Глава из книги. Перевод Александры Васильковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2015
Дорога в Каунас
Под мышкой у меня портфельчик. В нем учебник Маслова “Детские болезни”, несколько ломтей хлеба и заботливо завернутый сестрой-хозяйкой в вощеную бумагу круг колбасы. Броне идет бодрым, легким шагом. С ней я чувствую себя смелее.
До Эржвилкаса тридцать пять километров. Развалины Таураге остались далеко позади, я и не заметил, как они пропали из виду. Поля и дороги словно вымерли. Ни человека, ни повозки, ни пасущейся скотины. Мое внимание приковано к поворотам большака, иногда пропадающего за холмами. Не затаился ли кто за пригорком? Не вылезет ли из-за куста? Не идет ли кто навстречу?
На небе ни облачка. Ни малейшего ветерка. Солнце печет безжалостно. Стеной стоят хлеба, наливаются тяжелые колосья. Хороший будет урожай. Кому он достанется?
Идут секунды, минуты, часы. Топаем километр за километром. Словно само время километры глотает. Солнце уже скатилось на другую половину неба. Начинаю чувствовать усталость. Во рту пересохло, но есть не хочется. Только подошвы сильно горят.
В самую жару усаживаемся под кустом. До Эржвилкаса осталось несколько километров. Зачем понапрасну пот проливать?
— Идти лучше, когда не так печет, — говорит Броне.
Конечно, я и сам так думаю. Мне лучше войти в городок как можно позже, когда люди спать улягутся.
Закусываем. К колбасе, которую дала Венскене, очень подходят Бронины редиски и перья лука. Все хорошо. Только почему-то болят пятки и пальцы ног.
Разуваюсь. Э, братец, да там волдыри!
Дальше шагаю босиком. Раскаленный песок и острые камешки обжигают и колют подошвы. Стараюсь идти по мелкому песку, по обочинам, по травке. То же самое. Даже бедра и спина болят. Шаги замедляются, укорачиваются…
— Может, присядем? — на этот раз предлагаю я.
Броне соглашается. Она на все соглашается. И предлагает свернуть к ручейку.
Ополаскиваем ноги. От холодной воды становится немного легче. Но сомнений нет: до Эржвилкаса босиком не доберусь. Обуваюсь. Только опять новая беда: распаренные, распухшие, израненные ноги уже не влезают в ботинки. Каждая попытка причиняет нестерпимую боль. Придется продолжать путь босиком.
Еще несколько шагов. Десять, двадцать, еще несколько… Всё! Валюсь на траву у обочины. Чувствую, что ноги переставлять не смогу — боль не даст и шагу ступить дальше.
— Не могу, Броните. Босиком не дойду. Иди одна. Эржвилкас не за горами. Может, потом сам как-нибудь до городка доползу.
— Ничего, доктор, я подожду, — спокойно говорит Броните.
Охаю, меняю позы, массирую мышцы, иногда даже, не стесняясь Броните, некрасиво ругаюсь.
Правду сказать, бессонными ночами в больничном подвале, все трезво и спокойно взвешивая, я винил только самого себя. Мне тогда казалось, что истинной причиной моих бед были моя собственная близорукость и равнодушие к происходящим вокруг событиям. Особенно не мог я себе простить последней глупости — возвращения в Таураге. Опытные люди, зорко следившие за мировой политикой, предусматривали возможность этой войны и даже довольно точно предсказывали ее начало. Немало живущих вблизи границы людей уже несколько недель назад ушли в более тихую и безопасную глубинку. Даже в моем ближайшем окружении многим все было ясно: больничные служащие, наблюдая за передвижением войск у границы и за спешными и обширными фортификационными работами в пограничной полосе, открыто говорили, что война непременно нагрянет на днях. Лиса Раславичене накануне войны догадалась сбежать из зоны будущих военных действий — а я, пустоголовый, все видевший и ничего не понимавший, слепо сунул голову в петлю! Люди бегут из Таураге, а я устремился в этот ад!
Задрал ноги кверху, уперся ими в дерево. Хорошо бы сейчас наложить холодные компрессы — может, опухоли бы спали. Протягиваю Броне носовой платок, чтобы намочила его в ручье. Мокрый платок и тряпочка, которую Броне откуда-то вытащила, мгновенно высыхают и нагреваются, и она снова направляется к ручью.
Наконец, натянув носок, снова пытаюсь втиснуть ногу в ботинок, и опять взвиваюсь от боли. Сцепив зубы, понемногу проталкиваю ногу все глубже. Еще чуточку, еще… Остается самая малость, еще чуть-чуть — и нога пролезает в самое узкое место. Вздыхаю. Давит, жмет, но придется вытерпеть.
Подходим к Эржвилкасу. Перед нами раззявила змеиную пасть улица, сейчас шагнем на нее, окажемся между домами — челюсти сомкнутся, и уже не вырвешься. Но другой дороги нет.
Странно. Жарко, а ни одного открытого окна, ни одной распахнутой двери. Улицы пусты, ни единой живой души.
Вот уже и рыночная площадь, но и она безлюдна. Только когда мы шли мимо каменного здания синагоги, из-за высокой ограды послышался приглушенный гул толпы.
Броне по пустой, вымершей улице местечка провожает меня до дома доктора Криштопайтиса. Перешагиваю порог чистой, довольно просторной комнаты с низким потолком. Молниеносно обшариваю глазами все углы. Кажется, никого. Передо мной сам хозяин. Несмело поглядываю на высокий лоб Криштопайтиса, его прикрытые очками глаза: что таится в голове и в душе у этого человека?
Несколько кратких его появлений в больнице оставили у меня хорошее впечатление. Криштопайтис показался мне дружелюбным, открытым, доброжелательным. Где теперь его улыбка? Где живые, сердечные слова? Уж не передумал ли он случайно? Ведь с тех пор, как он согласился пустить меня переночевать, прошла неделя. За это время гитлеровцы успели влить в сознание людей огромную дозу ядовитой пропаганды. А новая волна избиений, несомненно, на всех нагнала еще больший страх.
— Садитесь, коллега, — слышу будто сквозь сон.
Завязывается разговор. Стараюсь повернуть его к тому, что меня занимает: поговорить о фронте, о положении евреев. Криштопайтис, серьезно на меня глядя и не перебивая, выслушивает историю убийства доктора Шапиро и доктора Шахновича и понемногу сворачивает на мою хирургическую деятельность. О событиях в больнице он узнал от Броне, когда она побывала здесь в прошлый раз. Все ясно — Криштопайтис избегает страшных и неприятных тем.
Так вот, хоть передо мной и не довоенный Криштопайтис, однако совершенно тот же в высшей степени культурный человек. Ему сразу бросается в глаза, что я прихрамываю и скован в движениях. Тотчас появляются таз с теплой водой, мыло, чистое полотенце, бинты, мази. Добрых полчаса мучаюсь, высвобождая израненные, покрытые волдырями ноги из словно тисками сжимающих ботинок. Хозяин дома заботливо подсовывает мне под ноги стульчик, помогает устроиться. Откуда-то появляются чистые носки, шлепанцы.
Так заботиться о человеке может только друг, радушный хозяин. Не напрасно я ему доверился.
Скромный ужин. И здесь война свою лапу наложила. Криштопайтис наконец словно бы отошел, теперь он рассказывает, а я только слушаю.
Пекарни, магазины, столовые закрыты. Хлеба нет. Некому работать. Всех местных евреев вчера согнали в синагогу, а сегодня та же участь постигла их жен и детей.
Кто теперь испечет хлеб? Запаяет ведро? Подстрижет волосы? Ведь почти все городские ремесленники и торговцы были евреями. Но не это главное. Произвол, беззаконие, жестокость — вот с чем Криштопайтис не может смириться. Страх и отчаяние овладели всеми. Ни у одного человека нет уверенности в завтрашнем дне. В местечке свирепствуют белоповязочники. Люди стараются даже из домов не выходить. Запертым в синагоге мужчинам, женщинам и детям в такую жару не дают ни капли воды.
Теперь я начинаю понимать, почему нам с Броне местечко показалось таким жутким. Вот почему пусты улицы! Вот что за приглушенный гул доносился до нас из-за высокой ограды и вот почему так мрачен хозяин дома!
От волка бежал, на медведя попал. Ведь и мне угрожает святилище за высокой оградой. Не придут ли за мной белоповязочники? Может, лучше без промедления покинуть гостеприимный докторский дом и Эржвилкас?
Криштопайтис меня успокаивает. Аресты уже прошли. Никто из местных не посмеет вломиться в квартиру своего доктора.
Хотелось бы верить, но я еще помню, как Венцкус не постеснялся прямо из больницы меня вытащить. Такой и сюда не постыдится зайти. Все же надеюсь, что никакой белоповязочник, может, и не заметил моего гостевания у Криштопайтиса.
Спать ложимся рано: электричества все равно нет. Решаю как можно раньше покинуть вымершее местечко. Уснуть не могу. Сильно ноют натруженные ноги. Вскидываюсь, едва где что стукнет. “Не дождешься утра, еще ночью за тобой придут”, — вбил я себе в голову. Все-таки под утро засыпаю коротким, беспокойным, но крепким сном.
Просыпаюсь, разбуженный каким-то страшным сновидением. Сквозь щели в ставнях видно небо, чуть брезжит рассвет. Еще долго, невыносимо долго тянется глухая ночь. Все взвешиваю, обдумываю. Положение кажется мне безвыходным. Не могу ни здесь оставаться, ни путь продолжать. А солнце уже высоко. Встаю, делаю шаг. Ох, прямо хоть волком вой. Нет, нельзя. Надо выбираться отсюда, пока за мной не пришли. Пытаюсь отказаться от завтрака и уйти, только хозяин не пускает.
За ботинки берусь, сжавшись от страха, однако сейчас не время жалеть себя. Придется терпеть — обутый я еще смогу сколько-то пройти.
Тревожно спрашиваю: может, мне лучше выйти на большак задворками, вдоль заборов? Встреча с местными жителями может закончиться по-всякому. Доктор Криштопайтис не соглашается: самый короткий и самый безопасный путь — прямо через местечко. Мне нечего бояться. Криштопайтис сам проводит меня до шоссе.
Выходим за дверь и, обогнув какой-то большой дом, сворачиваем в узкую улочку. Делаю несколько шагов и обмираю: перед нами чернеет огромная надпись: ПОЛИЦИЯ.
Как я вчера ее не заметил? И все время, пока был в доме Криштопайтиса, провел под боком у полиции?! Он-то точно это знал! Искоса гляжу на него — а он и глазом не моргнет. Совершенно спокойно, с вызывающей смелостью ведет меня прямиком мимо логова полицейских и белоповязочников. Деваться некуда. Притворяюсь, будто беспечно разговариваю с Криштопайтисом и стараюсь идти ровно, не хромая, хотя с каждым шагом меня словно штыком протыкают.
Полиция осталась позади. Вот и последние дома местечка, еще несколько десятков шагов — и Эржвилкас пропадает за пригорком.
— Спасибо, коллега. Дальше пойду один. Если останусь жив — никогда этого дня не забуду.
Криштопайтис улыбается давно знакомой всем широкой, сердечной улыбкой и пожимает мне руку.
— Удачи, доктор. Желаю вам благополучно добраться до Каунаса.
Да, Криштопайтис прав. Единственное и сильнейшее мое желание — благополучно добраться до Каунаса. Мне кажется, больше ничего и не надо. Все остальное выдержу, вытерплю, преодолею! А глубоко в подсознании теплится еще более дерзкая надежда: если мои не ушли с Красной армией, может, там, в Каунасе, найдется возможность перебраться подальше на восток… И тогда… тогда…
Стою один на большаке. Сделаю шаг — и охаю, сделаю второй — снова охаю, еще раз шагну — и выругаюсь. Но все равно иду.
Боль все сильнее. Судорогой сводит ноги, спину. Ковыляю осторожно, будто на стеклянных ногах. Пот заливает лоб, спину, шею. Эржвилкас все еще угрожает мне сзади, гонит вперед через боль и слезы. Впереди дорога идет под уклон, дальше виднеется рощица. Кое-как доползаю до первых деревьев, а там вижу дом с крылечком. Еще несколько шагов… Больше идти не могу.
— Может, дадите воды напиться? Иду из Таураге в Каунас, — говорю вышедшей навстречу женщине. — Посижу здесь, если позволите, а потом дальше пойду. Далеко ли отсюда до Юрбаркаса? А сколько от вашей усадьбы до Эржвилкаса?
Всего два километра?.. Не может быть! Ведь я два часа как вышел из Эржвилкаса. Всего два километра!
Вдали, за рощицей, в лесной чаще заманчиво светится дорога жизни. Как до нее добраться?
Проходит два часа. Встаю и шагаю дальше. Темп не меняется. Подсчитываю: если, проползая за два часа по два километра, я буду двигаться по двенадцать-четырнадцать часов в день, то на оставшиеся до Каунаса сто восемь километров потребуется четыре или даже пять дней. Так, может, и ночами идти? Глупость и бессмыслица. Чувствую, что не выдержу. С другой стороны, ночной путник, несомненно, у всякого должен вызывать подозрения.
Плетусь через лес. Впереди между деревьями мелькает кузов пассажирского автобуса. Рядом стоят мужчины. Назад! Скрыться… Избегать встреч с мужчинами!..
А если те, у автобуса, меня уже заметили? Повернув назад, точно привлеку к себе внимание. Лучше проскользнуть мимо. Да, проскользнуть, а может, даже… открыто… Подойти и как ни в чем не бывало попроситься в автобус.
Около автобуса только двое, того светловолосого, который заканчивает прикручивать гайки, я вроде бы где-то видел. Ну да. Вспоминаю. Он работает на каунасском автовокзале. Сын литовца и еврейки. Широкоплечего, синеглазого, привлекательного мужчину на городских улицах замечали.
Нет, эти люди не могут быть опасными. Подхожу. Заговариваю. Они сейчас поедут в Юрбаркас, могут и меня подвезти.
Огромный автобус везет меня, единственного пассажира, извилистой лесной дорогой. Угрожающий Эржвилкас отдаляется. Мужчины болтают между собой, а я на месте усидеть не могу. Все хочу спросить, что слышно в Каунасе. Они на меня ни малейшего внимания не обращают, словно меня здесь и нет. Мимо нас летит частый сосняк с редкими просеками. Наконец усыпанная гравием дорога выносит нас прямо в Юрбаркас — цель второго дня моего пути.
Денег парни не берут. Правда, заплатить могу только червонцами. Последнюю зарплату мне выдали советскими деньгами.
До вечера далеко, пока стемнеет, можно сколько-то пройти. Вот бы еще какая-нибудь машина подвернулась! Но не видно ни людей, ни автомобилей. Раньше люди чаще всего из Юрбаркаса в Каунас добирались пароходами. Теперь мне на пароход доступа нет. Все вокзалы и пристани, наверное, под контролем полиции и армии. Разве что на баржу попробовать. К сожалению, и это невозможно. На прощанье светловолосый успел мне сказать, что теперь все баржи в распоряжении армии.
После Эржвилкаса знаю, что пустые улицы Юрбаркаса ничего хорошего мне не сулят. Скорее на шоссе, в лес. Среди деревьев и кустов, вдали от людей, спокойнее и безопаснее.
Шагаю. Ботинки жмут, ноги болят, проклятые!
Жадно высматриваю хоть какую машину. На шоссе ни одной живой души. Не радуют и хваленые, чудесные берега Немана, излучины, рощи и холмы.
Жара спала. Уже можно было бы идти, если б не эти ноги. Вдруг сзади доносится стук копыт. Осторожно оглядываюсь. С пригорка спускается телега, запряженная парой лошадей. Людей на ней много, между темными мужскими костюмами белеют косынки, светлые блузки. Телега приближается. Я уже могу разглядеть среди охапок сена корзины и узелки. Видно, люди из костела возвращаются. Немного поколебавшись, робко поднимаю руку.
— Простите, далеко ли едете?
— За Скирснямунес.
— Это далеко от Юрбаркаса?
— Километров тринадцать, может, пятнадцать.
— Не подвезете? Я заплачу.
— Садитесь, — говорит молодой возница. — Места хватит.
Громыхают колеса, за нами поднимается туча пыли. Со мной долго никто не заговаривает. Украдкой наблюдаю за попутчиками. Вроде люди как люди, а все равно мне неспокойно.
— Теперь на дорогах много таких, как я, — пытаюсь нарушить неуютное молчание.
— Ну… Особенно много по деревням шатается отставших от своих частей красноармейцев. Немецкая жандармерия и полиция их ловят и гонят в лагеря. Многие гибнут в неравной борьбе.
— Да. Путешествовать теперь опасно. А автобусы не ходят, пароходы и поезда гражданских не возят, — неуверенно заканчиваю разговор.
Похоже, они согласны. Сейчас посыплются вопросы — кто я такой, куда еду. Сказать правду или наплести чего-нибудь? Если скажу правду — высадят и, чего доброго, прибьют. Нет, лучше что-нибудь выдумаю, все равно они правды не узнают. По речи и по лицу не разберутся, убеждаю я сам себя. В конце концов, если потребуется, суну им пропуск, выданный комендатурой Таураге.
Лениво тянется разговор. Уже немало километров проехали, а мной никто не интересуется.
— Плохо сейчас евреям, — внезапно говорит один из попутчиков.
У меня даже дыхание перехватило.
— Да, хуже и быть не может, — поддакивает другой.
Разговор оживляется. Тема, видно, актуальная. Без передышки посыпались страшные истории, одна другой ужаснее. Почему они уделяют этому такое внимание? Не провоцируют ли они меня? Уже и я молчать не могу. А что говорить-то? Высказаться определенно или избегать острых углов?
Собрав всю волю, ровным голосом произношу в наступившей тишине:
— В Таураге немцы застрелили восьмидесятилетнего врача Шапиро и заставили соседей закопать старика в одной яме с павшей лошадью.
— Господи Боже! — вырывается у одной женщины.
Нет, эти люди для меня не опасны.
Им уже пора сворачивать с шоссе. Прощаемся, будто старые знакомые. Предлагаю вознице деньги за проезд.
— Червонцы? Куда их теперь девать? — усмехается он и, щелкнув кнутом, сворачивает на проселочную дорогу.
Не спеша оглядываюсь кругом. Слышу, возница кричит мне вслед:
— А где ночевать собираешься?
— Не знаю, пока светло, попробую еще сколько-нибудь пройти.
— Только вот по той дорожке в гору не поднимайся, — показывает он кнутом. — Из того дома под железной крышей семью в Сибирь увезли. Теперь там их родня живет. Там ничего хорошего не дождешься. К другим можешь смело проситься.
— Спасибо, понял, — кричу вслед удаляющимся попутчикам.
Встряхнувшись от такого нежданного поворота в нашем общении, я, прибавив шагу, огибаю негостеприимную усадьбу. Ноги покрыты волдырями, но двигаются легко, боль и усталость пропали. Стало прохладнее, идти приятно. Теперь, кажется, шел бы и шел, только, к сожалению, начало темнеть. Самое время позаботиться о ночлеге, позже люди не пустят.
Выбираю себе для ночлега небольшую избушку, затерявшуюся среди дубов и кленов. Во дворе рассохшийся хлев, сарай. На лай собаки выходит человек.
— Не знаю, понравится ли горожанину в нашей избушке. Теперь ночи душные, семья спит в сарае на сене. Если не погнушаетесь — милости прошу, — немного подумав, говорит он.
Перешагиваем порог, в доме уже плотные сумерки.
— Присаживайтесь, — хозяин кивает на лавку у стены. — Семья еще не легла. Надо свиней накормить. Коровы еще не доены. Будет свежее молоко, — договорив, он скрывается за дверью.
Сижу один, поглядываю в окно. Хозяин исчез — как сквозь землю провалился. Мучительно долго ползут минуты. Только когда совсем стемнело, семья собирается. Женщины в потемках топят печку. Мужчины, сидя на лавке, попыхивают самокрутками. Говорим о полевых работах, об урожаях, о войне, о фронте, о том, что на дорогах неспокойно, а по лесам шатаются вооруженные люди.
Кто я такой — никто не спрашивает. Что это — равнодушие, самоуверенность, неведение насчет последних указаний гитлеровцев или традиционное деревенское гостеприимство? А что за люди, хозяева усадьбы? Если настроены дружески, надо их предупредить о том, кого они у себя приютили. А если я угодил к врагам — хорошего не жди. Только как это выяснить? Решаюсь рассказать уже выручившую меня сегодня историю гибели доктора Шапиро.
— Убили человека, бесы, и вместе со скотиной закопали, — сердится хозяин.
Спать иду без страха. Едва успеваю положить голову на чистую наволочку, как тут же, одурманенный запахом свежего сена, засыпаю крепким, живительным сном.
Рано утром, осторожно разузнав, что на пути в недалекую Велюну нет никаких застав и военных патрулей, прощаюсь с гостеприимным домом и выхожу на шоссе.
Вот уже и Велюна. Как и в Эржвилкасе, как и в Юрбаркасе, улицы местечка пусты. Вдруг из одного двора выходит мужчина и сворачивает в мою сторону. Мы неминуемо столкнемся. Что делать?
Натянутый, как струна, готовый к любому позору, плетусь, еле переставляя ноги. В голове одна мысль сменяет другую: белой повязки нет. Не вооружен. Из вчерашних разговоров с людьми знаю, что больше всего неприятностей населению причиняют вооруженные мужчины, шатающиеся по дорогам. Главное, чтобы он не подумал, будто я один из тех шатунов. Как мне себя вести? Поздороваться или не здороваться? Пройти мимо или остановиться и заговорить? Какие здесь обычаи?
Решение рождается в последний миг.
— Простите, как тут к доктору пройти? — спрашиваю по-литовски.
— Это дальше, на окраине, — вежливо отвечает он.
— Спасибо, — не остаюсь я в долгу, с облегчением выдохнув.
Еще несколько шагов, и я выйду на большак!
Солнце с самого утра печет без устали. К полудню добираюсь до Середжяй. И в этом местечке людей не видно. Правое ухо уже покрылось крохотными волдырями. Самое время отдохнуть, отдышаться и хоть ненадолго спрятаться от солнца.
Миновав Середжяй, через несколько километров вижу сосновый лесок. Здесь в тенечке и отдохну, перекушу, а когда солнце начнет опускаться, снова тронусь в путь.
Растягиваюсь на мягком мху под большой сосной, поодаль от дороги. Жую сухую колбасу. Слышу — на шоссе трещит мотоцикл. Еще не разобравшись, откуда доносится треск, вижу: по большаку на бешеной скорости проносится мотоцикл с коляской. Успеваю заметить только зеленые мундиры и большие, почти до плеч доходящие каски. Немцы!
— Так-так-так… — воздух прорезает долгая пулеметная очередь. И не разобрать, кто стреляет — не то мотоциклистов обстреливают, не то они сами очередь выпустили.
Теперь мне ни в леске не отсидеться, ни на шоссе выйти. Лежу во мхах, головы не поднимая. Вокруг уже стихло, а я все лежу. Подняла меня только жажда — после сухой колбасы и пролитого в дороге пота. Озираюсь — все спокойно. Осторожно выбираюсь на шоссе. Кругом тихо, ни одной живой души.
За леском вблизи шоссе не видно ни одного дома. Только когда солнце уже заметно склонилось к западу, добираюсь до стоящей у дороги усадьбы. Во дворе у колодца прямо из ведра пьет старик.
— Не дашь ли напиться, отец, жажда замучила?
— Сам мимо шел, завернул попить. Хозяев не видать. Пей, если хочешь, — говорит старик, утирая рот рукой. Дальше шагаем вместе. Старик плетется, опираясь на палку, и разгоняет дорожную скуку воспоминаниями о той войне. Вилкия уже недалеко. Мне везет: в местечко войдем вдвоем, все не так страшно. Уже виднеются крыши Вилкии. Чаще попадаются навстречу едущие и идущие. Вот и еще одна телега приближается, полная людей.
Издали вижу ружья и одежду сидящих на телеге. Кое на ком форма стрелков. Старик безмятежно продолжает делиться воспоминаниями, а я уже ничего не соображаю.
“Пронеси, мамочка! Пронеси через эту опасность!” — молюсь я.
Телега проезжает мимо. Мы делаем еще несколько шагов.
— Стой! — летит нам в спины суровый окрик.
Мы оборачиваемся. Телега стоит. В нашу сторону бегут двое в полувоенной одежде. Щелкает затвор ружья.
— Руки вверх!
— Кругом! — за первым приказом следует второй.
Чувствую водочный запах.
— Вперед, — стрелки гонят нас к телеге, подталкивая прикладами.
С поднятыми руками проходим несколько шагов. Впереди, рядом с возчиком, сидит молодой, интеллигентного вида мужчина в гражданской одежде. На ремне у него висит кобура с пистолетом, в руках ружье.
— Откуда идете?
— Из М.
— Из Таураге.
— Куда направляетесь?
— В Вилкию, в костел, к настоятелю.
— В Каунас, домой.
— Большевики?
— Нет, — отвечаю я.
— Нет-нет, — пугается старик.
— А зачем тогда с жидом вместе идешь? Или распоряжения не знаешь?
— Не слышал я. Идет человек по дороге… Вот и пошли вместе.
— Не человек, а жид, — поправляет кто-то с телеги.
— Катись, старый! А с жидами и большевиками не связывайся, — велит старший, а потом сурово обращается ко мне:
— Документы!
Подаю ему паспорт, военный билет, выданный комендантом Таураге пропуск.
— Чего там еще проверять? Шлепнуть, и дело с концом! — ворчит один.
— Ехать надо, а мы тут возимся, — прибавляет другой.
— Кончай разговоры, — обрывает старший, прочитав выданный комендантом Ausweis. — Что ты делал в Таураге?
— В больнице работал. Я врач.
— Тухлыми селедками торговал, — ухмыляется кто-то.
— Литовцев арестовывал! В Сибирь увозил! — шумят остальные.
— Назови мне врачей-литовцев, работавших в Таураге, — не обращая внимания на крики, продолжает старший.
— Прусявичюс, Раславичене, Юрявичюс, Раславичюс…
— А кого из них в Сибирь увезли?
— Никого. Все продолжают работать в Таураге. Увезли только детского врача Аронсонене вместе с мужем, служащим.
— Врешь, гадина! — шумит его свора. — Все жиды — большевики. Весь наш народ извести задумали! В Сибирь вывезти собирались. Ничего у гадов не вышло!
Задвигались на телеге, заволновались. Вскакивает один, вскакивает другой, пытаются пробраться к старшему.
— Кончай митинговать! — слегка повысив голос, говорит тот. — А почему желтую звезду не носишь?
— Не знал я, что надо. Только в пути узнал, что вышло такое распоряжение, — соврал я. — В Вилкии попрошу кого-нибудь мне выкроить.
— Вали отсюда и больше за чужие спины не прячься. С литовцами в разговоры не вступай.
Телега с грохотом покатила в сторону Середжяй, издали угрожая ружейными стволами. У меня дрожат ноги.
Старик поплелся к Вилкии. Я, немного отстав, потащился следом. Приблизиться не смею. Так, один за другим, и шагаем в Вилкию.
Никто мне не мешает двигаться свободно: немцев нет, белоповязочников не видно. Иду, а мне повсюду мерещатся наставленные на меня ружья. Так и жду, что из любого двора, из-за любого угла услышу, как недавно, полтора часа назад: “Стой! Куда идешь? Документы!”
Дальше идти не решаюсь. Дело к ночи, и надо через Неман перебраться, а я не знаю, в каком месте и где безопаснее всего. Кто посоветует? Надо к кому-нибудь из коллег зайти, там объяснят.
— Где тут у вас доктор? — спрашиваю у прохожего.
— Который? — неожиданно вопросом на вопрос отвечает он.
— А какие у вас есть?
— В третьем доме слева — доктор Р. — называет еврейскую фамилию. — А доктор Ж. — на той стороне улицы.
Вторая фамилия мне ничего не говорит.
Долго стучусь в дверь кабинета доктора Р. Никто не хочет меня впускать… Наконец дверь открывается.
— Вы зачем к нам? — спрашивают меня.
— Я к доктору Р.
— Это я, — слегка удивившись, отвечает мужчина средних лет.
— Можно войти? — перехожу на идиш и наскоро выкладываю свою дорожную историю и сомнения насчет дальнейшего пути.
Врач смотрит на меня, как на чудо.
— Прошу в дом, заходите, пожалуйста. Господи Боже! Вы так от Таураге и идете?
— Да, от Таураге.
— И никто вас не остановил? Не арестовали? Свободно весь путь проделали? — все не может поверить Р.
Я рассказываю ему о встрече с белоповязочниками, он, разволновавшись, выспрашивает подробности, а потом, словно что-то припомнив, говорит:
— Если вы из Таураге, должно быть, знаете доктор Хазана.
— Конечно. Дерматовенеролог.
— Мой шурин. Сейчас у нас живет.
Доктор Р. встает, открывает дверь, ведущую в квартиру. Теперь мой черед удивляться: передо мной стоит таурагский врач Хазан.
— Доктор! — бросается он ко мне. — Откуда вы?
Коллегу Хазана я знал еще со студенческих лет. Вокруг пожилого медика, долго, с перерывами учившегося, часто собиралась молодежь. Мы быстро заметили одну странность Хазана — особенную боязнь микробов.
Хазан почти не обращал внимания на свой внешний вид, одет был неизменно в широкий, будто на вырост сшитый мятый пиджак и широкие брюки, которых никогда не гладил, но необыкновенно тщательно следил за своими руками, розовым, будто нарумяненным, лицом и блестящей, словно отполированной, лысиной. От коллеги Хазана всегда невкусно пахло простым, дешевым хозяйственным мылом. Туалетного мыла он не признавал, считал, что хозяйственное без всяких добавок самое здоровое и моет чище всего. Для того чтобы устранить микробы, твердил Хазан, достаточно почаще мыть руки с мылом. Его, закоренелого холостяка, студенты часто поддразнивали, но Хазан и сам любил пошутить и умел дать отпор острякам. Зато он быстро сживался с молодым студенческим коллективом, и все его любили за веселый и общительный характер.
Пожав мне руку, Хазан стал бродить из угла в угол. Ермолка, прикрывающая макушку, маловата для его головы, видно, кто-то ему одолжил.
— Весь день псалмы читает, — осторожно шепнул мне доктор Р.
Лицо у Хазана все такое же свежее, ясное, пахнет от него все тем же дешевым мылом, но румянец пропал. Пропал и веселый, плутовской взгляд. Доктор мечется по комнате, словно загнанный, обессилевший, последние секунды борющийся за себя зверек — по клетке.
— Все кончено. Теперь наша очередь! — на минутку остановившись, в отчаянии восклицает Хазан, после того как я, по просьбе доктора Р., рассказал о своей встрече с белоповязочниками.
— Почему кончено? Напротив! Ведь коллега вернулся целым и невредимым, белоповязочники его отпустили. Вот он стоит перед вами! — раздраженно говорит доктор Р.
Он предупреждает меня, что у Хазана, скорее всего, расстройство психики, мания преследования, — тот призывает всех евреев принять срочные и радикальные меры для спасения своей жизни. Дольше ждать нельзя, надо действовать, иначе всех перережут!
— Все кончено! Нельзя ждать сложа руки. Надо действовать! Доктор, никто не хочет меня понять, скажите вы им! — обращается ко мне Хазан.
— Да почему кончено? Я, как видите, жив, — говорю ему, повторяя следом за доктором Р.
— Недолгая отсрочка, — отвечает Хазан, снова на минутку остановившись. — Белоповязочники еще не разобрались в иерархии гитлеровских органов власти. Тех белоповязочников на телеге сбила с толку бумажка со свастикой. Они ездили по окрестным деревням и местечкам производить Judenrein[1]. Теперь наша очередь.
— Вот видите. Забрал себе в голову, что конец, да и только, — сердится доктор Р. — А мы почему все еще живы? Почему в Таураге, Эржвилкасе ничего похожего не случилось? И у нас уже все успокоилось, — неуверенно, словно раздумывая, говорит доктор Р.
— Успокоилось? Вчера расправились с восточной частью уезда, а сегодня отправились в западную, — снова прервав псалом, повторяет Хазан фразу, уже слышанную раньше от доктора Р. — Бегите, доктор, пока еще время есть, — с Хазаном страшно встретиться взглядом.
— А вы почему не бежите?
— Я слишком стар. Вы молоды. У вас семья, ребенок. Может, вам удастся перебраться через линию фронта. А я уже ничего хорошего в этом мире дождаться не надеюсь, — говорит Хазан и вновь начинает бродить по комнате.
По словам коллег, на том берегу Немана люди добрее и положение спокойнее. Около Вилкии уже построен понтонный мост, по которому разрешается ходить и гражданским. Они советуют мне переночевать за Неманом, в Скрипставе, у мельника-еврея.
Доктор Р. собственноручно вырезает для меня желтые звезды, однако я не спешу их пришивать. Надеюсь до конца пути дойти под чужой маской: кому охота, пусть гадает, кто я такой. На всякий случай пришиваю звезды на рубашку, под пиджак.
Положившись на эту ребяческую хитрость, с сильно стучащим сердцем, в ужасном настроении иду по понтонному мосту. Мимо немецкого часового пробираюсь, невольно съежившись, держа наготове “Guten Tag”. На мое счастье, часовой в мою сторону и не взглянул, расхаживает себе вперевалку вдоль моста, повернувшись ко мне спиной.
До Скрипставы добираюсь уже затемно.
Хозяин не сразу соглашается открыть мне дверь, приходится долго стучаться и объяснять. Он поверил моим словам только после того как я назвал фамилию доктора Р.
И мельник долго расспрашивает меня о том, как я добирался, про войну. Этого рослого, привыкшего к тяжелой физической работе человека интересуют только два вопроса: куда пропала его старшая дочь, которая перед самой войной отправилась погостить к родне, и какие слухи ходят об учреждении гетто. Мельницу у него уже отобрали. Отняли коней, скот, муку и зерно.
С восходом солнца я уже в пути. В портфеле вместе с кусочком сухой колбасы несу теперь угощение, полученное от мельника, — сушеный сыр. Обожженная кожа за правым ухом облезает.
Иду уже через Качергинский лес, излюбленное место отдыха каунасцев. Кажется, вот-вот увижу башню каунасской ратуши, пристань, монастырь кармелитов. Что ждет меня в Каунасе? Найду ли кого из своих? Чем ближе конец пути, тем более страшные картины рисует воображение. Дом, уничтоженный бомбой или пожаром, замученная, искалеченная жена, несчастный сын, брошенная, опустевшая квартира, без вести пропавшие, скитающиеся за линией фронта родные… Чем страшнее эти мысленные картины, тем быстрее и шире я шагаю.
И снова я полон надежды увидеть домашних живыми и здоровыми. А может, они бежали вглубь России? Но куда они побегут с младенцем и старой бабушкой, которая недавно перенесла тяжелую операцию?
Погруженный в собственные мысли, не замечаю, как из кустов выходит молоденькая парочка. Оставив барышню чуть поодаль, невысокий тощий паренек лет восемнадцати шагает прямо ко мне.
— А, жид! — так прямо в глаза и режет. — Кто разрешил здесь ходить?
Неожиданное и глупое препятствие. Страха я не чувствую, только стыд, оттого что должен подчиняться такому молокососу. Еще и эта девушка стоит у куста и ждет.
Спокойно отвечаю:
— У меня есть пропуск, подписанный немецким комендантом.
— Каким еще комендантом? — ухмыляется он. — Выдаст тебе военный комендант пропуск к Аврааму.
— В Таураге военный комендант дал, — говорю я, показывая бумагу.
— Что-то здесь не так. Не мог немецкий комендант тебе пропуск выдать, — сомневается парень. — Пошли к начальнику полиции, там во всем разберемся.
— Незачем мне к нему идти, — изо всех сил стараюсь сдерживаться, как-нибудь воздействовать на молокососа, чтобы поверил моим словам. — Документ настоящий, выдан и зарегистрирован в комендатуре. Вот мое больничное служебное удостоверение, паспорт, военный билет. Все документы в порядке, — говорю я, заваливая его бумагами.
— Хитрый, черт! Но меня не обставишь. Не мог ты его так запросто получить. Обманул кого-нибудь или подкупил. Немцы еврею пропуска не выдадут. Идем в участок!
Вижу — бита моя карта. А Каунас уже перед самым носом. Неужели мне, почти достигшему цели, предстоит угодить в полицейский участок? Больно. В груди такая тоска разливается, хоть плачь. Смотрю на этого мальчишку с бледным тощим лицом и чувствую — во мне что-то поднимается, кипит, клокочет. Руки тяжелеют, лицо застывает. Сейчас сделаю что-нибудь непоправимое. Выплесну свою досаду, накопившуюся боль. Несчастье случится! А тогда… Тогда не видать мне больше Каунаса. Еще и девица эта у кустов стоит…
— Хорошо, идем. Я пожалуюсь. Нашлись, видите ли, такие, которые смеют не доверять документам, немецким военным комендантом выданным! Меня по дороге несколько раз патрули проверяли. Поверили, разрешили дальше идти. Только здесь один такой выискался. Каким же образом я оказался тут, за сто пятьдесят километров от Таураге? — говорю я, собирая свои бумажки.
У нацистского прихвостня в глазах сомнение.
— Пойдем, Витас, — неожиданно встревает в наш разговор нетерпеливый девичий голос. — Вечно ты что-то выдумываешь. Пойдем! Или я одна пойду.
— Гад, обмануть меня хотел, — уже спокойно говорит парень.
Чувствую, чаша весов склонилась в мою сторону.
— Ну, иди себе, придурок, — неохотно соглашается молокосос.
Потом, словно что-то припомнив, окликает:
— Эй, погоди! Почему звезду не носишь?
— Вот, — распахнув пиджак, показываю ему.
— Зачем прикрываешь? Скидывай пиджак, чтобы все видели, кто ты такой, — осклабившись, громко говорит кавалер и оглядывается на девушку: стало быть, хоть одну победу одержал.
Снимаю пиджак и разворачиваюсь в сторону Каунаса.
Немного отойдя, снова набрасываю пиджак на плечи.
…Каунас! Я снова иду по улицам Каунаса! Те же самые тротуары, те же самые дома, витрины магазинов, берега Немана, Алексотский холм, городская больница. Однако чего-то не хватает.
Ну да. Люди. Одеты как раньше, спешат, здороваются. Но куда подевалась свободная, беззаботная манера держаться, игривость наряду с хозяйской серьезностью, достоинством? Вместо открытого взгляда — скрытность, подозрительность или наглость и безразличие.
Чем дальше, тем меньше я узнаю Каунас. Он изуродован нацистскими плакатами, немецкими приказами и воззваниями, немецкими военными мундирами и свастиками.
Внезапно останавливаюсь, будто громом пораженный. Мне навстречу по мостовой, рядом с тротуаром, как собачка, идет человек с желтой звездой на груди и такой же звездой на спине. Идет спокойно, не озираясь, с поднятой головой. Люди на тротуарах не обращают на него внимания, никто не останавливается, не провожает взглядом. Словно так и должно быть. Я выпрямляюсь, снимаю пиджак и шагаю на мостовую.
Не смотрит ли кто на меня? Не показывает ли пальцем? Нет! Нечего стесняться. Скорее домой!
Центр города. Улица Донелайтиса. Наш двор все ближе. Лишь бы только больше никто не задержал! Не могу справиться с ногами, они сами по себе ступают все быстрее. Пульс в ушах, в горле, в груди учащается, бьется все громче.
На дрожащих ногах огромными скачками взлетаю на пригорок в конце двора. Поднимаю глаза: на втором этаже все окна открыты. Там должны быть мои…
Прислушиваюсь. Люди разговаривают. Но чьи это голоса? Может, уже чужие?
Просто так идти нельзя. Сначала выясню, кто там. Я уже давно обдумал, что сделаю, когда доберусь до этого пригорка. Наши свидания с Маней всегда начинались с него, с этих ступенек. Я и на этот раз просвищу условленную мелодию. Если она здесь — отзовется.
— Фью-лю-лю-лю-лю…
Легкий домашний гул перерезает пронзительный крик. С грохотом падает стул, стукается о стену резко распахнутая дверь. Быстрые шаги по лестнице — и ко мне кидается Маня с распущенными волосами. За ней бежит ее брат Хеся. Из окна свешиваются взволнованная бабушка с младенцем на руках и Леля, мой брат.
Я дома! Что будет — то будет. Мы снова вместе…
# © Mironas Ginkas
© Александра Василькова. Перевод, 2015
[1] Букв.: свободный от евреев (нем.). Тут речь идет о рейдах для поимки евреев.