Переводы Анны Герасимовой, Георгия Ефремова, Владимира Гандельсмана
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2015
Антанас
А. Йонинас
Перевод
Анны Герасимовой
*
* *
Последний лист трепещет в небе
стылом
попал к ветвям в расставленную
сеть
день вырыт в мерзлом грунте как
могила
светло и хочется зарыться не смотреть
нацелен в небо оловянный дыма
палец
с откоса реку видно хорошо
жених свернувшись на кровати засыпает
забыв что он посвататься пришел
зима. стеклянный воздух рвет как пес
когтями бронхи
но куда хитрей
двуглавый пес
залегший на откос
чтоб дом свой чуять парой пар
ноздрей
зима без права выбора. ну что же
придется согласиться с ней похоже
Осень в деревне
Осеннее солнцестояние
неяркое и невысокое
морщинистый огрызок яблока
валяется с лузгой подсолнечной
день легок дом
осенний пуст
лучи последние согрели
пионовый увядший куст
и бультерьера Даниэля
у магазина тракторист
к забору трактор привязав
шуршит монетами в горсти
и солнце прямо бьет в глаза
а Даниэль грызущий прутик
лишь мордой
розовою крутит
*
* *
Идут ко дну в потоке невесомом
былых времен тяжелые куски
и в повседневном ритме незнакомом
все больше отчужденья и тоски
как старые часы с беззубыми
колесами
показываю время как музей
иду с дождем не
мучаясь
вопросами
считать могилы умерших друзей
пусть состраданье на денек
осталось
пусть рамы на зиму позатыкала жалость
лохмотьями чернеющих небес
но мчит опушкою собака ледяная
и как луна из тьмы тоннеля лая
несется паровоз наперерез
*
* *
Вечер открыт
Двор перерыт
Чистый паркет
Радио табурет
Убран пространства тетраэдр
Быта один сантиметр
Кто тут в тебя играет
Гёте в гольфах и гетрах
Почта. Скорая помощь
Лает собака у дома
— Что, ничего не помнишь?
— Все я прекрасно помню
Гитис
Норвилас
Перевод Георгия Ефремова
футбольный
чемпионат
…новые
миры рождаются из напряжённостей
— — — я шел прогуляться в поля
железные истуканы высокого напряжения
с оглядкой на запад
махали электрическими кнутами
рулонной соломой гоняли в футбол
а тем временем в городах
люди плодили детей и пускали
деньги
—
я оказался в галлюциногенном
офсайде
счастливы
— покуда в озере — — —
…постели
мы хребтами бороздили, обменивались позвонками — играли в собственные кости…
I
лодкой скользя по озеру, на другой
берег — — —
лезвием языка нежничаю с твоим
горлом, сползаю по
шее, плечам, кисти пролизываю и
пальцы, бережу
пуповину, и пах запахивается, и
впиваюсь как
истомленный всем летом клещ
лодкой скользя по озеру — — —
влажно лакомлюсь спелой грушей твоего
подбородка, где звучно пируют
пчелы, тяну к себе
набрякшие сливы сосцов, от полноты норовящие
лопнуть, изнывшие дрожью как
овечки катящиеся с
горы.
лодкой скользя по озеру — — —
щекой глажу виски, пересекаю
брови и лоб, губами
срываю поспевшую виногpадину пота — — —
II
когда мы ночью перечеркнули озеро
лодкой,
не зная
куда со стыда деваться, звезды кашляли в
кулаки. мы махали знаменами наших рубах, мы
ногами гребли и топили невод
памяти, мы якоря
оборвали, а ими нас
удерживала земля.
встречный ветер обратно впихивал
в горло
мечтания, крики и жалобы — — —
не зная
куда со стыда деваться, звезды кашляли в
кулаки — — —
пока мы карабкались на другой берег,
к захолустному
городку по имени, что ли, Гадес,
месяц хохотал во
все горло — — —
а лодочника мы напоили и уложили
его в камышах.
на его кровные мы хотели купить
опия и ракии. чем
ближе был берег — тем он
становился дальше. смутно
виднелись ясли, к ним дикие звери
строились в
очередь, Пан мелодично играл в
косточки. не зная
куда со стыда деваться, звезды
кашляли в кулаки и
гляделись в озера — отворенные
земляные язвы, где
извивались мы, страстью набитые
черви, голодные
жаждой жить и умирать. каждый за двоих.
счастливы — покуда в озере, посреди всех этих
глагольных неопределенных форм — — —
Гинтарас
Патацкас
Перевод
Анны Герасимовой
Лунное
Над серебряной луною пахнет
черной глубиною
там пульсары и квазары рой планет
и вой комет
под луною город-морок меркнет
тысячами норок
мостовых хрустит
костями сонно стонет новостями
ворох маленьких иллюзий и
порталов тяжкий бред
на закате
на причале волны лилию качали
темной музыки агония корона ореол
вдаль уплыл кораблик пьяный нас
не взял в другие
страны
оттого ли что рассвета не дождавшись день прошел
оттого ль что догорело
не дождавшись слова дела
мы притихли
приуныли потеряли смысла нить
ну когда же из аорты словно клерки
из конторы
хлынет кровь
чтоб мир постылый без остатка
затопить
позабывши о протонах
заседаем на понтонах
все понты
давно слетели развалились пополам
по балам по маскарадам спертый
воздух пахнет адом
там младое
незнакомое клубится по углам
будем живы
шепчет каждый общей правдой общей
жаждой
но не вытерпев однажды убежим толпой
одной
черный холод нас проглотит и
поштучно приколотит
к городским вратам дубовым под
серебряной луной
Слепые
И снится мне, как в темной колбе
матки
Заводится таинственная течь.
О новой жизни, о ее загадке
Микроб любви ведет слепую речь.
Луна мне снится голубым овалом
И грозная падучая звезда,
Что прежде матери меня
поцеловала,
Едва я высунулся из гнезда.
Еще мне снится рынка пестрый
гомон,
Твой гомон, жизнь, базар
немолчный твой,
Фотоны лип, сигналы насекомых
И метеора пламень ледяной.
И снится мне земли бессонный
кокон,
Спираль летящих в бесконечность
окон,
А то весенние кошмары снятся
В ноктюрне вечереющих
акаций.
И снится мне, большому телу
снится,
Как на его печаль косится птица,
Когда сливаю белое каленье
В тень женщины, стоящей на
коленях.
И снится вечер, ветер, море,
облако,
И пиковая дама — нечем крыть,
Но не успеть ей мой телесный
облик
Прожекторами смерти ослепить.
Томас
Венцлова
Перевод
Владимира
Гандельсмана
Вариация
на тему пробуждения
Т. М.
Чье эхо в темноте? Июньский
ветер,
бродящий в приозерных огородах?
И значит, мы на дачном чердаке,
заснувшие под утро, молодые.
Глухой мотора звук? И значит, мы
в трущобе возле порта, в той
стране,
где глаз держи востро, и
своенравной
морской стихией так утомлены,
а не любовью. Тикает ли дряхлый
будильник старомодный, прошивая
жару? И значит, мы в Тоскане, где
—
не помню точно. Помню, что
проснулись.
Смешались времена, не различить
оттенков звука или мест. Остались
твоя ладонь, прильнувшая к моей,
и легкий стон, который сном
навеян
и собственного голоса ясней.
Все, что сплелось, не расплести.
Остались
одни мы. Дети выросли. Не счесть
друзей ушедших. Каждый день из
снимков,
как из тумана, выплывают лица,
которые увидишь
только в них.
И где-то в центре, в зале среди
кленов,
концерта взрыв нам открывает
ночь.
Трепещет штора. Шорохом листва
становится за ставнями, по стенам
—
скольжение прозрачных силуэтов.
Как все это назвать — любовью или
непоправимой верностью: бездонный
испуг, когда должна ты прилететь,
но самолет опаздывает, кровь
на марлевом бинте, который
тщишься
скрыть от меня, — сейчас неважно.
Спать
и притвориться, что не знаем:
кто-то
из нас исчезнет раньше, чем другой.
Лучше исчезнуть, чем об этом
знать.
Вновь эхо. Это колокол, конечно.
Собор? Часы на башне? Все равно.
Из жажды, из размолвок и
страданий
рождается вселенная двоих,
над нами реет неизвестность — с
нею
и делим этот многомерный дар.
Нас виноградники стеречь с тобою
поставили, и строить дом из
кедра,
и в пламени сгорать неутолимом.
Почти что день. Как повелела
Книга,
пока ты спишь, я не бужу тебя.
В гул вслушиваюсь, затаив
дыханье.
Циклон
Зеленоватое мерцанье на экране.
Спираль дрожит, вращаясь. “Нынче
это
обыденность”. Дня через два
рванет.
Качнется небоскреб, как борт, в
небесной выси,
всплывут в затопленной подземке
трупы крыс,
сигналка включится — застонет на парковке
авто и стихнет, точно раненый. На
всех
не хватит раскладушек в
терминалах.
Жизнь чья-то пресечется. Чья —
бог весть.
Семья, пока открыты магазины
в прибрежном пригороде, пополняет
запасы кукурузных хлопьев. Муж
хотел
уехать, но супруга ни в какую.
Где безопаснее — на чердаке? в
подвале? Этот
дубок того гляди на крышу рухнет.
Сей спор не для ребяческих ушей.
А впрочем, дети носятся с
собакой,
читают “Спайдермэна”
и не слышат
родителей; сегодня школа, к счастью,
закрыта; темнота для пряток —
благо;
их на ночь спальники еще не
приютили,
и можно напугать в два счета
взрослых,
вдруг выскочив с фонариком на
них.
И впрямь — им все до лампочки,
даже при этих
спорах (дернуть
через границы или здесь остаться,
ибо нигде не ждут их, а сыр-бор,
быть может, кончится?).
Но споры припозднились —
стучатся стройные ребята в дверь,
(знак молнии на их мундирах),
цепью
идут бойцы, усадьбу окружая,
карают коллаборационистов
старатели свободы, и толпа с
мачете
стоит вплотную.
Человек, конечно,
один в природе так умен, что в
силах
природу упорядочить. Лишь он
собратьев сортирует по сословью,
по форме черепа и по акценту,
отделяя
зерна от плевел.
Светлый день. Цветет пион.
Воркует иволга. Погода шепчет
тому, кто победил.
В итоге улыбается и нам.
Мерцанье
экрана уплывает к северу. На
тротуаре
скелет убитой телефонной будки,
торчит один фонарь над
променадом.
Но уж земля под паром. Пес
бежит за малышней. Дубок воспрял.
Оставшись при своих,
мир снова в форме.
*
* *
Покой, казалось, после стольких
бед,
благоволит нам. Нет, был краток роздых,
когда мы пировали и чуть свет
вдыхали стихотворства чистый
воздух.
Звук флейты под аркадами в садах,
везде — дух мудрости, и
отдаленный
шум ярмарок на ранних площадях,
и ароматных специй галеоны.
Цвета мозаик радовали глаз,
созревший плод манил, но те
пророки-
безумцы, над которыми не раз
мы насмехались, протрубили сроки.
Набухли небеса, и отчий кров
настороже, и в страхе домочадцы.
Задуй свечу, а двери — на засов.
Калигула с чумой в твой дом стучатся.
2014.
VIII
Йонас
Айстис
Перевод
Георгия Ефремова
Ах, сегодня Млечный Путь подобен
многоточью…
Дан любому — свой неповторимый
небосвод.
Ныне одному тебе глаза раскрыты
ночью —
Только для тебя все мирозданье
дышит и цветет!
Без тебя умолкнут реки, и деревья
Онемеют без тебя, не выпадет
роса,
И светила неба оборвут свои
кочевья,
И вселенную обрушит, разгромит
гроза…
Ты живешь — недолговечен и
увечен,
Неприметен в круговерти грозовой…
Но когда умрешь — и день умрет, и
вечер,
И померкнут все светила заодно с
тобой!
Офелия
Прозрачней слезы, даже призрачней
инея —
Офелия-дурочка, плакса-Офелия.
Стена Эльсинорская,
речка пустынная
И гул немоты, немоты и
безверия!..
С букетиком чахлым, набившим
оскомину…
Что вербы? Ах, вербы!.. Слабеет
литания:
Слезою покатится звездочка пó небу…
Что может быть
в мире глупей ожидания!
Что принц! Отголосок никчемного
имени,
А вербы метутся в глухих
повторениях:
Офелия, нимфа, припомни грехи мои
В молитвах своих, в непорочных
молениях!..
Пейзаж
Поле, крест, пустой проселок,
Словно льдины — облака,
Свет в долинах невеселых,
Песня грустная легка…
Век идет незрим-неслышим,
Внятен крон приветный взмах.
Мох взбирается по крышам,
Хриплый пес ворчит впотьмах.
Там село мое в тумане,
Мир труда и забытья…
Липы реют за домами,
Даль своя, печаль — своя.
Журавель застонет кратко,
Прянет стая в облака…
Тут, в Литве, и горе сладко,
Даже смерть и та — сладка!
Снег
Снег! Боже мой, так белозвездно,
Свежо, безмолвно — чу!..
И сладко, только чуть морозно…
Иду и сам себе шепчу.
Предместье, гаснущие блики,
Все в бледно-розовых шелках —
Гортанные вороньи клики
И эти дети на коньках.
Гуляка — прочь из кабарета
С ним девка
óб руку, пьяна…
Она — любовь, что мной воспета,
Изольда — это все она?!
Тупая, жалобная, злая
Толпа — куда-то стороной…
А вечер плавится, пылая
В жаровне юности хмельной.
На тумбе мятый снег, как шапка,
Извозчик расправляет кнут…
А мне зачем-то очень зябко,
Мне очень зыбко тут…
Генрикас Радаускас
Перевод
Анны Герасимовой
Зимняя
песня
Вся в застывших цветах, в
замерзающих нотах,
В непролазных, нетронутых снежных
холмах
Затворилась зима — в непроглядных
высотах,
В заблудившихся птицах и нежных
тонах.
А стихи просто так — словно ветер
— родятся
И, звеня, побегут по сугробам
петлять,
Но сквозь снежные толщи не смогут
прорваться
И домой — словно ветер — вернутся
опять.
Сон
в летнюю ночь
Вечерами, когда засыпаю,
Но еще не гашу ночник
(Хоть зевает
лягушка резная
И слипаются
веки книг),
Где-то там, у соседа, ниже,
Бой старинный часов — дин-дин…
И я слышу: все слаще и ближе
Зацветающий пахнет тмин.
И я вижу прокос хороший,
Где усталый пахарь лежит:
Летний вечер траву ерошит
И в соломе шляпы шуршит.
И я вижу, словно в тумане:
Самодельной мелькнув блесной,
Пастушок меня к речке манит,
Тот, что умер прошлой весной.
И кричит он тонко и звонко,
Искупаться зовет меня,
И на личике пастушонка
Белый отсвет вечного дня.
Вечерняя заря
Девчонка-танцовщица греет сердце
Дряхлеющего мира. Патефон
Устал играть. Затертая пластинка,
Как ветер, шелестит. Заря плывет
К холодному оконному стеклу
И, в зеркале несмело повторяясь,
На темном лаке столика блестит
В последний раз — и гаснет. На
стене
Еще видна японская гравюра:
На платье узкоглазой куртизанки
Цветут, не увядая, хризантемы,
А за спиной туман клубится желтый
И дерево ветвится без корней.
Сумерки
Туманом вечер стал, спускается
над садом,
Пропущенный стеклом листвы зеленоватым.
Тенями шелестит прохладная трава,
И сказочные в ней белеют
существа.
Им грустно на земле, они боятся
ночи —
Огромен черный свод, а нежный пух
непрочен:
Как пена на песке, растает
белизна,
И Богу не состричь волшебного
руна.
Альфонсас Ника-Нилюнас
Перевод
Георгия Ефремова
Детство
Мне спящему, мне одному был крик:
вставай же!
И я обрел весну, и вторгся ветер
в комнату мою.
С годами утоление все дальше;
Весна уже свежа, как раньше,
Но силы нет вставать… И я тогда
пою.
Домик
у реки
Хочу тебе вернуть я давний домик
тот
У речки, дó
крови родной,
Чтобы в какой-то миг отвлечься от
забот
И в этот миг забыться тишиной;
Вновь различить весну, чьи вздохи
глубоки,
И осень сонную разбередить в
груди,
Потом оставить домик тот у
кровяной реки
И лишь за смертью вновь прийти.
Беспокойные
осенние птицы
Собьются в стаю стай, на зависть
черной кроне,
И вознесутся ввысь, как палые
листы,
Когда под бурей все дубы
перегибаются в поклоне
И все поля полны непостижимой
грусти и пусты, —
Они, чьи крылья
словно ломкие ладони,
Усеивают голые деревья и кусты.
В смиренье дерзостном, в порыве
похоронном
Они царят над садом, скорбным и
нагим,
Подобны крылья их приспущенным
знаменам,
Осенний внятен им невыразимый
гимн.
А ветер множит фугу — траурное
пламя
(о, помню этот звук, он и горяч,
и свят);
Как души моряков парят над
кораблями —
Подъяты бурей, стебли молча по
небу летят.
Им снятся злые сказочные сны:
затем так беспокойна
стая.
Их дуб отечески баюкает в
трепещущих ветвях,
Но слышит
чей-то зов (так нас поля зовут и вся земля
пустая),
И леденит его тогда слепой,
тоскливый страх.
А в полночь грянет клич, как эхо
из колодца:
“Я слышу!” И тогда, от ужаса страшна,
Как вечная скиталица, вся стая
содрогнется
И прянет в ночь, где ждет ее
глухая вышина.
Песенка
Не грусти, что песня детством
убаюкана,
И не плачь у двери: все прошло, увы!
Скоро сядешь на крыльце — и осень
юная
Прямо в сердце наметет березовой
листвы.