Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2015
Диктатура
закона
Объяснить
американскую систему правления разумному иностранцу, в том числе бывшему
соотечественнику, с годами становится все труднее, а защищать ее от
компетентной критики — почти невозможно. Каждые полгода
страна балансирует на грани дефолта, с незапамятных времен федеральный бюджет
не утверждается в срок, администрация не в состоянии протолкнуть сколько-нибудь
значительные законопроекты и утвердить на ведущих должностях своих назначенцев,
а тем временем весь цивилизованный мир с нарастающим недоумением наблюдает за
прогрессирующим параличом, поразившим государственный механизм первой в истории
представительной демократии. Практически каждый, кто худо-бедно овладел
алфавитом, пишет экспертные заключения о том, что эпоха Соединенных Штатов
миновала и что слово теперь за Китаем (или даже Россией — но это особо острый
диагноз).
Что, собственно,
происходит? Период глобального превосходства той или иной державы — неминуемо
временное явление в мире, где владычествует энтропия, но тем сложнее в нем
строить прогнозы за исключением строго пессимистических (в конечном счете все накроется медным тазом), и поэтому версия нашего
китайского будущего меня здесь мало интересует. Китай сегодня, судя по всему,
уперся в собственную стену. Те, кто постарше, еще помнят панику по поводу
стремительного взлета Японии, которая уже давно совершила аварийную посадку и
мечется в поисках запчастей. Точно так же я отвлекусь от предполагаемого
мирового кризиса капитализма — не то чтобы это был миф, но серьезный анализ мне
не по силам, а Китай (равно как и Индия или Бразилия) все равно другой модели
не предлагает. Проблема в той степени, в какой она реальна, коренится сегодня в
самих Соединенных Штатах, а не в фантомном столкновении цивилизаций. Наиболее
серьезные комментаторы давно заговорили здесь о конституционном кризисе.
С одной стороны,
американская Конституция — одна из жемчужин западной цивилизации без всяких
оговорок, под ее эгидой США не только вышли на позиции мирового лидерства, но и
стали магнитом для жителей практически всех других стран. С другой — даже ее
составители не только не предрекали ей такой судьбы, но, скорее всего, и не
желали ее. Законы вавилонского царя Хаммурапи XVIII века до нашей эры были,
наверное, еще более решительным шагом в сторону прогресса для всего
человечества, но мы нечасто сегодня натыкаемся на восторженные ссылки на них в повседневной практике. Алекс Сайтс-Уолд в журнале “Атлантик” приводит слова Томаса Джефферсона, одного из авторов конституции, из письма
другому автору, Джеймсу Мэдисону: “Земля всегда принадлежит
живущему поколению, а не умершим… Любая конституция, таким образом, и
любой закон естественно теряют силу по истечении 19 лет”[1]. Эти
решительные 19 лет несколько озадачивают, но в целом мысль понятна.
Каждой стране
свойственно идеализировать свое прошлое, и уж коли Сербия превратила в предмет
национального культа сокрушительное поражение на Косовом Поле, тем больше прав
у США прославлять свою победу, но всему должен быть предел. В некоторых здешних
кругах о Конституции говорят как о священном тексте, чуть ли не с придыханием,
ее гипотетические нарушения приравниваются к смертным грехам, что, однако, не
мешает практически тем же людям требовать радикальных поправок, таких, например,
как запрет на дефициты федерального бюджета. Надо ли напоминать, что за два с
лишним века своего существования Конституция претерпела 27 таких изменений,
причем одно из них — с единственной целью отменить предыдущее, что в общем-то стыдно? Любой носок поддается штопке только
до известных пределов.
Проблема
заключается в том, что некоторые недостатки Конституции, в том числе имеющие
прямое отношение к нынешнему кризису, были задуманы и по сей день многими
расцениваются как основные ее достоинства. В первую очередь, это пресловутое
разделение власти на законодательную, исполнительную и
судебную. Надо признать, что разделение было произведено очень тщательно, с
целью введения системы сдержек и противовесов — то есть таким образом, чтобы ни
одна из ветвей власти не узурпировала полномочия другой и не имела возможности
принимать слишком скоропостижные решения. В результате
сегодня Конгресс занимается в основном сдерживанием инициатив исполнительной
власти, не предпринимая никаких собственных, а Верховный суд аннулирует целый
комплект законов, принятый тем же Конгрессом на протяжении сотни лет.
Другой
встроенный дефект, тоже задуманный как достоинство, — это защита интересов
меньшинств. Тут отцы-основатели, одни из самых незаурядных и образованных людей
своего времени, почерпнули свои идеи у Монтескье, за спиной которого стоял
Аристотель с его недоверием к прямой и пропорциональной демократии. Поскольку
тринадцать первоначальных бывших колоний вошли в состав республики на заведомо
равных правах, было постановлено учредить вторую палату Конгресса, Сенат, в
котором каждый штат представлен на равных двумя сенаторами, независимо от
численности населения. Все бы ничего, но Сенату предоставлены равные права с
Палатой представителей, и он в состоянии блокировать ее инициативы. В
результате, с учетом некоторых тонкостей сенатской процедуры, сорок с небольшим
сенаторов, представляющих всего 11 % населения страны, способны
воспрепятствовать воле остальных 89. И никакой речи о принципе “один человек —
один голос”, который является краеугольным для современной демократии, в такой
ситуации быть не может.
Чтобы не
продлевать список дефектов до бесконечности, отмечу еще один из самых
существенных. Процедуре выборов как таковых в Конституции уделено минимальное
внимание, и, хотя она с тех пор значительно изменена поправками, эти поправки
тоже вполне лапидарны. В результате сенаторы и конгрессмены сразу после своего
избрания начинают подготовку к следующей избирательной кампании и сбору средств
на нее. В таком режиме законодательная деятельность оказывается практически
невозможной, потому что избранники всячески склонны избегать инициатив, без
которых на федеральном уровне не обойтись, но которые не по душе их строго
локальному электорату. К тому же каждая партийная администрация на уровне штата
пользуется своей победой, чтобы перекроить избирательные округа под себя, цементируя таким образом тупиковую ситуацию.
Мысль Джефферсона о встроенной ограниченности любого
законодательства, включая конституционное, вполне
понятна сама по себе, но некоторые штрихи реальности делают ее еще понятнее.
Конституция в том виде, в каком она была принята, обеспечивала невиданные для
того времени и во многом беспрецедентные до сих пор гражданские свободы. Но
режим правления, который она установила в стране, можно лишь приблизительно
охарактеризовать как демократический в современном смысле слова, скорее это
была аристократическая республика, даже если понимать это узко, как
аристократию духа. Конституция была скроена по мерке правящей элиты того
времени, и это был довольно узкий круг, в значительной мере связанный узами
дружбы или как минимум личного знакомства. Расчет был на то, что люди этого
круга уж как-нибудь достигнут взаимопонимания, а Сенат был задуман с тем, чтобы
такое взаимопонимание не оказалось чересчур поспешным. К сегодняшнему дню в
стране с огромным населением и глобальными интересами, он сделал такое
взаимопонимание практически невозможным.
Сегодня
Конституция превратилась в пресловутые евангельские старые мехи, в которые
вливать новое вино становится все труднее. В качестве возможной альтернативы Сайтс-Уолд, со ссылкой на специалистов по конституционному
праву, выдвигает парламентскую модель, где регулярные кризисы куда менее
вероятны, и из тупиков, подобных нынешнему американскому, выводят вотумы
недоверия и досрочные выборы. Но любому, кто достаточно пристально наблюдает, к
примеру, за современной Италией, такое предложение не покажется бесспорным.
Другая возможность выхода — это повсеместная доступность интернета,
предоставляющая рычаги законотворчества широким массам избирателей. Но то, что
вполне мыслимо в масштабах маленькой Эстонии, становится проблематичным в
стране, которой не обойтись, допустим, без интенсивной внешней политики: мы все
помним, каким камнем преткновения она стала для Буша-младшего и даже для Обамы.
Если подобные решения будут приниматься широкими массами, не очень способными
отличить Турцию от Таиланда, вкус к демократии можно отшибить на столетия.
В любом случае
радикальные конституционные решения, о необходимости которых сегодня говорят
многие, могут потребовать, в самом лучшем случае, целого комплекса поправок к
основному закону, а прием таких поправок вполне намеренно затруднен
составителями этого закона. В худшем же случае не обойтись без созыва
конституционной конвенции, которую каждая идеологическая фракция с жесткой
повесткой немедленно попытается угнать в собственную сторону. Времена
компромиссов в дружеском кругу давно миновали.
Вместе с тем
экономика США потенциально остается одной из самых динамичных в мире, а простор
инициативе на местах шире, чем где бы то ни было. Все это лишний раз
свидетельствует о том, что главная угроза процветанию страны — не Китай и, тем
более, не Бразилия, а собственный конституционный паралич. Вот только разумные
способы терапии пока в большом дефиците.
Сезон
прогнозов
Размышления о
тщетности предсказаний начну с собственного предсказания, которое отличается от
большинства остальных тем, что оно не только наверняка сбудется, но и уже
начинает сбываться. Наступивший год обещает нам рекордный урожай пророчеств по
поводу дальнейшей судьбы человечества, преимущественно мрачных. Законов истории
для этого знать не надо, достаточно знакомства с человеческой природой. Мы
неравнодушны к числам, кратным количеству пальцев у нас на руках: анатомия как
судьба. В этом году исполняется сто лет со дня начала роковой войны,
искалечившей сотни миллионов человеческих судеб, приведшей к неисчислимым
трагедиям, и мы инстинктивно ждем повторения катастрофы, рвем на себе платье,
посыпаем голову пеплом и выходим на площади.
Примеров уже
достаточно, приведу лишь один — он примечателен тем, что речь идет не о досужем
журналисте, а вроде бы о ведущем специалисте в данной сфере. У
Маргарет Макмиллан, профессора Кембриджского университета, только что вышла
книга о Первой Мировой войне, явно приуроченная к юбилейной дате и удостоенная
множества похвальных откликов — ведущие СМИ англоязычного мира объявили ее
одной из лучших книг года[2].
Британский историк с тревогой присматривается и к нашей нынешней ситуации,
указывая на возможные параллели тогдашнему кризису[3]. Сто
лет назад все началось на Балканах, в месте, сотрясаемом
почти непрерывными конфликтами и междоусобицами. Сегодня Балканы вроде бы
умиротворены, по крайней мере на время, но у нас на
глазах разгорается новый очаг конфликта, Ближний Восток, где серия не слишком
удачных революций и растущее нежелание развитых стран вмешиваться привели к
фактическому коллапсу правопорядка.
Другая
предполагаемая параллель — выход на мировую арену мощной державы, у которой
есть основания считать себя обделенной в ходе нарезки глобального пирога,
только сегодня это не Германия, а Китай. Нетрудно заметить, что Китай
переживает подъем не только экономики, но и национального самосознания, какого
уж ни на есть, в результате чего возник ряд международных недоумений — в первую
очередь с Японией, но также с Южной Кореей, Филиппинами и Вьетнамом, а заодно и
с США — гарантом безопасности некоторых из этих стран. Интересно, чего нам следует ожидать дальше и что можно будет считать стартовым выстрелом
катастрофы? Покушение на члена китайского политбюро, едущего в открытом
автомобиле по Бейруту?
Книгу Макмиллан
я пока прочитать не успел, но, судя по рецензиям, она не принадлежит
к жанру исторического ревизионизма и серьезных отступлений от канонической
версии в ней нет. Согласно этой версии к войне привела цепь трагических
случайностей, каждая из которых была вполне предотвратимой — если бы участники
понимали, куда ведет эта цепочка событий. Войны, а уж тем
более такой масштабной и кровавой, не хотел никто — ни Австро-Венгрия,
предъявившая Сербии резкий ультиматум в связи с обоснованным подозрением, что
покушению на Франца-Фердинанда содействовали правительственные круги последней,
ни Россия, фактически выдавшая Сербии карт-бланш и подразумеваемые военные
гарантии, ни даже Германия, давшая такие гарантии Вене. Цепочку замыкает
в кольцо тот факт, что в Сараеве был убит может быть единственный человек, способный эту войну
предотвратить, ее непримиримый противник. И даже все это кольцо никуда бы не привело,
если бы главные виновники не объявили всеобщей мобилизации, после чего военную
машину уже невозможно было остановить.
Семь пресловутых
сараевских пуль — это как бабочка, раздавленная
незадачливым путешественником во времени у Рэя Бредбери, что привело к масштабным переменам в будущем.
“Эффект бабочки” просчитать невозможно не только наперед, но даже задним
числом. В этом смысле историк, даже такой компетентный, как Маргарет Макмиллан,
не имеет никаких преимуществ перед любым желтым щелкопером.
В чем она вполне права, так это в том, что обстоятельства во многих местах
планеты сегодня складываются не в нашу пользу. Но на самом деле ситуацию скорее
можно выстроить как контрастную тогдашней предвоенной,
а не параллельную.
Начнем с того,
что надвигающуюся катастрофу в те времена практически никто не предвидел, и
полагать, что мы с тех пор, даже в лице наших ведущих историков, резко
поумнели, наивно. Глобализация, под эгидой Британской империи, связывала самые
далекие страны сетями торговли и бизнеса, все понимали, что любая война нанесет
непоправимый ущерб экономике и победителей не будет. Об этом лучше всего
свидетельствует тогдашний лондонский фондовый рынок, до последнего момента не
веривший в худшее. Конфликты, конечно, были, но к моменту рокового ультиматума
большинство из них успешно разрешилось. Закончились запутанные балканские
войны. Одним из самых опасных моментов был так называемый “танжерский
кризис” 1905 года, спровоцированный визитом кайзера Вильгельма в Марокко, в
результате чего Франция объявила мобилизацию, но и его удалось утрясти.
Претензий с разных сторон было много, но войны не хотел никто — и тем более
никто не предвидел ее в таких масштабах, даже после того как она вспыхнула.
Попытка
выстроить исторические прогнозы на основе реального или воображаемого сходства
предпосылок обречены на заведомый провал не потому, что история лежит за
пределами причинно-следственных связей, а потому, что в такой плотной сети
событий вычислить причины и следствия мы не в состоянии даже с современными
компьютерными технологиями. Любую стройную картину мира в момент обрушивают
случайные семь выстрелов. И никакой кембриджский профессор вам не предскажет,
где эти выстрелы прозвучат и кто спустит курок.
Но если,
покончив с этой параллелью, мы оглянемся по сторонам без всякой попытки
подогнать решение под ответ, то обнаружим, что дело обстоит, может быть, даже
хуже, чем накануне рокового августа. Проблемы с Китаем и Ближним Востоком
Макмиллан отметила вполне правильно, и еще она упоминает о возможности
приобретения Ираном ядерного оружия, что тоже не упрощает ситуации. Но главная
проблема — неспособность или нежелание противостоять нарастающему кризису.
Канун Первой мировой, если закрыть глаза на колониальные мерзости, выглядел как
прелюдия к мировому триумфу либерализма, а ведущие западные державы играли роль
глобальной полиции, хотя в конечном счете сцепились
сами. Сегодня Европа фактически самоустранилась от этой функции, если не
считать ограниченных французских операций в Африке, а Соединенные Штаты ушли из
Ирака, покидают Афганистан и стараются отвести глаза от Сирии. Между тем мы
живем в эпоху самой массовой за всю историю миграции народов, ее маршрут
пролегает из бедных и пораженных конфликтами стран в богатые и благополучные, а
в этих последних, бессильных справиться с таким потоком, нарастает ксенофобия.
Во многих странах Европы все большим авторитетом пользуются крайне правые
партии с антиевропейскими и антииммиграционными
платформами, а во Франции, одной из основательниц Евросоюза, Национальный фронт
Марин Ле Пен имеет все шансы получить большинство
голосов на выборах в Европарламент. Наиболее влиятельные из этих партий
стараются замести под ковер компрометирующее историческое наследие, привлекая к
себе дополнительные контингенты электората: как пишет журнал “Экóномист”, примерно
половина французских избирателей студенческого возраста склонны голосовать за
Национальный фронт. На этом коричневеющем фоне
энтузиасты Майдана и Болотной выглядят как отступающий с боями арьергард
либерализма.
Иными словами,
во многом ситуация сейчас возможно даже хуже, чем она была накануне августа
1914-го, но никаких параллельных выводов из этого сделать нельзя. Все наши
предсказания, как правило, основаны на матрице, впечатанной в нас предыдущим
ходом истории, а история имеет свойство нас обманывать: будущее легко может
оказаться хуже любого прошлого, но оно никогда не повторит единожды отыгранный
дебют. И хуже всего с ролью предсказателей справляются как раз профессиональные
историки, которые все эти дебюты держат в голове.
Мы пока не
знаем, что может быть хуже еще одной мировой войны, и, если нам посчастливится,
не узнаем. Предсказывать плохое очень легко и прибыльно: подойдите к любому
покупателю лотерейного билета и смело заключайте с ним пари, что он ничего не
выиграет. Но на самом деле позиция по умолчанию, из которой большинство из нас
исходит в жизни, — это оптимизм. Сам по себе он ничуть не разумнее, чем его
полная противоположность: полагать, что природа устроена к нашей пользе или
вреду наивно. И тем не менее каждый из нас растит
детей, ходит на службу, засыпает с твердым намерением завтра повторить то же
самое, а не заказывает гроб в ожидании неизбежной смерти и не раздает имущество
в ожидании конца света. Плохое случится само — все хорошее зависит только от
нас. Падающий имеет свойство подниматься, и в этом весь секрет нашей жизни.
Осталось понять, что помочь упавшему подняться — весь
секрет человеческой истории, другого у нее нет.
Прощание
с головной болью
Оторвемся на
некоторое время от политики и приглядимся к быту. У меня есть шкатулка на
комоде, в которой уже несколько лет лежат без надобности водительские права.
Они, правда, чешские, и, хотя выписаны пожизненно, живи я до сих пор в Чехии,
мне бы по возрасту полагалась обязательная проверка и подтверждение. Чешские
были выданы в обмен на немецкие, а те, в свою очередь, — на американские штата
Виргиния. За баранку я не садился вот уже скоро лет
десять и никакой потребности в этом не чувствую.
Вот вкратце
история моего автомобилизма. Я прибыл в США в 1975 году, и первые годы всерьез
задумываться о четырехколесном друге не приходилось — были другие насущные
заботы, и, пока я жил в Нью-Йорке, а затем переехал в Сан-Франциско,
общественный транспорт вполне удовлетворял потребности. Но вскоре я оказался в
Энн-Арборе, сравнительно небольшом университетском
городе, где такой транспорт был весьма рудиментарным,
и вдруг обнаружил, что впадаю в зависимость от многих людей, которым приходится
подбрасывать меня то на работу, то в магазин, то на вечеринку, хотя вряд ли им
это доставляет удовольствие.
Окончательно
меня пригвоздил к позорному столбу Иосиф Бродский: он тоже меня куда-то
подвозил на своей машине и спросил, вожу ли я сам. В ответ
на что я смущенно пробормотал, что вот-де Набоков не водил — и ничего. Бродский
посмотрел на меня не без презрения и заметил, что это вовсе не тот пример,
который следует брать с Набокова, у которого была в услужении жена. Это я на
случай, если кто будет искать у меня влияния Бродского: вот оно.
Учила меня
вождению моя университетская подруга на своем стареньком “додже”, на пустой
парковке супермаркета, а когда я выехал на настоящую дорогу, то первым делом
врезался в изрядный вяз, чем сильно перепугал свою наставницу, но не
бесповоротно, потому что потом она все-таки вышла за меня замуж. Сменив несколько
машин и стран, я вдруг однажды обнаружил, что сажусь за руль только по уик-ендам, съездить в супермаркет, хотя прокормиться вполне
могу пешком из соседнего, и тогда я продал свою
финальную “тойоту” и больше не оглядывался.
Похоже, что по
возвращении в США с твердым намерением отказаться от личных колес я, неведомо
для самого себя, оказался в русле некоей общей тенденции. Вот графики,
приведенные Дереком Томпсоном в журнале “Атлантик”[4]. Как
считает Томпсон, они свидетельствуют о том, что почти столетний роман
американцев с автомобилем приближается к концу. Графики выглядели бы несколько
убедительней, если бы они отображали эту тенденцию во времени, а не были бы
просто срезом с нынешней ситуации (там, впрочем, есть ссылки на более
пространные аргументы), но тезис автора кажется мне правдоподобным.
Во многих
крупных городах страны люди все чаще предпочитают обходиться без автомобиля, и
возглавляют этот список Нью-Йорк, Вашингтон и Филадельфия. Здесь легко увидеть
общий знаменатель: это города, построенные задолго до эпохи двигателя
внутреннего сгорания и отличающиеся высокой плотностью населения. Кроме того,
они, как правило, располагают развитой сетью общественного транспорта. Иными
словами, их устройство и планировка ближе всего к европейским метрополиям. Могу
также засвидетельствовать как житель Нью-Йорка, что это один из самых
пешеходных городов Америки, по крайней мере Манхэттен
и многие районы Бруклина. Далеко не в каждом крупном городе у пешехода, каким
бы запасом времени он ни располагал, есть шанс беспрепятственно добраться из
пункта А в пункт Б, а если и есть, то удовольствие он
от этого получит минимальное.
Но это —
встроенный фактор, он не вчера возник и до недавнего времени не был сильным
препятствием автомобильному энтузиазму. На причины перемен косвенно указывает
второй график, из которого видно, что от личного автотранспорта в первую
очередь отказываются сравнительно молодые люди, как правило, с высшим
образованием. А поскольку высшее образование закономерно сопряжено с более
высоким заработком, получаем парадоксальную картину: личный автомобиль в США
постепенно становится предпочтительным средством передвижения относительно
бедных слоев населения. Этому есть объяснение, но начать надо издалека.
Американские
города первоначально строились по типу европейских, то есть с образца,
стоявшего у недавних переселенцев перед глазами, и представительнее всего тут
даже не Нью-Йорк с регулярной уличной сеткой Манхэттена, а столица страны
Вашингтон, в значительной мере детище французского архитектора Пьера Шарля л’Анфана, наложившего радиальную сетку на
продольно-поперечную: у автомобилиста в таком городе голова идет кругом, и не
для него строили. Люди, жившие в городах, в них
же и работали, отсюда нью-йоркское метро — одно из первых в мире; были также
густые трамвайные сетки, но трамваи сдали в утиль с наступлением автомобильной
эпохи, хотя теперь все чаще поговаривают об их возвращении.
В скором
времени, после того как Генри Форд вывел личный автомобиль из разряда предметов
роскоши и сделал его доступным средством передвижения, началось пресловутое
“бегство в предместья”, хотя его пик пришелся уже на послевоенные годы. Типичное американское предместье этого периода ни в коем случае не
следует путать с российским когнатом: как правило, это большие массивы частных домов
с зелеными участками, строго зонированные, так что
все торговые бизнесы и пункты оказания услуг вынесены в специальные торговые
центры, порой гигантские, — тут пешком за батоном не сходишь, да и тротуары
часто не предусмотрены. Большинство рабочих мест по-прежнему находилось
в городах, туда ездили на автомобилях, а вот отток жителей превратил центры
многих крупных городов в довольно неприглядные черные дыры.
Где же тогда
корни тенденции, отмеченной Дереком Томпсоном? Можно,
конечно, многое списать на подорожание бензина, хотя в США он по-прежнему
дешевле, чем в Европе. Но главная причина не в этом, и вряд ли она одна. В
значительной мере такой разворот на 180 градусов связан с эпохой интернета и
высоких технологий, они, как правило, развиваются в так называемых стартапах, мелких бизнесах, выживающих главным образом на
энтузиазме участников и требующих интенсивной затраты труда, в результате чего
ежедневные длинные поездки становятся просто невозможными. Поэтому образованная
и в конечном счете все более состоятельная молодежь
съезжается обратно в города, чтобы быть ближе к производству, а в местах ее
концентрации разрастается сектор торговли и обслуживания, что, в свою очередь,
становится магнитом для новых молодых и образованных, которые опять же открывают
стартапы. То есть своего рода цепная реакция. Тем
временем предместья приходят в упадок и нищают, об этом сейчас тоже много
пишут. У них попросту сокращается налоговая база, но к тому же и возможностей
приличного заработка не слишком квалифицированным трудом становится все меньше.
У Бродского,
если на минуту к нему вернуться, одно из лучших стихотворений завершается
изображением новоанглийских детей, которые выбегают под первый снег “и кричат
по-английски: зима, зима”. Сделано явно ради смысловой рифмы с Пушкиным, но
представить себе новоанглийских детей, ликующих при виде зимы, все равно что вообразить детей, живущих в Сахаре и радующихся
песку. Я недоумевал по этому поводу в первые годы после приезда, пока не
обзавелся собственной машиной, которую приходилось откапывать после каждого
солидного снегопада, и если есть детям от этого радость, то лишь тем, что
постарше, да к тому же чисто коммерческая — их обычно нанимают с лопатами. И
головная боль этим далеко не исчерпывается. В Нью-Йорке и многих других городах
при дефиците парковок нужно еще каждый день переставлять уже запаркованную
машину на другую сторону улицы ради очистки этой последней. Случаются, правда,
поблажки — как раз после снегопада.
Все это,
конечно, было и раньше, но вот теперь, видимо, перейдена некоторая грань. Не
очень понятно, как человечество будет, возможно уже через пару поколений,
оглядываться на свое четырехколесное помешательство. И однако
совсем еще недавно это была любовь, которой, казалось, конца не предусмотрено,
в первую очередь в рядах подростков, которые теперь сплошь и рядом не торопятся
получать водительские права, хотя когда-то это был важнейший обряд инициации. Один из самых эмблематических американских фильмов, и в то же время
один из самых уже ностальгических, был снят в свое время Джорджем Лукасом, и
это не “Звездные войны”, а “Американские граффити” — лирическая киноповесть о
последнем летнем вечере, который американская молодежь посвящает своему
любимому досугу: cruising, массовым медленным
автомобильным прогулкам по городу — тут, конечно, отдаленная параллель
провинциальному фланированию “по бродвею” времен
моей юности с той разницей, что молодые люди с любопытством и ревностью
присматриваются не только к экстерьеру друг друга, но и к машинам,
неотъемлемому атрибуту такого обряда.
Впрочем, любая
ностальгия — это прежде всего ностальгия по
ностальгии. Действие фильма Лукаса, снятого в 1973 году, происходит в 1962-м.
Поведение
по умолчанию
Существует
городская легенда, видимо уже непобедимая, несмотря на все опровержения, о том,
что, когда нацисты приказали всем датским евреям надеть повязки с желтой
звездой, король Дании надел такую первым, а вслед за
ним в таких повязках вышло все население страны, и проект сегрегации
провалился. Реальная подоплека легенды заключается в том, что король Христиан
действительно сообщил премьер-министру в частной беседе о таком намерении. Но
когда гонения против датских евреев начались всерьез и
ни к каким повязкам уже не сводились, в таком поступке
не было нужды. Датчане просто не выдали рейху своих сограждан еврейского
происхождения.
Легенда, конечно
же, поверхностно эффектнее правды, и, уж конечно, кинематографичнее, достаточно
вообразить себе толпы народа в повязках, символизирующих массовый протест. Но
никакие повязки, разумеется, не остановили бы исполнителей гитлеровского
“окончательного решения”. Реальная картина спасения почти всех датчан
еврейского происхождения совсем не была такой черно-белой, историческая правда
не очень хорошо подгоняется под наши идеальные модели. И
тем не менее у датчан навсегда остался уникальный повод для национальной
гордости.
О том, как все
было на самом деле, теперь можно прочитать в книге Бо
Лидегора “Соотечественники”[5] —
точнее название не переведешь, хотя в наши дни российское министерство правды
постепенно сдвигает это слово к непристойной части лексикона. В качестве
исходного пункта повествования автор выбирает 1933 год, когда правительство
датской конституционной монархии осознало направление идеологического дрейфа в
Германии и приступило к осознанной программе идентификации датского гражданства
с демократическим устройством общества, уводящей на задний план все
религиозно-этнические различия. Эта программа с дальним прицелом была
рассчитана на изоляцию пронацистских группировок в
стране, равно как и коммунистов, которые отвергали демократические
методы, а после пакта Молотова-Риббентропа воспринимались как прямые
союзники нацистов. Но кроме того, она внесла немалый
вклад в укрепление национальной солидарности и гражданского общества, и эти
факторы в роковой момент сыграли решающую роль.
В канун
нацистской агрессии поведение Дании мало чем отличалось от тогдашней тактики
других европейских стран. Первоначально она позволяла еврейским беженцам из
Германии селиться на своей территории на срок до трех месяцев при условии, что
у них были на это средства, но в скором времени закрыла такой доступ. Она также приняла участие в созванной в 1938 году по инициативе
президента США Франклина Рузвельта Эвианской
конференции, где обсуждался нарастающий исход евреев из нацистской Германии и
Австрии и возможные пути решения этой проблемы, но конференция закончилась
ничем, фактически расчистив путь для “окончательного решения”.
Для понимания
того, что произошло впоследствии, необходимо также учесть особые условия
нацистской оккупации Дании. Когда, в нарушение договора, немецкие войска
двинулись против нее, правительство, ввиду явной бесполезности сопротивления,
приняло решение прекратить его чуть ли не раньше, чем для него возник повод,
при этом затопив свой флот и эвакуировав большую часть офицерского корпуса в
нейтральную Швецию. В результате последующих переговоров Дании удалось добиться
льготного статуса: хотя она стала протекторатом Германии, но в статусе
нейтралитета, с сохранением демократического правительства — в отличие, скажем,
от соседней Норвегии, где было приведено к власти пронацистское
правительство.
Надо сказать,
что этот статус по многим причинам устраивал и Германию. Прежде всего оккупационный контингент на территории Дании можно
было ограничить 20 тысячами, тогда как в случае строго враждебных отношений его
пришлось бы увеличить до 150. Кроме того, Дания была важным для рейха
источником продовольствия, а в обстановке нарастающего сопротивления его
надежность была бы поставлена под сомнение. И еще одна
причина, может быть, самая важная: именно такой была в представлении Берлина
картина предполагаемого режима в послевоенном рейхе, то есть, по возможности,
“добровольно-принудительного” сотрудничества, а не повиновения под угрозой
штыка, которое никак не обеспечить на неопределенное будущее.
Существенную роль играло также то, что немцы видели в датчанах расово
родственных арийцев, и поэтому видимость доброй воли с их стороны была для них
хорошей вывеской.
Этот хрупкий
баланс был неминуемо нарушен, когда перспективы победы стали сомнительными, а
Холокост стал набирать обороты. В 1943 году Адольф Эйхман направил распоряжение
копенгагенскому отделению гестапо приступить к депортации евреев, а затем и сам
прибыл в датскую столицу, чтобы проследить за выполнением. Но оказалось, что
тамошнее гестапо, расслабившись в сравнительно мирных условиях, утратило весь
энтузиазм, и даже Эйхман не мог ничего с этим поделать. И не то чтобы операция
не была запущена, но почти каждый раз, когда дело доходило до конкретных мер, и
евреи, и датчане оказывались предупрежденными заблаговременно — либо полицией,
либо даже сотрудниками гестапо. В результате датчанам удалось благополучно
эвакуировать почти всех своих еврейских сограждан, около 7000, в нейтральную
Швецию. Для сравнения: в Нидерландах, где оккупационный режим был установлен в
результате военного поражения и был гораздо более жестким, почти все 100 тысяч
тамошних евреев были вывезены в лагеря смерти, и мало кто из них выжил. Более
того, евреев очень часто выдавали их арийские соседи — такова была, в
частности, судьба Анны Франк.
Иными словами,
датский вариант довольно трудно возвести в правило. Единственная
приблизительная параллель — это заступничество царя Болгарии Бориса и
болгарской православной церкви за тамошних евреев. Но Болгария большую часть
войны была союзницей гитлеровской Германии. Кроме того, любители отыскать
соломинку в глазу ближнего кивают на то, что датские перевозчики евреев на
шведскую сторону заламывали за это немалую цену. Но подобные упреки имеют
смысл, только если сравнивать чужое поведение с небывалым идеалом, а не со
своим собственным.
И
тем не менее эта редкая в мировой истории демонстрация коллективной
порядочности и благородства не может не провоцировать на обобщения. Как
отмечает в рецензии на книгу Лидегарда Майкл Игнатьев[6],
автора, пытающегося отыскать здесь уроки о человеческой природе и о добре и зле
в их универсальном смысле, несколько заносит. Нейтральные в нравственном
отношении выводы даются гораздо легче: в пользу Дании сыграли те
обстоятельства, что она является небольшой и достаточно сплоченной страной и
что в пределах досягаемости от нее находилось нейтральное государство. И однако нельзя отмахнуться от того, как пишет тот же
Игнатьев, что “солидарность и порядочность основываются на плотности волокон,
связывающих народ воедино, от сложившихся за долгое время сердечных обычаев, от
прочной культуры совместного гражданства и от руководства, которое воплощает в
себе эти добродетели”. Датчане, каждый сам по себе, были не лучше и не хуже
любого наугад взятого из нас, но им удалось создать такое общество, которое в
критический момент способствовало проявлению лучших качеств. Правительство,
которое в годы, предшествующие войне, сумело воспитать в народе эти качества,
было, в свою очередь, продуктом именно этого народа, а не импортной моделью.
Если попробовать
пойти чуть дальше в этом анализе, поскольку аудитория у Майкла Игнатьева и у
меня разная, можно указать на два необходимых и сопряженных друг с другом, хотя
и не идентичных, условия такой государственной организации. Прежде всего речь идет о зрелой и сформировавшейся нации в
компактном государстве, а не о лоскутной мини-империи, сшитой из обрывков
прежних, какой всегда оставалась, например, Югославия и даже предвоенная
Чехословакия. Только в таком государстве возможна национальная солидарность —
это необходимое, но недостаточное условие, нации на ранних стадиях своего
формирования склонны к патриотической истерии и поиску врага, в том числе
внутреннего. Поведение народа, которое, за недостатком лучшего термина, я бы
назвал “датским”, требует стабильного гражданского общества, институтов,
которые формируются традицией, а не насаждаются декретом.
Механизм такого
поведения заключается в том, что человек поставлен в положение, где он
выбивается из общего ряда и фактически теряет лицо, поступая низко. Тень этого
стандарта, как ни поразительно, легла даже на часть дислоцированного в Дании
немецкого оккупационного корпуса, как мы видим не столько из его действий,
сколько из эпизодов тактического бездействия и промедления. Слишком легко
привести примеры стран, в которых человек поставлен в ситуацию, где он
выбивается из ряда, поступая порядочно, поскольку общепринятых норм
порядочности нет. И слишком очевидно, что порядочность должна быть не подвигом,
а поведением по умолчанию.
Экскурсоводы
по будущему
Уже не припомню,
кто автор метафоры, согласно которой мы движемся во времени спиной вперед,
потому что наше зрение направлено исключительно в прошлое, только там мы можем
различать реальные события, тогда как будущее — исключительно область гипотез и
догадок. Будущее всегда и повсюду интересовало нас в частном порядке, человеку
свойственно беспокоиться о завтрашнем дне, но в этом нет никакой
исключительности. Элементарная предусмотрительность свойственна даже белке, запасающей
продовольствие на черный день, хотя она порой забывает, что и где припрятала,
но у муравьев или пчел таких дефектов памяти никто не замечал. Однако за
пределы завтрашнего или послезавтрашнего дня мы, как правило, не заглядывали,
полагая, что все будет примерно как сейчас или даже хуже.
На
протяжении большей части обозримой истории человечество вело себя в полном
соответствии с этой объективной несимметричностью времени, поэтому именно
история стала одной из первых гуманитарных наук, оформившихся в виде, близком к
нашему современному, еще у Фукидида, тогда как будущее до сравнительно
недавнего времени интересовало нас исключительно в эсхатологическом плане, то
есть как конечная жирная точка в этой истории, и было
исключительной прерогативой религий. Но с некоторых пор векторы поменялись.
Будущее интересует нас все интенсивнее, хотя знаем мы о нем ненамного
больше, чем наш пещерный предок, а историю теснит футурология.
Критиковать
футурологию — сплошное удовольствие, хотя на самом деле слишком легкий вид
спорта, я сам неоднократно уступал искушению. Даже экономика в сравнении с ней
— точная наука, почти физика. Одну из последних атак предпринял обозреватель
британского журнала “Нью стейтсмен” Брайан Эпплъярд[7] — я в
свое время невысоко оценил его умственные способности, но даже стоящие часы
дважды в сутки показывают точное время, и самый плохой стрелок не промахнется
по мишени, занимающей полгоризонта. Эпплъярд
вспоминает с заслуженным сарказмом классиков жанра, Элвина
Тоффлера, Германа Кана и Марвина
Мински, но главным образом его занимают сегодняшние
пророки, в первую очередь Мичио Каку,
который под прикрытием титула профессора физики выпускает один за другим
утопические бестселлеры, предтеча трансгуманизма и
искусственного интеллекта Рой Курцвайль и философствующие
нейрофизиологи как класс.
Как я уже
отметил, Эпплъярд выбрал себе, в данном случае,
легкое занятие, вроде ружейной охоты на кур в помещении птицефабрики. Если
оставить в стороне Каку просто как занимательного
эскаписта, не без выгоды работающего в жанре научной фантастики, которую он
маскирует под научпоп, то Курцвайль
и нейрофизиологи представляют интерес как целые направления популистской
футурологической мысли, ее истеблишмент, своего рода современную магию,
проектирующую модель будущего в надежде, что она материализуется. С прогнозами
первого и датами их реализации желающие и еще не
прочитавшие его последнюю книгу могут ознакомиться в изложении Дика Пеллетьера[8], и я
хочу обратить внимание на пункт, до которого не уверен, что доживу, предлагаю
проверить тем, кто помоложе. Речь идет о 30-х годах нынешнего столетия.
Оптимизация
транспорта, увеличение продолжительности жизни, более надежные системы
безопасности делают мир безопаснее и благоприятнее. Автомобили без водителя и
не подверженные столкновениям снижают смертность от автокатастроф практически
до нуля, гиперреактивные самолеты доставляют в любую
точку земли за час или меньше, и, если не считать насилия и несчастных случаев,
большинство людей может жить сколь угодно долго. Дома будущего окружают нашу
жизнь дополнительными удобствами, комфортом и безопасностью.
Здесь есть над
чем похихикать — взять хотя бы автомобили без водителя, которые якобы снизят
смертность до нуля. Сначала придется отменить некоторые законы физики. Никакой
самый продвинутый автомобиль не в состоянии мгновенно затормозить перед
внезапно возникшим на дороге препятствием, которым сплошь и рядом оказывается
просто выскочивший по невниманию или по глупости пешеход. Но подобные насмешки
— слишком простой и поверхностный метод, возражения есть куда серьезнее, и в
эссе Эпплъярда я их не нахожу.
Любой прогноз
даже в самой точной науке можно делать лишь со стандартной оговоркой: при всех
прочих равных. Так поступают физики, описывая процессы в изолированной системе,
и уж тем более экономисты, хотя им это делать гораздо сложнее — слишком много
факторов надо выносить за скобки. Но так никогда не поступают футурологи,
потому что тогда им придется признать себя шарлатанами, что со стороны в любом
случае очевидно.
Тут я хочу
обратить внимание на фразу из вышеприведенной цитаты: “делают мир безопаснее и
благоприятнее”. Неужели вот так и делают? Даже если мир по досадной случайности
превратился в выжженную ядерным конфликтом пустыню? Допускаю, что мы обычно на
такие крайности в своих прогнозах не закладываемся. Но разве не более чем
вероятно, что общая ситуация будет развиваться не совсем в нашу пользу, а
вместе с тем и не в пользу цифровых технологий и рынка для них? Футурологов,
как мух на мед, тянет на технологическое пастбище, они экстраполируют
какую-нибудь узкую тенденцию, популярную в Кремниевой долине, на все будущее,
игнорируя девяносто с лишним процентов всех прочих обстоятельств, которые, по
идее, должны оставаться равными. Это логическая индукция в самой пародийной ее
форме, высмеянной Бертраном Расселом: корова уверена, что завтра, как и
сегодня, ее накормят и вычистят ей стойло, тогда как на самом деле ее отвезут
на бойню.
Футурологи
обычно игнорируют социальные проблемы, без них светлое будущее вырисовывается
не в пример отчетливее. Дистанционными социальными прогнозами в условиях нашей
цивилизации занимаются, как правило, писатели-беллетристы, и достаточно
перечислить первых приходящих на ум кандидатов, чтобы понять общую тенденцию:
Герберту Уэллсу, Олдосу Хаксли, Джорджу Оруэллу и
Маргарет Этвуд будущее представало далеко не в
розовом свете, и даже там, где отмечается роль технологического прогресса
(первые трое из перечисленных), он никоим образом не
приводит к всеобщему счастью. Жанр утопии, столь популярный у футурологов, в
литературе давно вымер, все подобные попытки оборачиваются антиутопией — как ни
собирай, выходит автомат Калашникова. Похоже, в нашем социальном сознании
твердо укоренился когнитивный диссонанс.
Можно возразить,
что в литературе счастливые концы и положительные герои в любом случае
непопулярны, они не являются благодарным материалом для сочинителей. Но это не
совсем так. Мое поколение вырастало на творчестве братьев Стругацких и хорошо
помнит, как радужное будущее XXI века в их романах постепенно обретало все
более мрачные черты — тут явно шла речь не просто о давлении жанровых канонов,
а об интернализации жизненного опыта. Тот факт, что
свои антиутопии они, как правило, помещали на других планетах — тоже в какой-то
мере свидетельство опыта, хотя в данном случае строго локального.
Но оставим в
стороне беллетристов, а заодно и социологов, чьи предсказания, как правило,
тоже беллетристика, только скучная, обратимся к экономике. Сенсацией нынешнего
года стала книга французского экономиста левых убеждений Тома Пикетти “Капитал в XXI веке”, чье название явно намеренно
перекликается с известным трудом Карла Маркса. Если мне
удастся одолеть этот массивный труд, я еще напишу о нем подробнее, но если
коротко, то на основании изучения огромного количества данных за два столетия
автор приходит к выводу, что капитализм в его нынешней форме неминуемо ведет к
увеличению имущественного неравенства и социального расслоения, поскольку на
протяжении этих столетий, за исключением короткого периода после Второй мировой
войны, доля прибылей, приходящаяся на капитал,
неизменно превышала рост ВВП. Автор предвидит серьезные социальные катаклизмы,
избежать которых можно лишь с помощью весьма радикальных
политических решений.
Прав Пикетти или нет — это вопрос отдельный, но любая футурология,
игнорирующая подобные прогнозы, — пустое сотрясение воздуха. Весь этот цифровой
и нейрофизиологический прогресс наблюдается исключительно в развитых
капиталистических странах, в первую очередь в США, вклад Венесуэлы или Кубы
невооруженным глазом не различишь. И если мы с восторгом пишем о том, какие
красоты нас ожидают на 120-м этаже предполагаемого небоскреба, надо вначале
убедиться, что фундамент выдержит. Этим я вовсе не призываю Роя Курцвайля или Мичио Каку совершить паломничество в экономику, только этого
экономике и не хватало. Но уже одна только книга Пикетти
самим фактом своего существования обрушивает все их хрустальные дворцы.
Существует ли
будущее на самом деле и в какой мере мы в состоянии его описывать — вопрос
метафизический, с налета на него не ответишь. Всегда любопытно бросить взгляд
за пределы завтрашнего дня, на все эти летающие автомобили и на умных и добрых
роботов. Но для ориентации как минимум в дне завтрашнем у нас нет иного
способа, чем понимание происходящего сегодня, а вот с этим у цифровых
прорицателей плохо.
[1] http://www.theatlantic.com/
politics/archive/2013/11/the-us-needs-a-new-constitution-heres-how-to-write-it/281090/
[2] Margaret MacMillan. The War That
Ended Peace: The Road to 1914. — Random House, 2013.
[3]
http://www.independent.co.uk/news/world/
politics/is-it-1914-all-over-again-we-are-in-danger-of-repeating-the-mistakes-that-started-wwi-says-a-leading-historian-9039184.html
[4] http://www.theatlantic.com/business/archive/2014/01/why-do-the-smartest-cities-have-the-smallest-share-of-cars/283234/
[5] Bo Lidegaard. Countrymen.
— Knopf, 2013.
[6]
http://www.newrepublic.com/article/115670/denmark-holocaust-bo-lidegaards-countrymen-reviewed&src=longreads
[7]
http://www.newstatesman.com/culture/2014/04/why-futurologists-are-always-wrong-and-why-we-should-be-sceptical-techno-utopians
[8] http: //ieet.org/index.php/IEET
/more/pelletier20140413