему и думать об этом. Конечно, если монголы начнут цепляться, тогда другое дело.
Пробыл он у нас почти два дня. Я наблюдал за ним и понял, что все-таки наша работа на него повлияла. К. еще был у нас, когда В. вечером привел Микаса, который не мог дождаться пистолетов и чемодана и потому сам приехал на велосипеде. Договорились, что человек все это ему привезет в условленное место на шоссе. Договорились и об условных знаках. Я дал Микасу несколько сотен, чтобы купил копирку, и он сразу уехал.
К. ушел назавтра около 12 ч. Обещал приехать через месяц. Я попросил его написать что-нибудь из жизни современных студентов. <…>
(?) августа
Вот нас и выселили опять из бункера. До этого нас нашли живущие по соседству крестьяне, один из них, как говорится по-советски, “беднейший крестьянин”. Когда он набрел на наш бункер, встревожила нас, понятно, не его бедность, а то, что все эти три года он совсем не платил налогов и никто его не заставлял. Разве может кто-нибудь при большевистском порядке не платить налогов и чтобы его ни разу не оштрафовали? Наш “хозяин” уверяет, что он, наверное, из жидков будет, хотя на словах большой патриот, страстный литовец. <…>
Снаружи льет дождь. Ночь темная. Нас 13 мужиков. Жалко бросать такой хороший бункер. Мы втянулись в работу, и был заметен немалый прогресс. Теперь работа опять прервется примерно на неделю, а то и больше. Перебираемся на тот берег озера к Генису. Идти недалеко, но я чувствую себя совсем измученным. Сидение в бункере высасывает здоровье, как тюрьма.
День пересидели в риге. Вместе с нами люди Гениса. Сюда пришел и Карвялис[9] со своими людьми из группы Юозапавичюса. Днем “устроили митинг”. Ванагас привел к присяге новичков. Мы с Римвидасом[10] говорили речи. Я сделал политический обзор. <…>
Уже нашли место для бункера. Чуть слишком открытое. Хорошо бы не увидели, как мы копаем.
Идем на встречу со Студентом[11]. Этот паренек слишком долго жил без всякого контроля. С ним надо кончать.
Вчерашний день и сегодняшний напоминают мне первые, самые мягкие осенние дни. Небо немного пасмурное, и воздух такой прохладный, приятный. Особенно красиво под конец дня. Кажется, будто это последнее прощание с летом. В такие дни что-то влияет на мое настроение, нагоняет на меня легкую меланхолию. Опять приходят воспоминания, и жаль делается прошедших прекрасных дней. Хотелось бы учиться, чтобы еще чего-то достичь. Ах, эти прекрасные, спокойные и вместе с тем такой печалью дышащие дни! А может быть, они только для меня так печальны!.. Я пытаюсь сравнить их с днями прошедшей жизни, ищу в прошлом похожие. Вспоминаю пейзажи, которые открываются в Визгирдском лесу с высокой горы. Оттуда видны расстилающиеся вокруг леса, между которыми вьется Неман. Красивые окрестности Алитуса, Каунас в праздничный вечер, горы Граца, шахты Донбасса, украинские степи и угрюмая природа — все это сегодня кажется таким прекрасным и таким далеким, недостижимым… Даже эти проклятые украинские шахты сегодня словно бы не такой мрачной пеленой укрыты. Кажется, и сейчас слышу те песни, что затягивали низкими голосами украинки. По-своему красивые, грустные и тяжелые песни, как и вся жизнь людей, что живут в тех краях. Много мне в эти дни приходит в голову картин минувшего, все они прекрасны и так дороги мне. И не заметишь, как сердце невольно сжимается: проходит время, проходит молодость, проходит любовь — все проходит… Перед нами неизвестность, страшная неизвестность. Англосаксонские дипломаты в Москве решают судьбу миллионов. Вряд ли они про нас (я имею в виду не только партизан и Литву, но и всю Восточную Европу) помнят. Они, наверное, сферы не поделили, а кого можем заботить мы? Важно, чтобы не отощал британский имперский лев, чтобы доллар оставался твердым… Не хочу я такой мерзкой прозы — она не сочетается с этими прекрасными днями.
Жайбаса, видно, тоже похожие настроения одолевают. Вспоминаем, что мы с ним уже взрослые мужчины: мне 23 года, ему — 26. Незаметно стали зрелыми. Стали слишком рано — с ружьями, с опасностями вокруг. Неужели мы уже сложившиеся люди? Кажется, так недавно были детьми, гимназистами. Как время бежит! Четыре года прошло с того дня, когда я покинул Литву. Потом все смешалось. Солдатский хлеб, дороги, приключения, лагеря — словом, месиво жизни. И снова в Литве… Но это уже не та Литва, люди словно бы уже не те, знакомых почти нет, а друзья — все они исчезли. Придется жить воспоминаниями, хоть это приятно. <…>
20 августа
<…> Чем дольше я сижу взаперти в бункере, тем больше ощущаю последствия заточения. Хочется хоть немного побыть на свободе, то есть побродить по деревням. Я теперь представляю себе, какой тяжкой должна быть монашеская жизнь и как тяжело смолоду себя запереть. У меня от природы страстный характер. Конечно, я этого никому не показываю. Меня, по большей части, считают “остывшими углями”. Увы, те, кто так говорит, сильно заблуждаются. За обликом, от которого веет холодом, скрывается горячее сердце, которое редко смиряется…
…Главное, чтобы хоть сегодня баню истопили. Тогда вымоемся, поменяем белье, и это при нашей жизни уже будет счастьем.
…Наша общая цель — партизанское движение сохранить таким, чтобы о нем можно было отзываться только с уважением. Жаль, что все еще появляются пятна, темные пятна, которые нас пачкают. Кто хорошо знает Литву, ее характер, ее историю, ее страдания — тот поймет и нас. Нам так много иногда приходится терпеть. Человек не железный (да и железо быстро ржавеет, крошится), и потому иногда начинаешь сомневаться — не иссякнут ли наши силы? Что станет с Литвой, если она лишится лучшей своей части (я имею в виду не только партизан)? Что с ней станет, если некому будет ее поднять, исцелить, когда настанет решающий момент? Наверное, снова отыщутся мелкие людишки с их политической торговлей, с их политическими склоками, которые начнут нас воспитывать под лозунгом: “Тот недостоин свободы, кто ее не защищает”. Грустная это сказка, а конца ей еще не видно. Хватит об этом. Сегодня привезут бумагу, и снова будем выпускать “Колокол свободы”. Пусть бесится азиат, а мы еще повоюем!
“Остатков буржуазных националистов” еще надолго хватит! <…>
6 октября
<…> Работаю один с Веверсисом[12]. Выпустили несколько номеров “Колокола свободы”. Зима уже близко. Надо искать место для бункера. Третья зима, а кажется, что от прошлого меня отделяют долгие века. Неужели я в то время жил? Господи, какая тяжкая доля. Не хочу ныть, плакаться, но хоть себе самому могу сказать, что партизанская доля трудна.
Сегодня я один. Веверсис с Генисом унесли отпечатанное. Радио в бункере передает какой-то французский мотивчик. Выбрался наружу. Кругом глубокая тишина. Луна снова растет, сегодня уже виден серп. Может ли кто себе представить, что среди этих полей есть бункер, где радио поет французскую песенку?..
Ругиса среди нас уже нет. Бедняжка погиб, и погиб из-за предательства. Заказал у одного человека ботинки для сестры на Урал. Тот его выдал, привел к себе русских. Кто теперь его заменит? Другого такого нет. Брешь останется.
Я в бункере один. Вчера всю ночь шел дождь, и я читал немецкий роман про мужчину и женщину, которые были артистами, однако свое счастье в конце концов нашли, когда стали работать на земле. Земля и дети — высшая цель, благодаря этому понимаешь, что жить стоит. Конечно, с нашей жизнью это ничего общего не имеет. Мы — совсем другие люди. У нас есть только одна цель, только одна идея — Свободная Литва, все остальное исчезло. Да-да, семья, дети… кто знает, суждено ли нам создать семьи? Я думаю о себе. Мне все чаще приходят на ум мысли об этом, но… Если бы не это “но”, может, тогда и было бы возможно. В этом “но” таятся самые большие мои внутренние трудности.
Мной (чаще всего, когда я остаюсь один) овладевает апатия. Я знаю, надо что-то делать, но вместе с тем не могу рукой пошевелить. Тогда чаще всего сижу и думаю, думаю. Иногда даже не думаю — сижу, а обрывки мыслей носятся сами по себе.
Так было и вчера. Погода стояла мерзкая. Через вход в бункер проникали капли дождя. Было слышно, как ветер раскачивает деревья. Если б хоть радио работало, но как нарочно не работает. Вдруг сломалось.
Сегодня, наверное, никто не придет. Мне часто слышится, будто кто-то идет, а это всего лишь лягушки под окном шлепают. Один раз так сильно кто-то наверху зашумел, что я даже за пистолет схватился. Скорее всего, опять лягушки.
Этой ночью совсем развиднелось. Полнолуние. Рыжая луна уже довольно высоко поднялась. Весь день пролежал. Не могу работать. Все думаю о будущем. <…>
10 ноября
Вернулся Ванагас из отряда Шарунаса. Благодаря Карюнасу[13] картина там совершенно изменилась. Уже нет “традиций” того застарелого пьянства. Например, вся вотчина, которой руководит Кальнюс[14], совсем не пьет. Долгая борьба затихла, самые отчаянные сорвиголовы успокоились. Парни заметили, что пьянство ведет к гибели… Такому прогрессу, конечно, следует радоваться. Наша сила таится не в оружии, а в наших душах, наших сердцах.
Ванагас снова уехал. На этот раз, наверное, даже в Жемайтию. Останусь “в лавке” один. Может быть, Карюнас придет помогать…
…Кудрявый поэт (Капсас[15]) не решается остаться у нас. Он все думает и думает, но приходит к одному и тому же — у нас ни в коем случае не оставаться. Каждому своя шкура дорога. Редкий из наших интеллектуалов cпособен решиться умереть за идею свободы родины. Омещанились они как-то, измельчали. Они скорее согласятся сейчас родину оплевать, а потом в этом покаяться, лишь бы только теперь не погибнуть.
Сойдемся все на бой последний
От Муши, Нерис и Левуо,
Пока в артериях и венах
Прапрадедов струится кровь[16].
Это слова Капсаса, но сейчас он не отваживается подтвердить их на деле. Я понимаю, что не могут все уйти в лес, но нам так нужны силы интеллигентов. Нам так необходим свежий приток, который пополнил бы наши ряды. Что вышло бы, если бы все стали отказываться. Не напрасно ведь сказано:
Где теперь певцы, отчизна,
Что тебя воспели…
Так вот, где же те, кто раньше прививал нам любовь к родине, кто воспитывал в нас смелость, кто призывал с радостью умереть за родину? Неужели это было всего лишь громыханием пустой бочки? Наш поэт оправдывается тем, что хочет сохранить свое творчество, свою семью. Но ведь есть высшие идеалы! Конечно, может быть и так, что мы неспособны понять его поэтические “порывы”. Однако известно, что деревня всегда сражалась за родину. Она не спрашивала, когда ей за это заплатят. Когда родине что-то угрожало, деревня с ее чистым, простым и твердым литовским сердцем шла сражаться. Она знала, что врага надо бить, ну и била его: добровольцы в лаптях и сегодняшние партизаны.
Я часто думаю — кто же ты такая, моя Родина? Почему твои дети такие странные, такие по-своему упрямые? Откуда берется эта великая сила сопротивления?
Чувствую, что все больше и больше люблю свой край. Если бы мне сегодня кто-нибудь предложил свободу в Америке, я бы не уехал. Лучше погибнуть здесь в честном бою, чем сложа руки чего-то откуда-то ждать. В конце концов, наша кровь прольется не напрасно. Мы получим право прямо смотреть всем в глаза, потому что мы свою родину не бросили. Ну и кто нас победит, если мы смерти не боимся, если мы и смерть победили?
В бункере все спят. Один только я бодрствую со своими нескончаемыми мечтами. Мысли летают словно птицы, и в грудь вливаются жаркие волны…
12 ноября
<…> Оба поэтишки (Капсас и его друг) вчера читали свои творения. Тяжелое, черное, как земля, настроение сочится из каждой строчки их стихов. Однако все вертится главным образом вокруг их личных переживаний, горестей. Ни одного слова о том, что пробуждает в молодежи и во всем народе решимость, ни одного слова о надежде на лучшую жизнь, ни одного слова о героизме деревни! От каждой строчки веет тяжким мещанским страхом, безнадежностью, отчаянием. Разве можно таким творчеством расшевелить, пробудить народ, зажечь огонь любви? Что же будет, если все заразятся таким пессимизмом? Само собой, наш народ в бесконечно трудном положении, но это не означает, что мы должны от безнадежности опустить руки. Такие пораженческие настроения только послужат большевикам. Люди некоторое время горюют, а потом понемногу смиряются. Велик тот, кто способен в горе песню петь. Ведь сто раз правда то, что Майронис, Кудирка и другие пробудили наш народ от вечного сна. <…>
Сегодня собирал буквы для нашей типографии. Увы, у нас есть только половина. Этого и следовало ждать, разве что НКВД пришлет нам типографию. Ищи дураков. Будем и дальше выпускать свою газетку на ротаторе. Капсас доставил нам новый ротатор.
Уже довольно давно ничего не знаю про Костаса. Как там у него, бедняжки, дела? Денег нет, еды тоже. Главное, маме не может помочь. Ах, дорогая ты моя мама, увижу ли тебя когда? С отцом так внезапно расстался, а теперь тебя на Урал выслали. Отец погиб, хоть бы ты, моя милая мама, у меня осталась. Никогда не забуду 10 июля 1944 года, когда я впервые на долгое время был разлучен с домом и родным краем. Тогда была такая звездная ночь, какая может быть только летом. Но какая она была грустная, Господи! В ту ночь родители ушли из дома, потому что вести о приближавшихся большевиках делались все страшнее и страшнее. Я остался один в совершенно пустом доме. Всю ночь пролежал во дворе на лавке, не мог уснуть. Тогда я еще и не предполагал, что меня ждет. Воздух дрожал от гула самолетов. Где-то далеко видны были огоньки ракет: это бомбили наши города. У меня, да и не только у меня, у всех на душе было печально и уныло. Через мои родные места прокатилась новая волна войны.
На следующий день я встретился с родителями. Простился. Я уже обрядился в немецкий мундир, уезжал в один из наших отрядов “обороны родины”, которые организовывали в Жемайтии. Отец плакал, так сильно плакал, я никогда не видел, чтобы он так плакал. Плакал и я, но не так сильно… Потом мы расстались. Несколько недель спустя он погиб — осколок бомбы попал ему в висок, и он умер так тихо, что рядом сидевшая мать не сразу это заметила. А я? Я шатался по Литве. Из отрядов “обороны родины” ничего не вышло. Мы все надеялись, что родину можно защищать и в мерзкой немецкой форме. Но немцы мало чем отличались от коммунистов. Они обманули нас и использовали. <…>
В бункере и снаружи совсем тихо. Все спят, а я, как обычно, со своими страданиями и мыслями один бодрствую. Какой-то комментатор холодно и разумно вещает из Лондона о судьбе рурской промышленности. Ах, эти английские политики! Если бы они меньше говорили, может, сегодня все было бы по-другому…
Ужасный кашель мучает меня уже четвертый день. Надо идти ложиться. <…>
23 декабря
<…> Завтра Сочельник… Пятый сочельник, который я провожу Бог знает как.
Сочельник 1944 года я вообще не праздновал. Сторожил аэродром в Граце. Небо было звездное, и, глядя на него, я думал о далеко оставшейся Литве и о домашних.
В 1945 году в Сочельник я грузил уголь в Донбассе. В 1946-м за день до Сочельника выдали наш бункер. Мы с Жайбасом несколькими часами раньше перебрались в соседний. Днем уже горели избушки. Мы вылезли из бункера и, увидев дым, я сначала подумал, что он идет от хозяйской курной избы. Оказалось, дымится сожженная рига. Тогда погибли Никштайтис, Рактас, Лорд и Витянис[17]. С тех пор прошло ровно два года. Мы с Жайбасом тогда шли всю ночь. И как только пробрались мимо русских? Спали в старом бункере. На следующий день вымылись и кутью ели у О. (теперь она под арестом, сидит в тюрьме).
Сочельник 1947 года я провел в Шилае.
Теперь 1948 год. На этот раз решили стол накрыть в нашем бункере. Капсас обещал приехать. Сегодня должен подтвердить. <…>
1949 год
Первое января
Не спрашивай, по ком звонит колокол — он звонит по тебе…
Новый год. 1 час 40 минут. Ночь. В бункере только мы с Веверсисом. Веверсис спит, я слушаю радио. Недавно передавали новогодние поздравления. Кто знает, что принесет нам этот год?
В бункере холодно, не могу сосредоточиться и готовить новости для “Колокола свободы”. Спать не хочу. Жду Гуобу и Вильниса[18]. Они хоть кофе сварят.
Я все тревожусь, что нами слишком мало сделано. Главное, краски нет. Могли бы хоть пропаганду вести. <…>
14 января
Несколько дней спустя появился и Капсас. Оказывается, он потерял листок с зашифрованной фамилией и датой встречи и теперь примчался один…
Очень соскучился по Ванагасу. Я с ним лучше сработался, чем с остальными, и мы друг друга хорошо знаем. С Карюнасом пока ни за какую работу не брались. Ну хоть сегодня начнем разбираться, что там с награждениями.
Этот наш уголок леса — настоящий, как говорят русские, “бандитский притон”. Уже несколько дней в двух бункерах бывает по 12-14 человек. И никто не догадывается, что здесь, под землей, так много живых существ. Странно иногда, как подумаешь: вот люди наверху ездят, дрова рубят, и никто не догадывается.
Вокруг нашего бункера такая суета. Недавно целых три дня деревенские над нашим потолком рубили деревья. Когда с колодами ехали через вход, казалось, могут к нам провалиться. <…>
15 января
Вчера написал одну матрицу. Надо еще побольше приглашений отпечатать. Карюнас с Веверсисом выписывают свидетельства. Капсас пишет дальше свою, как он ее называет, “друлиаду”[19]. Люди хоть посмеются, когда напечатаем.
Изредка мы принимаемся спорить с поэтами. Капсас, сам себя оправдывая, защищает писателей. По его мнению, надо стараться “сохраниться”, а сохранившись, сможешь принести народу благо, то есть свое творчество. Конечно, доля истины в этом есть. Я думаю, они все умеют приспосабливаться, но умеют (вместе с тем) и действовать против оккупанта. Что хорошего, если, спасая свою шкуру, помогаешь только монголам? Зачем нужен писатель, который может писать только на свободе? Зачем нужен поэт, который только на свободе может петь о страданиях народа и вспоминать о самопожертвовании и героизме? Я всегда говорю и буду говорить, что только тот мужчина, кто сейчас пробуждает народ, кто сейчас, не обращая внимания на то, что его жизнь в опасности, поднимает народ своим могучим словом. Кем считать писателя, у которого в годы оккупации поджилки тряслись, писателя, который угождал оккупантам, а в годы независимости снова начнет воспевать битвы, павших за родину и т. д.? Только “оборотень” может так поступать. <…>
Я особенно в споры не вмешиваюсь, больше слушаю, потому что, заговорив на эту тему, начинаю горячиться. Вся эта борьба, все эти горестные жертвы вросли в мою душу, и тот, кто пытается эту борьбу опорочить или хоть сколько-то уменьшить ее значение, вызывает злость и доводит до бешенства. <…>
16 февраля
Сегодня День независимости — 16 февраля. Независимость и суверенность народа “обеспечены” в Воркуте или в хорошо, очень хорошо замаскированном бункере. Где Атлантическая хартия? Радиокомментаторы серьезно, наставительно и высокомерно объясняют, что государства Запада всё видят, им известно, чтó здесь делается, и они, понятно, принесут избавление, но сейчас… сейчас надо еще подождать, потому что время еще не пришло. А что до литовских дел, так их тоже пока касаться нельзя; позже, может, после войны…
Меня обсыпали проклятые чирьи, и шесть дней я даже пошевелиться не мог — так их было много. Теперь опять сижу в бункере за столом, хотя еще не могу как следует сгибать ноги. Однако не меньшее проклятие — оттепели, постоянно в эту зиму возвращающиеся. Вот и несколько дней назад оттепель началась, и это нас всех доводит до бешенства и вгоняет в “пессимизм”, потому что просочившаяся вода все чаще и назойливее капает нам на головы.
Мы с Карюнасом спим на “верхнем этаже”, так что вода льется сначала на нас двоих. На полу уже лужа, но это мелочи. Что делать, когда лужи соберутся у нас на “кроватях”? Сегодня все обсуждали, что можно бы сделать, чтобы не текло, однако ничего не придумали. Два раза углубляли бункер, и все равно ничего не помогает.
Бумагу от Капсаса еще не получили. Только письмо прислал. Черт его знает, может, он опять домой отправился, вместо того чтобы постараться побыстрее доставить нам бумагу. <…>
Затянувшееся безделье просто бесит. Вильнис принес книги, и теперь все в них углубились. Я недавно перечитал “Боги жаждут” и “Остров пингвинов” Анатоля Франса. Прекрасный писатель. Его вымышленные персонажи из “Богов” напоминают мне теперешних партизан. Хотя мне совершенно не нравится фанатизм революционеров. Только совершенно слепой может дойти до такого состояния, чтобы гильотина сделалась “милой”. <…>
4 марта
…Сегодня неожиданно и Капсас притащился через сугробы. Оказывается, у него украли деньги и документы и потому он не мог добыть бумагу. Получив мое письмо, взял взаймы денег и тут же двинулся сюда. Он привез с собой “Маяк” (“Švyturys”) — советский журнал, который только что начали издавать. Особенно врезается в память новелла Довидайтиса. В ней описывается, как бежавший из страны литовец, обедневший и больной, возвращается на родину из канадских лесов. Фабула примерно такая же, как у Венуолиса[20] в “Вернулся”. Я не представляю себе, как можно наврать больше и омерзительнее. Только представить себе: обедневший, оголодавший и больной беженец внезапно попадает в “райское” королевство! А ему там, на чужбине, ксендзы врали, какой террор свирепствует в Литве. Здесь-то “счастье”! Лампочка Ильича “сияет” в деревнях… Сталин лично “заботится” о благе литовцев… Может ли быть большее вранье?!
Вильнис и Капсас утверждают, что Довидайтис — неплохой человек. Отец Довидайтиса — профессор и сейчас сидит в лагере.
Отец умирает в лагере, а сын грезит большевистским раем! Настоящее ничтожество этот сын. Когда Литва опять станет независимой, он, наверное, будет во весь голос орать, что большевики заставили его так писать. Из себя выхожу от злости. Попался бы мне в руки этот мерзавец, я бы ему спел насчет “рая”! Разве можно это назвать приспособленчеством? Это продажа собственной души, оплевывание себя. Просто не понимаю, как человек может стать таким слизняком, таким червяком.
Этот “Маяк”, кажется, будут распространять и среди живущих за границей литовцев, потому что в обоих номерах пишут о жизни литовских эмигрантов. Какое дьявольское коварство! Понятно, не один беженец-литовец еще подумает, что в Литве началась “другая” жизнь. Хорошо, что американцы закрыли советскую репатриационную миссию в Германии[21]. Эти гнезда лжи давно надо было разрушить.
Нас всех удивляет развитие политических событий последних дней. Коммунистические партии всех стран, как заведенные патефоны, принялись повторять заявление Тореза, что против СССР коммунисты воевать не станут. И правда, удивительная вещь. <…>
Вечером 6 марта я, Веверсис и Гуоба двинулись к Нямунасу[22]: дело в том, что Капсас, направляясь к нам, бумагу с собой не взял, а оставил ее в Алитусе у Аудрунаса. Поскольку “Красный рай” Капсаса уже давно написан и все матрицы готовы, надо было немедленно, как только получим бумагу, его выпустить. 9 марта решили начать печатать. <…>
13 марта
В последние дни я был в особенно хорошем настроении, и не без причины: работа шла хорошо, хотя и не так быстро, как я хотел. У нас было уже достаточно бумаги и матриц. Мы с Жайбасом совершили несколько походов, и казалось, что дальше с бумагой перебоев не будет.
Наш штаб был богат и образованными людьми, и подручными материалами. А в будущем мы еще обещали себя показать. Обещали…
Вот в субботу, 5 марта, ночью, по моему предложению, решили как можно скорее выпустить бюллетень, специально предназначенный для интеллигенции. Он должен был стать нашим первым и открытым выступлением в области печатной пропаганды с нашими организационными целями, идеями и проч. Там должны были быть затронуты различные неполадки партизанской жизни, так часто вводящие в заблуждение наших людей, разные слухи и т. п. Все это должно было быть основательно разъяснено. Должно было быть объяснено, почему все еще появляются пятна, чернящие нашу организацию. Должны были быть затронуты и равнодушие, пассивность, приспособленчество кое-кого из наших интеллигентов и чрезмерный страх перед красным идолом. Да, там много чего должно было быть написано…
В разговоре участвовали Карюнас, Вильнис, Капсас и я. Все говорили с воодушевлением (во всяком случае, мне так казалось). Мы жаждали свой пыл передать и интеллигентам, надеялись своими словами их расшевелить, потому что разве может сегодня литовский интеллигент не горевать о судьбе своей родины? Нет, такого быть не может.
Конкретно решили: Карюнас напишет вступление и затронет идейную основу всей нашей борьбы, непонимание и т. п.; Капсас подготовит тему “Большевистская литература и наша интеллигенция”; Вильнис даст что-то из лирики; наконец, я — оценку международного положения.
После всех дискуссий я пошел спать, но проспал недолго. Встав, увидел, что Капсас свою статью уже почти дописал. Он дал мне ее прочитать и попросил показать, где в ней, по моему мнению, слабые места. Я несколько раз перечитал и сказал ему, чтó заметил.
Вечером 6 марта мы начали собираться в дорогу: я, Веверсис и Гуоба. Еще засветло пришел Крегжде[23]. Мы дали ему “свежеиспеченные” воззвания против колхозов.
Он привез Баурукаса[24] поесть. Мы поели и стали прощаться.
— Ну, с Богом, мужички! Всего вам наилучшего, — прощаясь, пожелал я остающимся.
— Удачи… счастливо… до свиданья… — отвечали мне.
— Только смотрите осторожнее, потому что опасно, если здесь где-нибудь русские есть, — вроде бы и озабоченно проговорил Капсас, узнавший, что на опушке леса засели русские.
Я пообещал привезти подарки: Капсасу — кусок колбасы, а остальным — конфет. Баурукасу в шутку сказал:
— Прощай, может, никогда уже и не увидимся.
Я и теперь помню эти свои слова. Конечно, тут нет ничего особенного. Мы часто друг другу так говорили в шутку. Однако не странная ли у нас судьба? Так легко: сказал, и случилось. И вообще — разве мы живем? Все происходит как во сне, в страшном сне…
<…> Около 11 утра (в понедельник) нас подняли. Сказали, приехал Аудрунас. Мы с Гуобой вылезли наверх. Там хорошо: солнце светит, воздух чистый и не холодный. От света даже глаза начали слезиться. Посмотрели мы друг на друга и удивились: лица бледные, как у покойников. Чему удивляться — каждый таким стал бы, несколько лет просидев в бункере.
Вот и Аудрунас. Нацепил поверх пальто дорожный плащ и выглядит настоящим “кулаком”. Оказалось, Аудрунас прибыл прямиком из Б. Привез пишущую машинку.
За разговором Аудрунас замечает, что по шоссе едут грузовики с военными. Мы оба смотрим на шоссе. Метрах в 150 от нас по шоссе сплошной вереницей едут грузовики. В первых сидят монголы в белых плащах. Я окликаю Гуобу. Машины все двигаются на расстоянии метров 50 одна от другой.
— Восемь, девять… двенадцать… — считаем мы. <…>
— Это к нам, — говорю Гуобе, показывая на едущие машины. Всего проехало около тридцати грузовиков, все битком набиты монголами. Знали бы они, что мы за ними наблюдаем!
Мне словно голос какой-то твердит, что эти русские обшарят наш лес. Решаю сегодня еще побыть здесь. Прощаюсь с Аудрунасом.
— Смотри держись! — говорит он мне.
— Буду держаться! — смеясь, отвечаю я.
Снова лезем в бункер. Веверсис с Гуобой сомневаются, что эти русские могут обыскать наш лес. Договариваемся вечером окончательно решить: ехать или нет. Зависит от того, получит ли наш связной бумагу.
Едем к связному. Оказывается, бумаги пока нет. Придется еще день подождать. Гуоба с Веверсисом идут за халатами. Я тем временем объясняю гражданам сложное международное положение, комментирую отставку Молотова и т. д. Говорю — как по книге. Успокаиваю, уверяю, что так быть не может, и граждане со мной соглашаются.
— Ну, конечно, так долго быть не может. Но все равно эти гады, англичане и американцы, слишком долго ждут.
Возвращаются Гуоба с Веверсисом.
— Кончено!.. У Жемайтеляй люди слышали взрывы и стрельбу. Рассказывают, что нашли наш бункер, — шепчет Гуоба. <…>
Возвращаемся в свой бункер, настроение похоронное. По пути заворачиваем к Нямунасу. Молчим, что уж теперь говорить! Уже и так довольно сказано. В бункер лезть желания никакого. Неизвестность насчет того, что случилось с нашими, страшно мучает, не можем усидеть на месте. Куда угодно, только бы ехать, на месте не сидеть, это пытка!
Берем Нямунаса проводником и идем к Студенту. У него надеемся найти Крегжде. Вполне возможно, что Крегжде, услышав стрельбу и взрывы, отправился к нему.
Светит луна. Все видно, как днем. Идти холодно. На нас всех только форма и маскхалаты…
Добираемся до знаменитых “студентов”. Живут и впрямь “по-студенчески”. Вход чернеет за несколько десятков метров. Его и днем не прикрывают. “Зачем маскировать, — говорят они, — если здесь люди хорошие?” Вот это “логика”! “А что будет, если вдруг лес станут обыскивать русские? Ведь такой бункер точно найдут”, — говорим мы. Однако “студенты” уверены, что русские зимой по лесам не шарят. “Чудесно” живут…
У Студента Крегжде не застаем и не узнаем ничего… Опять к Нямунасу. Ничего определенного никто не знает. Одни только слухи:
— Семь убитых, одного взяли живым.
— Пять убитых, трое сбежали.
— Восемь убитых.
— Один был с бородой.
— Нет, с бородой были двое, а два совсем обгоревшие и растерзанные, даже трупы опознать невозможно…
И так без конца. Как совместить одно с другим? Сердце словно какой-то червь точит и всю кровь отравляет. Погибли все. Предатели долго за нами следили, пока наконец выследили. Наверное, нас выдали частые передвижения. Перед глазами стоят смеющийся Жайбас и грустный, тревожный и больной Карюнас, едва успевший вступить в партизаны Вильнис, Капсас, Ванагас[25]… Бедный Ванагас.
Двигаемся дальше. Может, Ал. что-то знает? Однако и здесь: один человек скажет так, другой эдак, а третий еще как-то. Но все же одна вещь привлекла наше внимание. Люди шепотом говорят, что в понедельник около десяти утра видели, как по большаку у деревни Такнишкяй в сторону Алитуса бежали двое штатских. Оба в пиджаках и очень спешили.
Я поначалу ничего не заподозрил, однако Веверсис тотчас замечает:
— А не могли Капсас с Вильнисом застрелить спящего Карюнаса и сбежать в Алитус?
Не хочу верить, однако что-то уж очень похоже на правду. Нет, не могли они выдать, да еще так подло — гадюки. Ведь они оба поэты, оба интеллигенты, оба печалились о судьбе нашего народа. Если они хотели уничтожить окружной штаб, так у них, особенно у Капсаса, бывали и более удобные случаи. Могли выдать Ванагаса и меня, хоть бы и теперь, пока мы не ушли. Я не литературный критик, однако то, что они привезли, было создано сердцем, не языком… Не верю. Такой подлости, такого страшного предательства еще не было в партизанской истории. В таком случае они бы далеко позади оставили Иуду. Ведь Капсас так искренне писал “Красный рай”. Зачем было писать, если тогда же можно было предать? Я снова погрузился в мысли, сомнения, рассуждения. Кому же можно доверять, если и такие люди предают?
# © Lionginas Baliukevičius
© Александра Василькова. Перевод, 2015
Фото из архива Музея жертв геноцида (Вильнюс).
[1] Ругис (Рожь) — Йонас Якубавичюс, р. в 1918 г. в Алитусском уезде, погиб в сентябре 1948 г. в деревне Ланкининкай Меркинской волости Варенского уезда. Шарунас — Феликсас Даугирдас, р. в 1910 г. в Алитусском уезде, погиб 20.06.1949 г. в деревне Утека Меркинской волости Варенского уезда. Бевардис (Безымянный) — Пранас Иванаускас, р. в 1925 г. в Алитусском уезде, погиб 12.03.1949 г. в деревне Эжерайчяй. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Жайбас (Молния) — Вацловас Воверис, р. в 1922 г. в Тракайском уезде, погиб 07.03.1949 г. в Калеснинкском лесу у деревни Жемайтелю Даугайской волости Алитусского уезда.
[3] “Колокол свободы” — газета партизан Дайнавского округа.
[4] Ванагас (Ястреб) — Адолфас Раманаускас, р. в 1918 г. в США, Нью-Бритене, арестован 12.10.1956 г. в Каунасе, расстрелян 29.11.1957 г. в Вильнюсе.
[5] Арминас — Бронис Бальчюс, р. в 1926 г. в Ладзийском уезде, погиб 22.02.1948 г. в деревне Капинишкяй Марцинкойской волости Варенского уезда.
[6] Микас, Аудрунас, Вайшвилкас — Микас Бабраускас, р. в 1924 г. в Алитусе, погиб 17.05.1950 г. в Перлойской волости Варенского уезда.
[7] Генис (Дятел) — Пятрас Вайткус, р. в 1910 г. в Варенском уезде, арестован 17.05.1952 г., расстрелян в 1953 г.
[8] Костас, Райнис,Тилюс — Костас Балюкявичюс, р. в 1926 г. в Алитусе, погиб 16.02.1951 г. в деревне Яуноняй Пренайского района.
[9] Карвялис (Голубь) — Йонас Радзюкинас, р. в 1927 г. в Алитусском уезде, погиб в ноябре 1949 г. в деревне Панемуне Сейрийской волости.
[10] Римвидас — Юргис Крикщюнас, р. в 1919 г. в России, в Нижнем Новгороде, погиб 15.12.1949 г. в Польше, в Шлинакемисе.
[11] Студент — Альфонсас Буцявичюс, р. в 1920 г. в Алитусском уезде, 11.04.1949 г. расстрелян по решению партизанского военно-полевого суда.
[12] Веверсис (Жаворонок) — Юлюс Карпис, р. в 1927 г. в Алитусском уезде, погиб 26.11.1949 г. в лесу Варчёс Аловеской волости.
[13] Карюнас (Боец) — Бенедиктас Лабенскас, р. в 1918 г. в Ладзийском уезде, погиб 07.03.1949 г. в Калеснинкском лесу у деревни Жемайтелю Даугайской волости Алитусского уезда.
[14] Кальнюс (Горец) — Юргис Гилис, р. в 1920 г. в Ладзийском уезде, погиб 20.09.1949 г. в деревне Клепочяй Ладзийской волости Ладзийского уезда.
[15] Капсас (Капс, как и Дзукас, — от названия народности) — Костас Кубилинскас (1923-1962) — советский поэт, агент КГБ Ворон.
[16] Перевод Т. Чепайтиса.
[17] Никштайтис — Адомас Камандулис, р. в 1915 г. в Алитусском уезде, погиб 23.12.1946 г. в деревне Микалавас Даугайской волости. Райнис — Костас Рактас — Альфонсас Микайлёнис, р. в Алитусском уезде, погиб 23.12.1946 г. в деревне Микалавас Даугайской волости. Лорд — Ричардас Гольштейнас, р. в Алитусском уезде, погиб 23.12.1946 г. в деревне Микалавас Даугайской волости. Витянис — Пятрас Плитникас, р. в 1922 г. в Алитусском уезде, погиб 23.12.1946 г. в деревне Микалавас Даугайской волости.
[18] Гуоба (Вяз) — Вацловас Петраускас, р. в 1926 г. в Алитусском уезде, погиб 22.06.1950 г. в деревне Буда Даугайской волости. Вильнис (Волна) — Альгирдас Скинкис.
[19] Предположительно слово “drulijad“” образовано от “Drulis”: был партизан с таким прозвищем, и даже не один.
[20] Антанас Венуолис (Антанас Жукаускас; 1882-1957) — писатель, драматург, фармацевт. Лауреат правительственных наград довоенной и советской Литвы.
[21] Советская репатриационная миссия была сформирована 3 ноября 1944 г.; речь шла о возвращении сограждан, оказавшихся под контролем союзников. Работала до середины 1950-х.
[22] Нямунас (Неман) — Винцас Каланта, р. в 1924 г. в Варенском уезде, погиб 19.06.1949 г. у деревни Жюрай Варенской волости Варенского уезда.
[23] Крегжде (Ласточка) — Пятрас Савицкас, р. в 1924 г. в Алитусском уезде, погиб 26.11.1949 г. в лесу Варчёс Аловеской волости.
[24] Баурукас — Пятрас Серпенскас, р. в Алитусском уезде, схвачен 07.03.1949 г.
[25] Ванагас (Ястреб) — Стасис Пиличаучкас, р. в 1920 г. в Алитусском уезде, погиб в 1950 г. в деревне Панемунинкай.